Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
«Бестолковая девочка, не желающая узреть ущербность своего существования, и отвергающая очевидные истины» – эта мысль была моментально выброшена из сознания. Давиан вспомнил, что в подобном ключе думал раньше о своих знакомых, товарищах и друзьях, которые всецело поддерживали Рейх и его Канцлера. Он смеялся над ними в своих подпольных выступлениях, глумился и считал идиотами, потому что они не разделяют просвещённых идей коммунистического общества. «Что ж, теперь посмеялись бы надо мной» – горе охватило Давиана.
– Что же ты притих? – вопросила Юля, развеяв морок безмолвия.
– Думаю…
Давиан всмотрелся в неё. Слегка заострённое лицо, с оттеняющими морщинами у щёк и мешками под глазами. Усталый и измотанный лик девушки, весьма приятный, но отравленный сотнями тягостей, уставлен прямо на юношу. Косметика? В такой стране, как Директория Коммун её попросту нет, ибо она запрещена, поскольку использование её это – «мелкобогемные тенденции, подрывающие культурные основы Директории Коммун», как сказано в одном из законов.
– Давиан, чего ты замолчал? – вновь спрашивает Юля, но ответом становится полное отсутствие слов собеседника.
Её глаза – светло-карие, оттенка коньяка, завораживают. В них Давиан узрел странную печаль, хандру, разъедающую сердце Юлии. Она, в какой-то мере, – олицетворение того общество, которое огромной новой вавилонской башней устремилось ввысь, к небесам, споря с Создателем, по поводу величия. Юля – часть Директории Коммун, её деталь и рождённая шестерней она с трудом осознает, что есть иные системы, или даже миропорядки, где всё намного иначе. Да, в чём-то, в своей автократичности и тоталитарности они едины, «неделимые братья», как бы сказал Сарагон Мальтийский.
– Юля, почему ты так думаешь? – с дрожью слетели слова с губ Давиана. – Разве ты не видишь, к чему всё привело?
– Так учила Партия потому что, – сразу, без раздумий отвечает девушка, теребя листья под ладонью. – Они говорили, что без неё Директория падёт, что без могучей и сильной общественности, наблюдающей за каждым человеком, всё рухнет и падёт. Они так говорили.
– А ты сама хоть в это веришь? Юль, ты веришь в это?
– А когда ты успел отречься от этого? Ты же сам рассказывал, как раньше желал сюда попасть. Вспомни…
– Да-да, – губы растянулись в лёгкой улыбке, – я вспомнил. Ох, какая же муха меня укусила, что я такое говорил. Но теперь, всё иначе. С меня хватит партийного самодурства… я больше не могу терпеть, что каждый, каждый, мой шаг, каждый раз, когда я почешусь, на меня смотрят сотни глаз.
Лёгкий смешок раздался со стороны девушки.
– Ну, вот что ты смеёшься? – несерьёзно спросил Давиан, протянув руку в её сторону. – Разве это смешно? Ты куда не идёшь, а за тобой смотрят… ну как так можно?
– Всё это очень важно. Позавчера дед Аристофан решил устроить «комунмессу» с двумя послушницами Женского Храмового Общества Великих Революционеров.
– Что ж, с учётом их девиза «Отдай всё на общественное благо и отдайся обществу, просящему», их комунмесса после совместных молитв окончилась…
– Да, – скоротечно перебили девушка парня, – и у него остановилось сердце! Как думаешь, что позволило ему вовремя вызвать скорую?!
– Лучше бы он сдох, – лик Давиана моментально помрачнел. – Вот скажи, Юля, ты действительно считаешь, что лучше, если бы Партия так и была? Ты действительно за всё, что тут происходит? Я, когда ехал сюда, надеялся встретить тут новый идеальный край.
– Так, что ты хотел? – в вопросе Юля чуть склонила голову. – Что ты искал, когда перешёл границу?
Давиан повинно ответил:
– Будущее… признание.
– А что получил?
