Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
«Но почему же я пришёл к этому»? – задал себе парень вопрос и рассмотрел неутешительную истину жизни.
Давиан понял, что его высокомерие и тщеславие, которые распалили в нём жаркий пламень ненависти к Рейху, привели его прямо в лапы к дельцам чело веских душ, что плавятся в их «печах» идеологического просвещения в единое монолитное образование. Его слепота и жажда удовлетворение порочного желания быть важным привели Пауля к такому исходу.
«Что же…» – Давиан даже не может подобрать нужных слов, чтобы описать ситуацию. Теперь он остался совершенно один в мире, который всего за несколько минут сделался чуждым, страшным и омерзительным. Ещё вчера утром он поднимался с мыслью, что его ждёт новый прекрасный день в стране, где всё по справедливости, где царствует стабильность и порядок, а власть народа – это действительность, а не мифические рассказы идейных пророков и философов древности. А теперь он тянется посреди площади, и только тонкая вуаль ткани капюшона его отгораживает от враждебного и злобного мира, где нет ничего доброго.
– Кстати, – вновь заговорила Юлия, приковывая к себе внимание Давиана. – Ты знаешь, что станет с твоим другом?
– Нет, – грузно отчеканил Давиан.
– Ты же исполняешь повинность слова, – наигранно упрекнула она парня. – Ты вроде должен же знать.
– Откуда? Я недавно здесь, да и всё, что мне доверяют, так это читать проповеди, которые должны разжигать ненависть к Рейху.
– Понятно. Хочу тебе сказать, что четвертая стадия «обращения в равенство» хуже всех остальных. Пытки над ним продолжатся.
– К-как?! – разъярённо негодует Давиан и снисходит до тишины, побоявшись привлекать к себе нежелательное внимание шагающих возле них людей. – Разве этого было мало?
– Нет, – ответила Юля, став что-то искать в кармане кофты, – этого было не мало, но теперь они примутся куда более фундаментально перестраивать его психику.
– Это как? Ты что вообще говоришь?
– Они дали людям зрелища, погрозили пальцем им через прилюдное членовредительство, а теперь будут работать на себя.
– Да о чём ты чёрт тебя бы побрал говоришь?
– Партия из него несколькими днями бесконечных пыток и издевательств, гипнотическими фокусами собирается… сделать «абсолютно равным» всем партийцам. Они из него выбьют личность, изничтожат его индивидуальность.
– И он станет… как гвоздь в коробке таких же. Инструмент среди таких же инструментов, – мрачно для себя уяснил суть сказанного Юлей. – Прости, а откуда ты всё это знаешь?
– Я – «народный юрист» и читала большинство законов и постановлений от народа и Партии. И тем более работала с документами, в которых… отражена суть некоторых… процедур.
– Это даже не скрывается?
– А зачем? – удивлённо ответила вопросом Юлия. – Это рождает страх,… никто не хочет несколько дней мучится, чтобы лишиться жалких остатков личности. Страх – вот, что нужно Партии, ибо он из тех инструментов, которые держат народные массы в покорности.
– Жуть.
– Скрывается несколько иное, – с особой осторожностью донеслась реплика от Юлии, и после того, как она покрутила головой в поисках ненужных ушей, тихо и аккуратно она продолжила. – Понимаешь, «обращение в равенство» это процедура ежемесячная, планируемая, и каждый раз под неё попадают люди, которые Партии кажутся наименее стабильными.
– Секундочку… то есть каждый месяц Партия стабильно находит «коза отпущения», цепляет на него все свои махинации и погрешности и разворачивает прилюдное… торжество садизма?
– Да. Всё так. Они подстраивают обстоятельства, подкидывают улики и даже могут спровоцировать человека на открытый мятеж.
– Но зачем?
– Как же… всё для того, чтобы потешить изголодавшихся людей, показать власть свою и пригрозить остальным не выявленным «буйным головам», что с ними будет, если они задумают восстать против Партии.
– А Пауль?
– Здесь просто карты сошлись. Он сам дал Партии нужное в руки, и ей даже ничего придумывать не пришлось.
– А люди? Они же должны понять, что наказывать кого-то каждый месяц, с явной регулярностью, это ненормально?
– Боюсь, что им всё равно. Они озабочены лёгким голодом, распалённым желанием беспорядочных половых связей в «Храме полового учения» и карательным мечом Партии. Им не до Генеральной Партии, и не до её деяний.
