Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
Глава шестая. «Коммунизатор»
Десять часов утра.
– Всё как всегда, – печаль и скорбь по лазурному небосводу и яркому светилу донеслись в реплике, идущей от окна в небольшой комнатушке
Солнца снова нет и уныние, и удручающая обстановка снова погружает всё вокруг во власть однообразия, устилая бесконечные каменно-бетонные дали мрачностью и неприветливостью. Неподготовленного человека это вгоняет в грусть одним только видом и оттого Давиан смотрит в окно с и его глаза не могут скрыть подъедающей дух меланхолии.
Парень смущается сделать какое-либо движение в сторону, или же которое можно трактовать как неугодное, ибо сейчас, в этот момент на него взирают десятки глаз, посматривающих на его силуэт из вездесущих камер, понатыканных в каждом углу его комнаты, да и каждый житель общежития может подключиться к камерам, чтобы осуществить «народный надзор».
Даже сейчас юноша ощутил, как его дух встрепенулся, упомнив только что сказанную фразу, которую могут использовать против него, но не сделают этого. Он тот, кто говорит против Рейха, тот, кто отвращает людей от чужеземных краёв, он нужен Партии в деле пропаганды, создания атмосферы любви к ней. Впервые, за длительные и мрачные дни, Давиан ощутил себя инструментом для Партии, её техническим средством, которое она использует для создания нужной мысли и мнения, для славы её и очернения «врагов народа».
«Но Партии ли?» – спрашивает себя Давиан, пытаясь нащупать, кто стоит во главе всего, что произошло сегодня.
После прожитого судебного заседания его сознание будто прояснилось, и в тоже время остаётся в потёмках идейных заблуждений. На душе тяжёлым якорем лежит чувство, что это было несправедливо. Убийство двух человек, которые делали то, что Партии ну никак не могло навредить, но ведь их казнь – воля её, а значит и народа, ибо первое вбирает в себя второе. Давиан хотел бы увидеть того гада, который отдал приказ об их казне, но это было решение народного суда и исходя из этого получается, что весь народ оскотинился. Да и трудно искать истину, когда сам рассудок обременён любовью к организации, которая его туманит, набрасывая покров равенства между своими действиями» и волей многих людей.
«Кто же это может быть?» – вопрос обращён к себе и Давиан пытается докопаться до истины, кто же истинный бенефициар выстроенной системы, кто получает выгоду от того, что хоть народ и Партия составляют тождественные явления, но есть малая группка тех, кто парит над законом и людьми. Этого не видно, нигде явно не прослеживается, но есть ощущение, сам разум взывает к тому, что есть элита, для которой сложившийся миропорядок – сущая выгода, хоть и путь к ней выстлан телами диссидентов и украшен вырванными из остальных людей душами.
«Партия наше всё» – говорит себе Давиан, чтобы не сбиться в мыслях с пути, который ему указал Форос. Парень не желает, не хочет видеть Партию как организацию виновной в том, что он видел ранним-ранним утром. Те, кто его тут любят, те, кто холят и лелеют, ему сказали, что он здесь нужен и важен, что без него здесь никак и тем более они ему здесь подчеркнули его важность, но, а могут ли такие хорошие люди творить подобное зверство? В уме Давиана рисуются далёкие картины недалёкого, по его мнению, будущего где он один из самых могущественных иерархов Партии, направляющий одним своим словом десятки тысяч людей на подвиги трудовые и каждая буква, сказанная им обретает по истине божественную праведность и силу. И представляя, как новая жизнь вознесёт его на самые верхи, юноша не желает видеть Великую Коммунистическую Партию олицетворением всего нечеловеческого и плохого, что тут есть.