С тяжестью на сердце и грузным вздохом Давиан ответил:
– Даже не знаю, как сказать. Самообман…
– Ну, разве что черепки вместо золота, которого ты так алкал, – тут же подхватила мысль товарища девушка.
Давиан примолк. Ему трудно говорить на эту тему, тяжело вспоминать, как самонадеянно рвался сюда, как стремился всеми силами души влиться в огромный монолит душ, в механизм, лишённый души. Стыд, чувство позора за собственное безумие и слепоту, овладевшее разумом, гложут юношу. И он решается сменить тему:
– Так ты реально думаешь, что всё так и должно быть? – голосом, охваченным горем человека, спросил Давиан, не убирая взгляда с измученного лица Юли.
– Да, я считаю, что без Партии, без неё и без такого безумия, что крутится вокруг неё, нас не станет. Пойми, прошу тебя, Директория, наша страна, родилась средь таких потрясений, средь такого шторма огня и крови, что трудно представить этот маленький клочок нашего мира оставленным без железной хватки.
– Ты боишься, что всё вернётся обратно? Ты боишься, что если убрать Партию и её систему, – лицо парня поморщилось в отвращении, – «репродукции», то мир, твой город, твой дом окажутся посреди войны?
– Да, – медленно и тягостно вымолвила Юля, взирая на парня глазами, переполненными страданий, – я боюсь этого. Я читала хронику, смотрела древние тексты и фильмы. Кадры из прошлого, из бытности минувших дней.
– И что же там увидела?
– Разрушение и голод. Неописуемые картины человечества, которое подобно червям роется в трупе собственной цивилизации.
– Слишком уж… пафосно.
– А как иначе? Ты не представляешь, что я увидела на кадрах и что почувствовала, когда нам показывали то, что было. – Речь Юли стала тяжелее, а в глазах блеснули слёзы. – Разрушенные города и опустевшие сёла. Горы сгнивших трупов, которые складывали на улицах, потому что хоронить было негде и некогда. Площади, усеянные мертвецами и целые страны, утопающие в крови.
– Да, войны.
– Не просто войны! Делёжка территорий. Битва за ресурсы – воду и пищу. Люди, как голодные крысы, грызли и убивали друг друга за пропитание. Тогда, мы стали ничем не лучше зверья, мало походящего на человека.
– И единственное, по-твоему, что можно сделать, так это прыгнуть в другую крайность? – Давиан опрокинул спину на лавочку. – Из состояния зверья в состояние машины?
– Да хоть какое… или я не права? Не пошёл ли Рейх по такому же пути? А, Давиан? Чем мы отличаемся от Империи? У нас всем заправляет Партия, а у вас церковь. У нас партийные догмы возведены в закон, а у вас моральные. У вас государство – вездесущее существо, от которого не спрятаться, а у нас общество. Чем мы отличаемся от вас? – осыпала вопросами Юля юношу, навострив внимание на нём в ожидании его ответа и смакуя мыслимую правоту.
Давиан слабо усмехнулся и тихо, без надрыва голоса, произнёс:
– Нас оставляют людьми. Я этого не понимал… или не желал понимать, но Рейх, сколь безумен не был бы, сколь его политика не отдавала моральной шизофренией, старается сохранить в людях – людей.
– Подавляя их волю?
– А тут будто бы иначе? Пойми Юль, ведь есть не только Партия и её Директория. Есть ещё и Рейх, и Республика и на востоке страны тоже есть. Мир не ограничен только Коммунами. Да, я здесь пока недолго, но мне понятно – Партия стремится показать, что есть только она, и ничего кроме неё. Нет мира или даже жизни за пределами Генеральной Линии Партии – вот что вам пытаются не просто вдолбить в мозг, но сделать главной жизненной парадигмой. Им, лидерам, таким как Форос или даже Апостол, нужно это, ибо без мысли о том, что за границами партийного идолопоклонства и страны этой, нет ничего кроме выжженной пустыни с дикарями. Так люди, – Давиан обвёл рукой дугу, условно указывая на Улей, – не будут желать драпать отсюда. Они до последнего вздоха будут держаться за ту клетку, внутри которой выросли.