На этот раз Давиан ощутил могильный холодок, ползущий под кожей волной ужаса, ему сделалось в один момент и страшно и яростно. Несправедливость и жестокость, лживость и опасность со всех сторон, религиозная фанатичность к господствующей идеологии: всё это породило ярое отторжение Директории в душе Давиана, но сие мгновение и вызывало страх за собственную жизнь, перешедшее в естественный вопрос к себе «Как же мне жить дальше здесь»? А это сменилось любопытством:
– Юля, а откуда ты всё это знаешь? Откуда сведения, что творится за кулисами?
– Есть то, что тебе пока знать не нужно, – коварно ухмыльнулась Юлия. – Просто хватит того, что ты не будешь говорить о своём знании. Иначе и тебя и меня «примут» и поставят на колени, как твоего друга, став «обращать в равенство».
Глава девятая. Анархо-тоталитаризм
Следующий день. Двенадцать часов дня.
Парк, или точнее то, что на него отдалённо похоже, трещал часом ранее от количества людей, которые приходили сюда послушать сладкие речи о том, что творится за стеной границы, какие некоммунистические, а значит еретические, нравы там правят. И рассказывали её два человека, с ярым пылом и погружением в каждое слово, распаляя огонь в тысячах сердцах толпы.
Совместная проповедь Фороса и Давиана обязана была стать одним из самых значимых партийных просветительных мероприятий в этом Улье. Они должны были убедить одним только словом тысячи людей в тщетности надежды на благую жизнь за пределами Директории Коммун. И люди, то ли от страха, то ли от того, что действительно поверили в это, согласились с пламенным словом проповедников от Партии.
По окончании всех мероприятий Форос уверил Давиана, что тот может скоро, совсем скоро, стать полноправным партийцем. Новоиспечённый иерофант коммунистической идеи наигранно порадовался и поблагодарил Фороса за такую щедрость и скорость передвижения по карьерным лифтам. Тогда лицо юноши украшали и смех, радость на пару со счастьем, которое отравила фальшь игры, в которую теперь вынужден играть Давиан.
Но теперь лицо одинокого парня ничего не красит. Он смотрит по сторонам и видит не парк, а серое монументальное изваяние партийному величию, которое отразилось бесчеловечностью в душах миллионов. Теперь Давиан видит, что нет никакой «массовой» Партии, в которой все жители Директории – партийцы, нет её, а есть круг самых рьяных и фанатичных, за которыми поставлена «народная воля» и которые обрели такую власть, которая не снилась и чиновникам Рейха.
– Но что же остальные? – сам себя спрашивает юноша, сидя на лавочке в парке и с печалью созерцая его бесцветные реалии.
С «истинной Партией», которая и держит метрополией все Коммуны и стянула под единым знаменем всех, сшив их души нитями идеологического фундаментализма, Давиан разобрался. Это Форос и Густав и ещё сотни, тысячи таких же как они – сильных и настолько окрепли в двоемыслии, что выдают партийный террор как «народную волю».
– Но люди?
Давиан обратился к воспоминаниям, только стоило шёпоту вопроса сойти с его сухих губ. Вчера, позавчера и прочие дни, которые он провёл здесь, везде и всюду он видел, что роль Партии в Директории однозначно руководящая, но не глобальная. Юноша припомнил, как бывал на одном из заводов, на проповеди. Там из Партии были только руководители, которые занимались решением исключительных вопросов, важных для партийной власти, а вот всё остальное, что не представляет столь животрепещущего интереса для «повелителей жизни». Партия знает, что люди не решат ничего супротив неё, ибо всё дол мелочей пропитано идеей, которая на века определила их действия. В уме Давиана возникли образы недавнего прошлого – вся «Площадка»[2] на заводе решала, путём голосования, сколько один-единственный их работник будет тратить времени на перекур – три минуты или пять? Были прения, споры и даже голосование, которое отразили в Протоколе. Площадке отдали вопросы рабочей сферы, настолько мелкой, что Партии нет до этого дела, и она решает их, путём воплощения «народной воли».
Вся эта ситуация Давиана сильно поразила. Он вечно себя спрашивает – как можно решать судьбу людей, почему общество желает контролировать каждого человека? Каждую деталь в нём, манеры и привычки. Тут нет Партии, нет её идеологического императива и люди вроде бы должны быть друг за друга.
– Почему? – снова спрашивает себя Давиан, столь же тихо, чтобы никто не услышал – ни проходящие мимо партийцы, способные доложить на него «куда надо», ни понатыканные всюду средства «народной слежки», вроде датчиков записи, сведения которой могут послужить железным основаниям для преследования и жестокой расправы.