«Она спасла эту часть мира… она подарила этому обществу бесклассовость и даровала свободу… она создала самую настоящую конфедерацию коммун, где каждый живёт по собственной уникальности… она вдохнула жизнь в Директорию. Может ли быть Партия плохой, если только ей выпила святая миссия спасения праведного коммунального народа от фашизма Рейха или капиталистического хищничества «Республики»? Нет, нет и ещё раз нет». – Оправдал для себя Давиан Партию, вконец утвердившись в мысли, что нужно отягощать бременем вины кого угодно, кроме рупора воли народной.
По комнате пробежалось глухое звучание стука, достигая ушей Давиана и отрывая его от размышлений и наблюдений за улицами Улья рукой металлического бренчания. Кто-то стучится в толстенную металлическую дверь, и Давиан отходя от окна, цепляется в кармане пальцами за края карты и на ходу прикоснулся пальцем к панели, заставляя металлическую преграду тяжко и постанывая отодвинуться.
На пороге стоит высокий парень, в алом плаще, капюшон которого аккуратно скрывает в тени половину лица, оставляя только худой и округлённый подбородок и тонкие губы.
– Я знал, что это ты, – заговорил Давиан и под тусклым светом блеснул серым покрытием пластик, поднесённый к гостю, – вот, держи. Это твоя продуктовая карта.
– Хоть бы «привет» сказал, – недовольством потянуло от гостя, который потянулся и вытащил из хвата карточку, – тут твой друг к тебе пришёл, а ты с карты начинаешь. Кстати, а зачем она нам?
– Привет Пауль, – безрадостно приветствует Давиан товарища, – тебе она понадобится для получения ежедневного пайка, как мне сообщил Форос.
– То есть, – нахмурился Пауль, и его речь проявила лёгкое недопонимание, – я не совсем расслышал. Пайка?
– Именно, его самого. Теперь нас не будут кормить в «чрезвычайной столовой», которая только и стоит, чтобы питать таких залётных, как мы. Всё, хватит, теперь мы практически полноправные члены общества этой Коммуны.
– И что это значит? – Пауль убрал карточку в карман и секундой позже он сделал шаг назад, чтобы пропустить Давиана, который покинул комнату.
– Для чего? – Давиан вышел за порог, оставляя дверь открытой, не ожидая, пока она закроется. – А как ты есть будешь?
– То есть? Поясни пожалуйста, а то мне Форос ничего не передавал и не звонил. Что и как с этими картами?
Два парня устремились к витиеватой сети коридоров, не обращая внимания, как где-то на диване три партийца дружно потягивают чайного оттенка жидкость, отравляющей пространство, стойкими пьянящими ароматами спирта, пытаясь склонить и какой-то человекоподобный андройд к серому веселью, больше смахивающим на поминки, рассекая середину просторного холла.
– Зачем тебе карта, Пауль? – переспросил Давиан для себя. – Да чтобы ты смог в распределители еду и воду получить.
– Это как?
– Спускаешься вниз, на второй этаж, находишь «Центр Продовольственного Снабжения» и даёшь карту. Там уже по ней проверяют, кто ты и сколько тебе положено, и в соответствии с этим на руки получаешь еды, да воды.
– Это же…
– Да-да, мой друг, воплощение принципа «каждому по потребностям», – пестря гордостью и самодовольством, окончил фразу за друга Давиан. – Все мы будем получать еды по равному, или по нашему труду, а это и есть справедливость.
Но Пауль подумал о совершенно ином, нежели о воплощении справедливости в продуктовых карточках. Ему, человеку, выросшему в Империи, где еда и вода, одежды и техника продаются и покупаются за деньги дико смотреть на пластик, от которого зависит его продовольственное состояние. Его пальцы нащупывают гладкие стороны тонкого слитка пластической массы, вертят карточку и с каждой секундой в душе Пауля взрастает желание отшвырнуть её в сторону, выкинуть подальше, ибо вся система Директории распределения еды сталкивается с рассказами матери и отца, которые со слезами на глазах рассказывали о временах, когда Великий Кризис бушевал во всю мощь, при нехватке еды им выдавали подобные карты. Люди грызлись и убивали, топили друг друга в крови ради заветных карт, но самое гнусное, что можно было придумать, так это жадность и алчность правителей сгнившей Лиги Севера, которые благодаря картам скопили немереные горы продовольствия, живя в достатке и роскоши, торгуя им налево и направо, пока остальные давились гнилыми крысами, да краюхами хлеба, чтобы не умереть от того, что живот прилипает к спине.