Парень, выговорившись, чуть склонился и вновь посмотрел на девушку. Юля водит по листве правой рукой, перебирая ей и шелестя. Её худое, измученное и бледное лицо отразило на себе душевную опустошённость, отсутствие смысла к существованию. Она явно устала, разумом и сердцем. Её сухие, исцарапанные губы чуть зашевелились, неся слабый, на грани шёпота, голос:
– Может ты и прав… мне… трудно это понять. Я выросла… меня вырастили в стране, где нет ничего, кроме народа и Партии. Всё для них и ничего кроме. Ох, – бедственно вздохнула Юля, приложив ладони к лицу. – Как же я устала от всего этого. Партия… дом… я не хочу, чтобы больше лилась кровь и целые города исчезали в забвенье, но меня переполняет желание убежать отсюда. От всего этого.
– Подожди, – навострился Давиан. – Всех же Партийцев ещё с эмбрионального периода и вплоть до окончания институтов гипнопрограммируют на то, чтобы они любили, и уважала Партию и страну. Со мной то ладно, а вот, что с тобой?
– Я – член санкционированной оппозиции. Мы нужны Партии только в той степени, чтобы она на нашем фоне выглядела «божьим даром или группой интеллектуалов, вечно правых, в отличие от глупой оппозиции». Нам дают возможность мыслить в некоторой степени критически… но только для усиления власти своей.
– А как люди к этому относятся?
– А ты попробуй, скажи фанатику, что его кумир, его смысл жизни – грязь, бред сивой кобылы. Как думаешь, что тебе скажут в ответ?
– И после этого ты всё ещё поддерживаешь её?
– Нет, не поддерживаю, но она – меньшее, необходимое зло. Люди довели себя до такого состояния, в один момент истории, что теперь без Партии никак.
Юноша видит перед собой бедного, измученного жизнью человека, который перед безнадёжностью более мрачного будущего цепляется за последнюю надежду благого существования. Она идёт на ослепляющий и обжигающий свет, который источает Партия, но всё же, как и парень, не разделяет её идей, отвергая их. Сам Давиан почувствовал, как его разум уколол лёгкий гнев от осознания всего происходящего. Вокруг – шестерни машины, вместо людей, а последние, сохранившие остатки критического мышления, низведены до посмешища. Партия свою цель выполнила – люди не пойдут за теми, кто станет призывать к свободе или вознамерится провозглашать правду, ибо их тут же поднимут на смех.
«Как же мне всё это осточертело!» – вспылил внутри себя Давиан и поднял взгляд, когда Юля встала и отошла от дерева, подойдя к одной из стен.
Этот маленький дворик – их маленький островок, где они могут набраться сил, отдышаться и привести рассудок в порядок. Но всё же Давиана берёт чувство обречённости, он ощущает, словно попал на идейно-политическую каторгу, где выхода нет. Он и она – рабы, детали системы, и даже если попытаются ей противостоять, то всё равно послужат на благо власти, поскольку станут поучением для масс – «как поступать не нужно».
– А зачем ты меня вообще искала? – вопросил Давиан, вспомнив о том, что девушка пришла сюда не затем, чтобы просто так поговорить.
– Ах, я совсем забыла. Я наткнулась на Фороса, и он сказал, что искал тебя. Да, так же он просил тебе передать, чтобы ты к нему зашёл и получишь выговор за то, что он не смог до тебя дозвониться.
– Ладно, я всё равно телефон забыл в комнате, – Давиан привстал с лавочки. – Схожу, посмотрю, чего он от меня хочет.
– Всё-таки пойдёшь к нему?
Вопрос девушки вызвал у Давиана негодование, загоревшееся в нём ярче звезды, и он еле как себя сдержал, чтобы не излить ярость, досаду и злобу по отношению к Директорию на Юлю, понимая, что она ни в чём не виновата, а его ненависть рождена не вопросом.
– А у меня в это истинно свободном мире, оплоте власти народа и его демократии есть вообще какой-то выбор?