«Почему они продолжают вести себя так, как им приказала Партия?» – вопрошает у себя Давиан и от бессилия и уныния наклоняется под давлением усталости и касается ладонями волос на голове и тяжело выдыхает.
Ещё одно воспоминание пришло на ум Давиану и его призрачные образы, черты того происшествия моментально воплотились перед глазами. Тогда всё произошло в больнице, в одной из её палат. Давиан вместе с Форосом вели проповедь, распаляя в больных сердцах огонь ненависти к Рейху и когда их слова стали менее огненными, а время говорило о скором конце речей, когда одному из больных стало плохо. Но вся врачебная «Площадка» решила общим голосованием не помогать больному, ссылаясь на то, что их смена окончилась минутой позже и нужно подождать, пока не заступит следующая. Давиан так и помнит их ответ – «Для защиты прав трудового народа, общим решением Площадки, в помощи больному отказано, так как его здоровье больше не наша компетенция. Народ здесь власть и народ так решил».
Но эти дифирамбы народно-трудовой демократии были быстро прекращены властным «Словом Бригадира»[3], который принудил их по Партийной линии помочь скрючившемуся от боли человеку.
Давиан понимает, если Партия не будет поддерживать работу учреждений, не будет заставлять работать массы народа, то всё придёт в упадок и даже развитые технологии не спасут страну от краха. И не будет тогда нужды в такой Партии, и её власть пошатнётся, а затем будет разбита, врагами внешними или внутренними – неважно.
– Власть, – шепчет Давиан, будто бы цепляясь за нить, которая его выведет к конечному ответу.
Но, если главное для Партии – власть, то для народа – ощущение властности. Юноша чувствует, что люди здесь просто нуждаются в том, чтобы чувствовать себя властно-важными, она хотят управлять чужими жизнями и принимать важные решения, даже если они нарушают те жалкие осколки частной жизни, которые в этой стране остались.
Чтобы понять для себя, насколько народ Директории, испив яда из не иссыхающего источника духовно-идейной отравы, поразившей душу и мозг, погряз в игрушечном народовластии, в безумии «общей воли», Давиан вспомнил ещё один случай. Это было не на проповеди и не на одной из прогулок с Форосом, когда партийный иерарх взахлёб распевал хвалебные гимны Партии. С лёгким уколом у сердца и тяжестью в груди Давиан помянул, что тогда с ним был его друг, наверное, уже бывший, – Пауль. Всё произошло в Соте, общежитии, когда они по нему разгуливали, рассматривали и изучали, как оно устроено внутри.
В одном из Холлов состоялось целое собрание – выстроились человек двадцать в серых одеждах и один из них вёл Протокол, что говорило о важности собрания и его юридической силе. Давиан всячески пытался выбросить детали того дня, ибо всегда считал это ошибкой Директории, «единичным сбоем», он отказывался верить, что в такой просвещённой стране такое возможно. Но теперь он понимает, что это не просто ошибка, а систематическая практика, которая с лёгкой подачи тяжёлой руки Партии позволяет людям ощутить себя властью, напоить их властолюбие и тщеславие, подавить революционные позывы к «народовластию».
Человек пятнадцать или чуть больше решали судьбу одной девушки, которая как, оказалось, отказалась участвовать в «удовлетворении потребностей общества, сексуальной направленности». Для Давиана эта ситуация была противна, она и сейчас взывает к сердцу клокотанием ярости, и жутким негодованием, но вот для «просвещённого» народа это оказалось весьма обычным.
«– Эта тварь отказала народу в удовлетворении его потребностей, тем самым поставив свои частно-личностные интересы превыше общего блага!» – кричали с одной стороны, в то время как с другой оппонировали – «Она имеет право на неприкосновенность».
Пауль и Давиан стояли минут десять и наблюдали за процессом народного линчевания и осуждения, так как тех, кто хотел бедную девчушку вовлечь в процесс удовлетворения «общих интересов общества». Но даже тогда, ещё не зная всех принципов и начал Директории Давиан ощущал, что ей не укрыться от наказания, поскольку Холл рассматривается как «микро-коммуна», а доктрины «Ave Commune!» и «И всё для Коммун» напрямую говорят, что человек «должен отбросить свои гнилые индивидуалистические интересы и сделать всё, что коммуны всех уровней оказались довольны его работой».
Упомнив случай, Давиан пытается раскрыть сущность структуры, которую в сумасшествии народной воли родила Партия. Тут нет государства, нет властной иерархической системы, которая бы была государством в полной его мере. Нет парламентов, нет правительства, нет даже судов, кроме народных судилищ – государство в значительной своей сущности вытравлено Великой Революцией.