«А что если они тоже… что если Партия, её верхи, решили скопить себе богатства?» – пораскинул деталями ситуации Пауль, ухватившись за мысль, которая вела к самому опасному отступничеству – усомнение в Генеральной линии Партии или отступничество от её Доктрины. Юноша лишь гранью разума коснулся предположения, что её верхи сколачивают благодаря карточкам самые настоящие продовольственные капиталы и сию же секунду рождается вопрос. – «Но зачем?».
– Что ты призадумался? – низкий голос Давиан заставил вернуться Пауля из мыслей. – Или не рад новой системе?
– Да нет, что ты, – легко и скоротечно выдал усмешку Пауль, чтобы не создавать подозрения на человека, который не рад «партийной находке». – Кстати, он нас довезёт?
– А как иначе? Или ты собрался десяток километров идти десять километров по Улью по «Дома Коммунизации Младенческого Населения».
– Ах, до «Коммунизатора», – речь Пауля скользнула намёком на тяжесть и отвращение к месту небольшого путешествия.
«До него действительно нужно ехать, иначе десять километров по чёртову Улью я не выдержу. Подохну от невообразимой безликости». – Сошёл до подавленного гнева Пауль.
Двое парней вошли в лабиринт из тесных коридорчиков, где воцарилась томная темень и вечная прохлада, окутывающая кожу неприятной сыростью, благодаря которой бесцветные стены частенько покрываются махровым ковром из плесени и грибка, которые приходится частенько счищать.
– Кстати, а как там товарищ Марта? – спросил Пауль. – Она же вроде сегодня тоже хотела с нами пойти.
– Она сейчас посвящается в таинства «Храма коммунистического полового учения имени товарища Калантай», – без намёка на смущение ответил Давиан. – Как она говорила, сегодня у них «Учение о свободном сношении с группой партийцев».
– Эх, как-то это неправильно, – прозвучала нота тяжкого сомнения от Пауля, что вызвало фанатичную реакцию его товарища.
– Нет, это истина жизни! Непререкаемая и основополагающая в половом учении Калантай. Я думаю, ты понимаешь, что здесь это…
– «Народно-законная практика, созданная во имя Народа и закреплённая его правом, существующая для подтверждения принципа свободы и равенства» – зачитал поспешно строчки из закона Пауль и перешёл к тираде морали. – Но это же… противно. Это как-то неправильно.
– Я не понял! – неожиданно для Пауля рявкнул Давиан. – Ты решил не поддерживать Генеральную линию Партию? Вспомни абзац третий главы пятой Фолианта Коммуниста от Апостола Коммун – «Никто не может быть персонализирован в половых отношениях, никакой партиец не может, обременён союзом отношений с другим партийцем, поскольку это отступничество от фундаментальных антисемейных устоев Партии». Сомневаешься!?
– Конечно, нет! Я полностью поддерживаю Доктрину! – голос парня задрожал, а сердце ускорилось, сотрясая грудь скорыми ударами, оправдания посыпались один за другим, ведомые первобытным страхом, ибо за самомнение в Доктрине полагается смерть. – Я верю в неё, просто не так выразился!
– То-то же.
Дальнейший путь они продолжили в полном молчании и вскоре, шествуя через коридорчики и холлы, они вышли в главный двор общежития, где у дороги их уже ждала машина. Плоская приземистая конструкция авто и его серо-алая покраска, разделившая его на две части внушают дух футуризма, а шесть колёс под длинным корпусом, на зеркальной поверхности которого отразились облака, показались двум юношам признаком благонадёжной проходимости.