Часть вторая. Алое зарево равенства
Глава двенадцатая. Монолит
– Да здравствует Столичная Коммуна! Да здравствуют все Коммуны!
Улицы неимоверно исполинского города заполнились выкликами и радостными молитвенными кличами, которые сотрясают само пространство от громкости. Сотни тысяч людей в едином порыве собрались на широченной, не вмещающий взгляд, площади. Она так огромна, что если смотреть от одного края в другой, то её конец утопает за линией горизонта. Такой эффект получается от того, что площадь сделана в виде небольшой, едва ли заметной, волны, чей гребень перекрывает возможность увидеть ругой край.
– Все бесклассовые объединяйтесь! – прозвучал металлический гогот, пронёсшийся вдоль освещённых маленьких улочек.
Площадь настолько огромна, что вместила сотни тысяч человек, в одинаковой одежде, будто бы люди вышли из-под копировального аппарата – столичном праздничном наряде. Брюки, рубашка и пиджак, разделённые на две части. Справа – серый цвет покрывает одеяния, а слева оттенок крови залил наряд.
– Мы есть монолит! Мы есть неделимое единое существо, имя которому – народ коммунистический! – голос разнёсся из всех динамиков и колонок, которые стоят на площади, возносясь далеко вверх и касаясь самых крыш небоскрёбов.
«Монолит, это уж точно». – Такая мысль пронеслась в голове человека, который ушёл от безумного празднества, не стал принимать участие в сходке тысяч человек, из которых сделали не просто один механизм… в этой части мира людские души переплавлены в единый монолит.
За оконной панелью возвышается фигура юноши, облачённого в беспросветный, как бездна, балахон, подпоясанный алым ремнём, расчертившим яркой лентой полотно бездонно чёрной ткани. Его подтянутое и усталое лицо скрыто за широким капюшоном, а тёмно-голубые глаза взирают из темени головного убора. Ноги утянуты остроносыми туфли, чуть прикрытыми штанинами бесцветных брюк.
– Мы едины в нашем равенстве! – прозвучало яростное подобие клича, и он тут же отразился гулкими выкликами толпы, которая его в целый голос стала скандировать.
Губы парня, взиравшего на действие, не исказились в неприязни, как-то было раньше. Теперь он привык, он знает, что лучше так не делать, ибо на этот раз за ним смотрят сотни «народных очей» и каждое действие тут может истосковаться как «ярое лицевое противодействие народной политике».
«Единый сбор, единая цель, единые эмоции и мысли. Всё едино в коммунизме» – антипатией в сердце отразилась эта мысль в голове юноши. И только силой воли он удержал себя от того, чтобы не сплюнуть на пол.
– Сотрём все границы неравенства между нами! – снова воздух сотрясают лозунги, за которыми стоит чья-то народно-партийная воля. – Долой стыд и мораль! Они проводят между нами различие в идеях! Долой классовость! Они разделяют нас по труду и достатку!
За спиной юноши один за другим у стен возвышаются флаги Директории Коммун, её истинные знамёна, принятые не столь давно. Бетон стен покрыли свисающие с креплений у потолка кроваво-алые полотнища. На каждом штандарте багрового цвета трепещется символ, знак партийной империи – два бледных крыла несут на геральдическом щите восьмиконечную звезду, внутри которой покоится сжатый кулак. Весь коридор заполнен стягами страны победившего равенства, которые были приняты не так давно, на всенародном референдуме.
Парень устремляет взор от толпы на исполинской площади, но взгляд не находит ничего кроме гряды бетона, железа и пластика, из которых собраны самые огромные каменные джунгли, которые только есть в Директории. На многие-многие километры тянутся леса высоченных зданий, непроглядные гущи бетонных зарослей, вмещающих в себя несколько десятков миллионов партийцев. Сотнями этажей здания-великаны заслоняют солнечный свет, который тут привычное дело и поэтому улицы и нижние районы пребывают в вечном сумраке. Освещение тянется вдоль маленьких улочек и дорог длинной вереницей ламп и светильников, фонарей и диодных панелей, неся свет в районы, которые без них обречены погрузиться в беспросветный сумрак на долге годы.