– Что-то вы долго! – доносится звучное воззвание на весь внутренний двор и усиленный голос, наверное, донёсся и до самых крыш высоченного здания, на фоне которого человек кажется муравьём.
Давиан и Пауль прибавили ходу и почувствовали, ощутили, как ветряные порывы им ударили в лицо, а сильнейший с каждым днём холод сегодня вгрызся в кожу хищным зверем.
– Меня за вами послал Форос, – уже спокойнее, но всё ещё оглушительно выдал слова субтильный мужчина.
Пуль его окинул одним взглядом, подмечая каждую деталь. Он примерно метр семьдесят ростом, укутан в алую ткань, которая скрыла его лик за широким капюшоном, а тело, где полотна алой материи расступились, блестит металлическими бликами начищенного до блеска комплекта техно-брони, эмитирующей немецкие приталенные латы века шестнадцатого. Глаз Пауля подмечает поблёскивающий золотистый растительный орнамент, исполненный за серебристом покрытии брони.
Парни подобрались к машине и встали возле фигуры, закутанной в красный стихарь, поверх металлического бронированного корпуса доспеха, который то и дело приглушённо гудит.
– Здравствуйте, товарищ…
– Я Густав, – закончил за Давиана мужчина металлическим бренчанием голоса, – Главнейший Начальник Народной Гвардии по этой Коммуне.
– А мы…
– Вы Пауль и Давиан, – столь же бездушная речь вновь оборвала фразу юноши, – я знаю вас. Меня к вам послал Форос, чтобы отвести в «Коммунизатор» на…
– Просвещение, – перехватил инициативу заканчивать фразу вместо собеседника Давиан, – Мы тут недавно, и товарищ Форос решил, чтобы мы сначала подучили, как всё здесь устроено.
– Да, мне он о вас рассказывал, – издала механическая гортань перезвон, в котором можно уловить частичку человеческого интереса, – вы интересные персоны. Хотя долой пустые разговоры здесь, полезайте в машину. Время не ждёт.
– Хорошо.
Пауль забрался в салон автомобиля и его нос учуял слабые ароматы сладко-машинного запаха, будто бы кто-то пытался делать жуткое и вонючее благовоние, смешав нотки ванили и смрад масла, однако смирившись, что придётся дышать этим всю поездку, Пауль забрался на самый край кресел, уставив взгляд в окно и узрев невзрачную картину печальной действительности, резко уставил глаза в пол.
Внутри машина оказалась весьма комфортной – несколько рядов сидений, обитых ярко-красной тканью, резко контрастирующих с океаном тотальной серости снаружи, что не может не радовать. Каждое кресло способно регулироваться под желание седока, но не это главное – Давиан видит,
– А у вас все машины на… как его там…
– Да, – слышится металлический ответ Густава, – от автобусов и до грузовиков у нас всё на самоуправлении… всё, кроме транспорта Народной Гвардии.
– Вот видишь, Пауль, – смесь гордыни и самодовольства, замешанной на ненависти к Рейху вспыхнули в словах Давиана, – тут всё для народа, чтобы он не перетруждался.
– Ладно, поехали.
Машина дёрнулась с места и довольно быстро разогналась. Её скорости хватило, чтобы уже через пару секунд выжать сотню по жилой зоне и это неминуемо вызвало бы дорожную катастрофу, но не у системы управления автомобилями. Все компьютеры приняли сигнал – едет партийная машина, и поспешили убраться с дороги подальше, вторя черни, которая расступается перед феодалом, на пути которого лучше не оставаться, иначе можно поплатиться.
Авто остановило свой ход только возле монументального здания, выстроенного в форме примыкающих друг к другу трёх небоскрёбов, где третий самый высокий и смахивает на устремлённый поколебать своей остроконечной крышей небосвод, шпиль. Два высоченных здания, этажей в пятьдесят обагрены в тёмно-красные цвета томной и мрачной розы, а вот срединная постройка светится между ними пёстрой расцветкой светлой артериальной крови. Земельные угодья, а точнее изумрудные луга, расчерченные асфальтом, подле них простираются на километр в каждую сторону и огорожены пятиметровой стеной из бетона и камня, украшенной сверху сетью тепловых ловушек, которые изжарят любого дерзкого нарушителя.