Когда примерно месяц тому назад его привезли в город, ставший мегалополисом, от одного вида архитектуры парню стало дурно. Его называют «сверхульем» – местом, где каждая постройка выдержана в монолитном стиле – кубической формы и выкрашена в цвета мрачного несолнечного небосвода. Окна маленькие, узкие, будто бы в средневековом замке и даже сейчас парень вынужден наблюдать за городом из-за весьма небольшого окошка, через которое очень скудно поступает свет.
Шестнадцатое декабря по имперскому стилю или семнадцатое «Зимней Коммуны» – для жителей Директории славный праздник. Парень в капюшоне наблюдает за празднеством – люди собрались на площади, чтобы воздать хвалу «Духу Великой Стачки». Несколько десятков лет назад, в этом городе низшие слои общества прекратили работу на буржуазию выжженного мира, объединившись в «народные эскадроны смерти капитала» и тогда родилось боевое крыло движения сыновей и дочерей «Союза Коммун по заветам Маркса». И теперь, сред всепоглощающей убогости красок творится шествие, цель которого – отдать честь древним героям, поправшим власть буржуа.
«Вот холера, но даже Рим… столица Империи, Рейха не была так безумно выстроена» – каждый раз думает юноша, когда смотрит в окно, со странной для себя теплотой вспоминая золотые купола храмов и бедно выкрашенные дома. Он помнит, что только Культополисарии могут сравниться по гротеску и монументальности, холодности и серости с местными исполинами, но даже в Риме таких немного. Красивые сады и величие, отражённое в медной окантовке зданий, сохранение древних памятников, и вечный спор Министерства Эстетического Уюта с Культом Государства – для юноши только сейчас это кажется не безумием, а чем-то родным и потерянным.
«Какой же я был дурак» – стал погружаться в посыпание головы пеплом парень, но его выдернул из размышлений такой знакомый, но отравленный холодом бездушья, голос:
– Товарищ Столичный Словотворец Давиан! – раздалось обращение сзади. – Старший товарищ Сигизмунд ВТС-1384 вызывает вас.
Парень обернулся и увидел, как посреди высокого коридора, средь кровавых стягов, стоит высокая фигура человека. Это тоже парень, только его одежда представляет собой лишённую цвета рясу, утянутую обычной верёвкой, покрытой швами и заплатами. В блестящей коже черепа, резко на левой стороне головы, переходящей в металлическое покрытие, сменившие кость, отразились блики тусклых лунных ламп.
– Как же они тебя изменили, – шёпот, отягощённый печалью, ниспал с уст Давиана, который не может смотреть на своего старого друга без боли в сердце.
Перед ним стоит парень, чьё тело сильно исхудало и теперь похоже на обтянутый кожей и высушенными мышцами скелет. Вокруг глаз тёмным покровом пошли синяки, от страшного недосыпа, ибо с четырёх утра и до десяти вечера этот человек вынужден проводить в поручениях и чтениях священных текстов.
Давиан помнит, как вокруг него организовали досрочное всекоммунальное голосование на то, чтобы он смог пересечь границу своей Коммуны и пребыть в этот оплот коммунизма. Но голосовали ли за Пауля? Конечно же, нет, поскольку для народа коммун он не более чем средство исполнения своих желаний, предмет, который приписали к Давиану.
– Вы что-то сказали? – хриплым и тихим голосом прозвучал вопрос, но ответа на него не последовало.
Раньше карие очи содержали в себе жизненность, тягу к существованию, а теперь они подобны отражению чёрной пучины. В них нет ни намёка прежнюю жгучесть, стремление жить.
– Нет, младший товарищ Пауль… я ничего не говорил. – Медленно ответил Давиан и стал идти за бывшим другом.
С комом у горла парень наблюдает за тем, что сделали с его бывшим товарищем. Ему часть мозга заменили машиной, сделали его полностью подчинённым «общей воле». За попытку бунтарства и свержения власти Партии из него сделали биомашину, привели к максимальному знаменателю равенства. Не так давно он ещё мог хоть как-то, на малую толику, суверенно мыслить, несмотря на то, что из него выковали фанатика. Теперь любой позыв инакомыслия фиксируется техцентром и максимально быстро подавляется. Каждый партиец придя в «центр» может заглянуть в голову одного из подобных человек и осуществить своё право на «народно-демократический» контроль таких людей. И всё во имя общего блага, конечно.
Юноша идёт за плывущей серой фигурой, чья голова ловит слабые отражения ламп. Он прошёл метров двадцать, прежде чем они уткнулись в большую дверь, вылитую из металла и выкрашенную в цвет артериальной крови. Только стоило им приблизиться, как дверь лязгнула слабым скрипом и поспешила открыться.
– Проходите товарищ Давиан. Вас уже ждёт Столичный Совет Глав Духовных Малых Коммун.
Парень склонил голову в лёгком кивке и прошёл вовнутрь, минуя небольшой холодный коридорчик, облицованный каменными плитами. Он оказался в помещении, смахивающим на маленький амфитеатр, где в центре, на «сцене» стоит приведённый человек.
Давиан кинул взгляд и понял, что он в окружении больших выступов, на которых расположились людей. Непроглядный мрак цепляется к ним, словно второй саван. Они сокрыты в темени, и только луч тускло-белого света падает на пришедшего юношу, подсвечивая его для собравшихся.
– Мы приветствием тебя, Давиан Т-111222, – хором обратились к нему люди, отчего получилось, что ему отсалютовал один человек холодным многоголосьем.
– И я вас приветствую, товарищи.
Лёгкий холодок пробежал по спине юноши, а в коленях почувствовалась беглая ломка. Послышался стук сердцебиения. Эмоция страха стала медленно овладевать парнем, пока он пытался разглядеть лица фигур, сокрытых за пеленой сумрачности. Глаз Давиана приметил, как во мраке что-то шевельнулось и направляется по лестнице в центр амфитеатра.
– Я от лица Столичного Совета Глав Духовных Малых Коммун рад видеть тебя, товарищ Давиан.
– И я рад вас приветствовать, старший товарищ Сигизмунд.
Слова Давиана направлены высокому человеку, чей статус отражён в красной звезде, наколотой у самого воротника, которая чуть закрыта волнами ткани. Этот человек, как все собравшиеся: все они – старшие товарищи, а значит и круг полномочий у них больше, как и «народное жалование». Несмотря на равенство, а точнее попытку уравниловки, их жалование складывается не только из того, что выдаст Парораспределитель Ресурсов, но и в «народных подарках», этакой вольно-принудительной десятине.
– Вы вызывали меня, товарищ Сигизмунд?
– Да, товарищ Давиан, мы желали тебя видеть, для того, чтобы сообщить тебе, что твоё обучение скоро закончится, и ты сможешь вернуться обратно в Улей №17. Тебе придётся занять новый пост там.
– Какой? – робко спросил Давиан, опустив голову.
– Старший Подручный Главного Помощника Младшего Всепартийного Творца Слова.
От такой новости Давиан готов был улыбнуться, но не смог. Тяжесть его положения, скорби на душе задушили улыбку, так и не дав ей родиться. Перед ним стоят главы малых сверхульевых коммун, те, кто поставлен Партией для власти партийной и консолидацией со властью народной. Они твердят
– С-спасибо, – дрожащим голосом выдаёт Давиан. – Это…
– Рационализм, – хладно обрывает Давиана один из собравшихся. – Ты показал хорошие показатели идеологического просвещения, о тебе хорошие отзывы с мест духовного труда. А если всё так и есть, то значит, тебе можно идти дальше по Партии и стать тем, кто помогает носителю народной воли в Улье №17.
– Ты знаешь, зачем тебя отправили? – вопросил Сигизмунд. – Да откуда тебе было это знать… сам Форос тебя направил сюда на воспитание и взращивание, поскольку он увидел в тебе искру народного слова, того, кто сможет повести народ вперёд в делах идеологических.