– Вот оно, – выходя из машины, заговорил Густав, цепляясь пальцами, закованными в сталь за верх двери, – место святое. – Его ладонь, сверкнув позолоченным орнаментом, устремилась в сторону гряды построек. – Узрите его, место, где сознание познаёт основы коммунистического бытия, где оно пропитывается им и вбирает в себя сущность Доктрин. Так идёмте же, прикоснёмся рассудком к сокровенному.
Пауль и Давиан пошли за Густавом, смотря на его широкую спину, которая отдаёт небольшим горбом. Они мгновенно прошли десяток метров и поднялись по серым ступеням и проникли вовнутрь, минуя огромную резную дверь, ростом в три метра, которая отварилась сама собой.
Внутри, в первом холле, их ждал бал роскоши и красоты, который только можно вообразить в этом сером мире. Пол вымощен плитами из алого и чёрного гранита, которые доведены до зеркального состояния, а огромные четырёхметровые окна задёрнуты бежевыми шторами, приглушая свет и создавая темную уютную атмосферу. Колонны внутри украшены позолотой, а углы сияют статуями из мрамора и серебра, изображающими партийных деятелей, и они настолько совершенны и прекрасны, что при виде их любой ремесленник древности зарыдал. Внутри колоссальных и просторных зад не сосчитать народу в белых халатах и масках, которые носятся туда-сюда, на мгновение, задерживаясь у электронных небольших стендов, отдалённо похожих на информативные доски.
– К чему такая… красота? – дрожь рвётся в речи Пауля, вызванного резким эстетическим диссонансом. – Как же доктрины серости и равенства в монохромности?
– Ох, юноша, – Густав распростёр руки в стороны, – Партия сказала, чтобы место, где зачинается жизнь, внушало трепет и раболепие народа самому себе. Партия утвердила за собой право созидания жизни, и она обязана была его оформить наиболее красочно, чтобы показать своё превосходство. Это, друзья, храм рождения и коммунизации. Это Коммунизатор.
– Что будем делать дальше? – спросил Давиан.
– Форос сказал, чтобы я вас провёл по четырём различным секциям. Мы начнём с первой – там, где зачинается жизнь. Мы идём на Станцию Зачатия.
Давиан и Пауль беспрекословно последовали за Густавом и через пару минут блуждания по широким и обременённым роскошью коридорам, стены которых усеяны дверями в кабинеты и лаборатории, они прошли за толстенные металлические двери, оказавшись лицом к лицу с живородящей механикой.
Исполинских размеров зал, внушительными размерами конкурирующий с пространствами филармоний, искрашен в монохромный белый цвет, а его пространства заставлены механическими полками, штабелями этих полок, теснящихся друг к другу и напоминающих великие библиотеки Рейха. Только на стеллажах не книги, нет. Пауль, оказавшись у полок, заметил, как из мутной жидкости небольшой колбы на него смотрит несформировавшимися глазами человеческий эмбрион, к которому тянуться несколько проводков, как нити марионетки. И один только вид подобного заставил отпрянуть от полки юношу и дёрганым голосом задать вопрос:
– Ч-ч-чт-что э-это? – растерялся и содрогнулся от страха Пауль. – В-вы растите детей? Как урожай?
– Да, уважаемый товарищ Пауль, – пальцы Густава коснулись одной из пробирок и простукивает по ней. – Практически все партийцы, которых вы видели, вышли из этого места, кроме самых старых, конечно.
– Но как вам удалось этого добиться?
– Товарищ Давиан, это весьма сложная операция… нам, до перенесения человека в инкубаторы, приходится использовать для зачатия органы людей до тех пор, пока они не износятся, не придут в негодность, как проржавевшая механика кого-нибудь механизма. Все эмбрионы, которые здесь содержатся, производятся в Цеху.
– А мы пойдём в него?
– Конечно, нет. Цех по зачатию засекречен, да и войти туда без спецодежды вам никто не позволит.
– Т-то-то есть в-вы…
– Да, как бы печально это не звучало. Преступники и те, кто идут «по квоте»… решаемой естественно на выборах всей Коммуной, «разбираются» на органы. Без этого мы давно бы вымерли,… антисемейная политика порождает, и дефицит в народонаселении и чтобы поддерживать Генеральную линию Партии мы решили ввести такую систему восполнения людей. К тому же, это позволяет нам контролировать численность населения. Так сказать, полный контроль Партии над числом людей и порождать больше, чем мы сможем прокормить.
– А в чём заключается коммунизация на этой стадии?
Густав убрал кончики пальцев от колбы и стал расхаживать вперёд-назад, неприкрытые части его брони отразили на себе лунный свет приглушённого диодного свет лампочек.
– Да, а как? – поддерживает вопрос Пауль.
– Товарищ Давиан, тут мы имеем возможность формировать человека – его черты тела, цвет глаз и тому подобное. – Металл на пальцах Густава дотронулся к холодным прикосновением к кнопкам у панели под колбой. – Тут написано, что этот эмбрион был выписан пятнадцатой электростанцией.
– Выписан? Как журнал?
– Да… это и есть один процессов коммунизации – общество, руководствуясь наставлениями Партии и своей волей определяет, кто и где будет работать. Тут рождается жизнь, но вся её дальнейшая сущность и форма, весь жизненный путь, предопределён волей народа.
– Это…
– Наиболее демократично, вы хотели сказать? – надавил Густав на Пауля, опустив руки на пояс. – Или вы не согласны, когда народ и его коллективы, определяют всенародным выбором жизнь человека? Да, пускай, его путь уже предопределён голосованием на предприятиях по выпискам людей, но ведь это и есть абсолютное воплощение народовластия – когда интересы индивида уступают нужде коллектива.
– Да, согласен.
– Ладно, давайте пройдём на Станцию Первичного гипнопрограммирования. Думаю, там вам будет интереснее.
Пока они переходили из помещения, смахивающего на библиотеку, только вместо пыльных полок там «люди на заказ», Пауль ощутил, как его дух берёт злоба и что ещё хуже отторжение к этому обществу. Все чаяния и желания одного человека, все его чувства и мечты – пыль перед жерновами народной демократии, в спину которой бьют плети Партии, подгоняя его на выбор нужных решений. Но формирование человека, его жизнь и путь по ней – отдать на волю толпы… «Если это не полоумное олицетворение идей… падения государства и прощания с человеческой моралью, то точно воплощение… царства “рогатого”» – взбурлили злобные мысли у Пауля.
Делегация минула ещё одну массивную дверь, сбросив которую можно превратить легковой автомобиль в лепёшку. За металлом и камнем стен скрываются от посторонних глаз, на огромных площадях расставлены целые ряды люлек и кроватей, к которым тянутся провода и электроника, накрытых плотным стеклом, уберегающих малышей от постороннего воздействия. Тут света больше – он проникает через внушающие трепет огромные окна – в три человеческих роста, а по краям, у самых рам, алые шторы свисают подобно стягам и знамёнам нового коммунистического порядка.
– Вот ребята! – прозвучала механичекая речь Густава, а его ладони легли на стекло. – Это практически готовый партиец младенческого возраста. Тут всё поставлено на конвейер, – гордо прозвучало заявление. – Скоро, совсем скоро завершится процесс гипноформирования и этого малыша отправят в детсад, где продолжат воспитывать его жизненные устои и обучат навыкам жизни.