– Да, осталось только ваше назначение согласовать с народом через пару-тройку дней, и можете вступать в должность, товарищ Давиан.
– Согласовать? – спросил Давиан.
– Да, всё так и есть. Только должности повышенной важности назначаются Партией, но ты должен помнить, что народ и есть Партия, а Партия – это народ, так что назначение это воля всего народа.
Давиану показалось это сумбурным. «Тогда почему всё не назначается Партией? Всё для концерта власти, карнавала идейного безумия?» – двумя вопросами Давиан позволил себе опасное отступничество от идей Коммуны. Но он промолчал, лишь подняв глаза на амфитеатр покрытый мраком.
– Ты всё понял?
– Да, товарищ Сигизмунд. Вы вызывали меня для этого?
– И почему я слышу в твоём голосе скептицизм? – вопросом на вопрос говорит старший товарищ. – Такова народное установление, воля его. Столичный Совет Глав Духовных Малых Коммун должен вызывать партийно-народных деятелей для донесения для них важной информации.
Давиан молчит, пытливо смотря на Совет, не говоря ни слова, пока тишину скидывает голос другого человека:
– Так мы соблюдаем народное единство, когда все представители народа говорят от имени его, донося волю его одному человеку. По сути, народ доносит свою волю члену развитого социума.
Вызванный юноша продолжает молчать и ничего не говорит. В уме он пытается сохранить хладность, внешнее спокойствие, вступая с возмущением в борьбу. Его изъедает мысль о том, насколько закручены гайки народного бюрократизма, формализма и нездорового символизма. «Чтобы ублажить народное сознание самодовольством от кажущейся власти в его руках, Партия готова устраивать подобные карнавалы и представления хоть каждый день» – мыслит Давиан, скрипя зубами. Парень не понимает, как он мог любить и рваться в эту страну, называя её оплотом здравого смысла. На практике, всё оказалось с точностью наоборот – Директория Коммун больше походит на один большой цирк, с господином Партией во главе.
– Вам всё понятно, товарищ Давиан?
– Да, товарищ Сигизмунд.
– У Столичного Совета Глав Духовных Малых Коммун есть ещё поводы задерживать товарища Давиана?
– Нет! – все ответили в единое одноголосье, и позволили юноше отстраниться.
Давиан быстро прошёл все помещения и вышел на улицу, как можно быстрее устремляясь прочь от здания, в котором был. Единая воля руководителей и их показной символизм единства с народом показался Давиану отыгрышем принципа монолитного единства Партии и общества.
Вокруг юноше, на краю Сверхулья, громоздится огромнейший лес серокаменных построек и зданий, выстроенных всех в соответствии с архитектурным принципом равенства стилей, который был «мудро» принят народом и Партией – холодные, квадратные, с железными дверями и единственная раскраска – алые знамёна, ставшие яркими багровыми пятнами на теле бесцветного града.
Сердце Давиана скрипит при виде этой безвкусицы, которая веет тюремными мотивами, а знамёна, пёстрые яркие на фоне серого полотнища, просто сводят с ума. Он смотрит дальше и видит, как город только возвышается, уходя к поднебесью. Окраины города ещё могут похвастаться тем, что изредка им достаётся лицезреть небо, а вот дальше здания настолько огромны, что от тьмы спасение только искусственное освещение, которое сверкающими вереницами оплетает центр оплота Директории Коммуны – огромный комплекс бетонных исполинов, называемый «Слава Партии и Народа».
Но Давиану сейчас не до созерцаний. Он, потирая глаза, в которых рябит от яркости диодных панелей и светильников, тянущихся по узким улочкам, ступает вперёд, на работу. Подошва обуви ступает на холодную плитку, стиснутую огромными зданиями, и парень идёт, протискиваясь средь сотен человек, спешащих незнамо куда.
«Опять читать эти проклятые проповеди, опять махать народилом и воздавать молитвы народу» – с подавленным гневом подумал Давиан, вспоминая, что сегодня на Складе Распределителей ему придётся воздавать хвалебные литании и махать золотой чашей на трёх цепочкой, в которой тлеют благовония – «народило».