Давиан и Пауль аккуратно подошли к электронной люльке, чья пласт-оболочка покрыта тёмно-синим цветом ночного неба оттенком и заглянули в её содержимое. Там в блестящие пелёнки укутан ребёнок, а к нему, к ушам тянутся два чёрных проводка, плотно прилегающих к ушной раковине и прикрывая её чёрным пластиком.
– Это наушники? – спросил Давиан.
– Да-а-а, – пробренчала электронная гортань, – только не наушники, а «инструментарий гипнотического воздействия на реструктуризацию психики». Иначе говоря, это гипноформирование.
– Гипноформирование? – с опаской спросил Пауль.
– Именно, – Густав отошёл от ребёнка и пошёл дальше вдоль стройных рядов таких же инкубаторов, чеканя подошвами сапог шаг по мраморной плитке, сложив руки у поясницы, – гипноформирование – это гипнотический процесс, когда словом и электронным воздействием на мозг нам удаётся «сделать человека».
– В смысле?
– Коллективность, выхолащивание тенденции к единоличности, разрушение на первых годах жизни стремления к вольнодумству – всё это удаётся или практически получается, делать гипноформированию. Всё, что вы видели в людях раньше – агрессия у гвардейцев или жажда труда работников, горячее слово проповедников – это заслуга процедуры Коммунизатора… точнее он воздействует на душу на подобие гиперодителя и «нагревает» нужные участники психики.
– Коммунизатора? – хват удивления взял Пауля.
– Да, хотел же сказать. Коммунизатор это не только место, где созидается жизнь, но и целая программа гипноза во сне для них, – кончик правого указательного пальца металлом брякнул по стеклу ближайшей люльки. – Это программа, которая закладывает основы поведения и личности… но не поймите неправильно, так как они дети, то сейчас для них это ничего не значит, а когда они пойдут учиниться, тут в них и дадут эти семена первые ростки. Так, если ребёнка заказали на выборах на заводе – ему надковывают постулаты труда и промышленного самопожертвованию, которые в нужный момент жизни взыграют в психике, а если он нужен в Гвардии, ему прививают отверженность и военную жертвенность… мы с помощью этой сверхродительской системы гипертрофируем психическое «должен» до такой степени, что любой малейший отказ от программы вызывает сильнейший невроз.
– Извольте, но вам не кажется, что это жестоко? Так коверкать мозг?
– Во-первых, Директория считает, что у человека есть душа и в первую очередь мы воздействуем на неё… если бы всё зависело только от мозга, то у нас не было… сбоев. Во-вторых, а почему? Разве коммуна не должна брать ответственность по воспитанию своих детей? – Повернулся к Паулю Густав и, зацепившись сталью пальцев за нити капюшона отбросил его, показав лицо, разделённое на две части – нижняя, которая блестит механическими протезами и верхняя, с которой смотрят на юношу два чёрных, будто тьма, бездна, ока, прикрытые копной чёрно-седых волос. – Да, раньше и были семейства, которые определяли или помогали в этом ребёнку. Теперь их нет, и элементы Коммуны волей демократической и решают фатуму человека, поскольку больше некому. Так мы живём, и жить по-другому не сможем. Это система. Сломай один её элемент и всё рухнет и вновь этот край окунётся пожарище воин и разруху.
Они пошли дальше, выходя из этой станции, а Давиан с восхищением разглядывает перед уходом каждый инкубатор, явно радуясь тому, что эти дети, из безродных эмбрионов, вырванных из полу-искусственной утробы матери и помещённые в мутную жидкость, корректируются и развиваются по заказу предприятий и нагружаются догматами Партии, как какая-то электроника. На них даже как на людей не смотрят – мясо, которое когда-то должно отработать свой срок во благо Партии.
«Ребёнку даже не дают выбора на различное восприятие этого мира» – помыслил Пауль. – «Ему сразу задают нужную систему поведения, ему сразу говорят, кого нужно чтить, а кого боятся… его же программируют как какой-нибудь компьютер».