– Ох, Юля, – скорбно прошептал Давиан. – Как же жалко… как же печально.
Давиан сокрушился от того, что не смог попрощаться с той девушкой. Его прибрали моментально, мгновенно пустили в оборот действий партийно-воспитательной машины, дав только вещи собрать, а после чего его посадили на самолёт и отправили получать опыт. Сейчас он думает, что если бы была хоть одна свободная минутка, хоть один-единственный момент он бы потратил его на прощание с этим человеком, который последний в этом мире, с которым он может быть откровенным, свободным. Она для Давиана – свет во мраке коммунистического бытия, без которого он сойдёт с ума, как ему кажется.
Идя переулок за переулком, двигаясь по абсолютно прямым, с изгибами и поворотами только на девяносто градусов, улицам, Давиан выходит к большому высокому строению. Юношу поливает холодный свет ламп, вокруг него толпа людей, которые теснятся и давят друг друга, как крысы в узком тоннеле, но он не обращая ни на что внимание, продолжает топать к Складу Квартала №11 Сверхулья №1. Он поднимает голову с искрой скорби и гнева смотрит на место работы, вспоминая то, что рассказывали ему о нём.
Народное управление ресурсных складов – огромнейшая сеть перераспределения всех материальных благ, которые добываются в Директории Коммун. Вся сфера повинности Труда работает на эту машину. Денно и нощно отправляя на её склады, то что было добыто или произведено в цехах и на заводах.
– Проклятье, – выругался юноша, подходя к зданию.
Давиан помнит, что «во имя лучшего устройства ресурсообеспечения, вся система складов будет находиться под руководством Партии. Но людям нечем беспокоится, поскольку Партия и есть народ, а народ – это Партия». Вспомнив, Давиан усмехнулся этой фальши и умелому ходу. Так Партия держит в своей власти главный источник достатка, по сути, в её власти вся «кровеносная» система Директории Коммун и если бунтари посягнут на Партию, то там может отсечь от себя целые регионы и задушить в голоде и холоде миллионы людей в отместку, а посему никто и не смеет поднять головы, боясь лишиться тех благ, которые были отвоёваны после эпохи страшной разрухи.
Юноша подходит к большой железной двери и подставляет правое око к панели, из которой вырвался пучок света и пронёсся по глазу, потом же Давиан коснулся пластинки, на которой сенсоры проанализировали его отпечаток пальцев. Затем ему пришлось плюнуть в специальное отверстие рядом с дверью, чтобы датчики сосчитали его генотип.
– Товарищ Столичный Словотворец Давиан-Т-111222 распознан.
После того как раздались слова машины, дверь распахнулась и Давиан прошёл в большое широкое помещение, где развернулась грандиозная работа. Огромные пространства, заставленные пластиковыми, деревянными и металлическими ящиками, везомые сюда огромными грузовиками на разгрузку. Сотни человек, на пару с человекоподобными андройдами занялись работой – запроси на электронных планшетах, данных о поставках и отправках, транспортировка вещей в распределители, проверка объектов и тому подобная работа. Давиан понимает, что какая-то часть вещей останется здесь на нужды квартала, а как какая-то поедет дальше согласно запросам в склады улиц, сот, этажей или холлов. Очень многое тут со Склада Сверхулья, какая-то же часть вещей прибыла напрямую от заводов, которым позволено поставлять фиксированную продукцию на определённый территориальный уровень общественной власти.
Давиан проходит дальше и сверяется по времени. Уже полдень, он успел, а значит, пора начать «Короткую дневную службу». Проходя мимо людей, ступая пол бетонному полу, он берёт из «духовно-идеологического уголка» «народило» и «идеалогирь» – сборник хвалебных песен коммунизму, содержащий ксомуны. Его усталый взгляд касается высокой трибуны, стоящей на небольшом балконистом возвышении, к которому ведёт вихревая лестница и Давиан быстро идёт туда.