Древние идеалы всех радикальных левых и тех, кто мнил, что научный прогресс даст возможность выращивать человека без родительского крыла, а его воспитание будет проходить под тёплым взором Коммуны, обернулся ещё одной деталью красно-серого Вавилона. Технологии и идеи стали цепью, которая миллионы, сотни миллионов людей прицепила к единственному сюзерену – организации, которая якобы выражает волю народа. Люди сами загнали себя в железную клетку и ключ от неё выбросили поодаль.
Пауль и Давиан пошли дальше, за Густавом, который из довольно освещённого места, где полным-полно людей в халатах было, повёл их вниз, уводя по мраморным ступеням всё ниже и ниже, в темноту мрачных коридоров, куда слабо пробивается свет и редко то и мелькнёт лампа, чьё свечение настолько слабо, что глаза невольно начинают резаться.
– Куда мы идём?
– Сейчас увидите, товарищ Пауль.
Триада резко завернула за угол и уткнулась носом не в стандартные металлические глыбы железа или чугуна, а в дверь из древа, двухметрового размера, отдающей приятным дубовым ароматом, который создаётся тут искусственно.
За её порогом ребятам встретилась довольно странная и чудная картина. Густав их повёл по длинному коридору, вымощенному тёмно-коричневой плиткой, где свет максимально приглушается, а стены прохода – это боксы, в которых происходят различные вещи, видимые за стекольными панелями.
– Это что за место?
– Тут сразу две Станции, – рука Густава вывернулась вправо, – там у нас Станция конечного идейного конструирования.
Пауль с Давианом повернули головы и заприметили, как в пространстве бокса ведётся «реформирование» – дети, ясельного возраста, высажены на маленьких креслах и на каждом увешаны беспроводные наушники очки, скрывшие глаза и уши под пристальным взором человека в белом халате внимают тому, что им говорят и показывают.
– А-а что они делают?
– Им, товарищ Пауль прививают любовь к Партии, естественно. Она всё делает, чтобы её партийцы уважали и народ, и его зеркальное отражение.
– Как это делается?
– Они выслушивают курсы, где им, снова «прописывается» поведение и нормы, которые они должны будут соблюдать, а очки с помощью образов «кодируют» через зрение важных и уважаемых персон, а также «вписывают» черты плохих людей, которых Партия считает идеологами антикоммунизма. Хоть это и не всегда получается.
Густав продолжает рассказывать, идя вдоль стройных боксов, а тем временем Пауль настолько ушёл в себя, что не слышит его, пропуская речи гвардейца, мимо ушей, испытывая резкую душевную неприязнь к этому, с натяжкой говоря, человеку. Ему противно, что ребёнка с момента зачатия и до самой смерти взращивают на благо Партии и по требованию народной воли. В Рейхе уважение к государству и вере, к их сподвижником формировалось на литургиях, проповедях и бряцаньем молота Инквизиции, но даже там оставалось больше свободы, чем здесь. В Директории нельзя думать иначе, чем скажет Партия потому, что уже с рождения и до него сознание «программируется, так как надо», чтобы максимально избежать бунтарства и мятежей. Тотальный контроль над разумом людей был взят Партией, казалось бы, благодаря такой хорошей и благородной идее – «пусть ребёнка воспитывает общество, а у людей будет больше времени», но в мире, где Партия и народ вросли друг в друга став единым целым, эта технология стала не более чем способом подавления инакомыслия.
– А что по левую сторону? – спросил Давиан и напомнил Паулю, что они всё ещё на экскурсии и не следует надолго уходить в себя.
Рука Густава уставилась влево, и его машинная речь обозначила предназначение этих боксов:
– Это последняя Станция, которая работает с сознанием малышей. Когда всё загружено в психику только остаётся ждать, пока они знания и опыт, чтобы информация, выданная здесь, активировалась и утвердила ребёнка в правильности выбранной им веры коммунистической.
– Так чем занимается эта Станция? – вновь вопросил Давиан, с удивлением взирая на то, как дети.