– Но что вместо него? – шёпот Давиана обозначил вопрос.
Кроме Партии в Директории есть ещё четыре Сферы или Общественных Гильдий, которые расположены равно повинностям и по сути являются структурой общества Директории Коммун. Гильдия Труда[4], Гильдия Войны[5], Духовно-Научная Гильдия[6] и единственная сфера, где люди освобождены от повинностей и не на социальном статусе несут отпечатка работы – Общепартийная Гильдия[7]. Вот четыре направления, в центре которых расположилась Партия, обозначив своё положение метрополии по отношению к Гильдиям. И каждой Сфере установлено своё правление, своя иерархия и подчинённость, принимаются свои общественные нормы и только когда объём интересов раскидывается на несколько Гильдий, люди принимают «Народные Законы» и тому подобное. Но самое интересное для Давиана иное – в каждой Гильдии над отдельным человеком возвышается «орган народного управления», который и полностью берёт под контроль жизнь рядового партийца. И эти органы народовластия никоим образом не связаны с Партией, они формируются из всех работников той или иной отрасли, согласно «пространственному контуру полномочий». Только начальники от Партии, поставлены для тоталитарного надзора, а всё остальное, вся мелочь незначительные разборки между партийцами, технические регламенты, нормы труда – всё это отдано на волю народа.
Вся это Давиану напомнило воплощение утопических идеалов философов анархии из древности. Они мнили, что люди, отбросив власть государства, и растерев его в пепел, станут абсолютно свободными. Вольные граждане, уничтожив машину государственного принуждения, создадут федерацию гильдий и свободные сообщества, да начнут жить в свою радость.
В Директории Коммун давно умерло последнее государство, а всё общество распалось на Гильдии и сообщества, всё решается на референдумах и народных голосованиях, а значит, тут воцарилось правление господина анархизма? Действительно ли госпожа анархия поселилась в этих краях?
– Но ведь… – воспротивился мысли о свободном духе этого края, вспомнив про случаи тотальной власти и контроля людей за жизнью своих братьев и сестёр.
Партия – тот кровавый пастырь, что ведёт народ в бесконечность за «светлым будущим», но её роль в том, чтобы тащить поводок, топить в крови неугодных и указывать путь. В полном рабстве держит себя народ… в рабстве у самого себя. Тоталитаризм, порождённый народной анархией.
– О чём задумался!? – прозвучал возглас, и Давиану пришлось отвлечься от мыслей, чтобы увидеть, кто к нему обратился.
У самой лавки, почти перед ним стоит девушка, с тёмным волосом, развивающимся под порывом лёгкого ветра, покалывающего кожу. Лишённые яркого цвета и жизненного окраса, как и всё вокруг, одежды свободны и так же дёргаются под напором холодного воздуха. С острого, будто вытесанного из холодного камня лица, на юношу смотрят глаза коньячного оттенка.
– Юля, это ты? – удивлённо спросил парень, выравниваясь спину и выходя и позы обречённого человека.
– Ну, не Апостол Коммун же, – чуть усмехнулась девушка и присела рядом. – И даже не его знакомая.
– Вот осторожнее ты была бы с такими словами, – обеспокоился Давиан. – Тебя за такие слова могут покарать. Ты же… – юноша внимательно и осторожно смотрелся и шёпотом продолжил. – Ты же упомянула самого верховного лидера, без цели его облагородить и почтить.
– Да ладно, – с намёком на печаль отмахнулась девушка. – Нас даже за адекватных людей не держат, так что мне бояться нечего, поверь.
– И всё равно, – настоял Давиан. – Ты должна быть осторожна, иначе загребут тебя и «обратят в равенство».
– Ох, а откуда за меня такое беспокойство? – сложила Юля руки на груди. – Зачем тебе, самому наследнику дела Фороса, беспокоится за обычного «народно-ненормального» законника, которых держат как за посмешище?
Давиан примолк. Он и сам не знает, откуда в нём родилась такая тревога за практически незнакомого человека. Даже в Рейхе, там, где балом правит церковь и Культ Государства, он не питал волнений за друзей или знакомых. Да, он знал, что за любым из них могли прийти отряды милиции или Корпус Веры[8] из Империал Экклесиас[9], но даже там, в окружении друзей и приятелей он чувствовал себя свободнее, безопаснее, вольнее, чем тут, в мире, который некогда ему был так желанен.
– Давиан? Почему молчишь? – прозвучал вопрос от Юли, которая его игриво пихнула в плечо.
Но юноша продолжает молчать. Он понимает, что пришёл сюда за светом мечты, но нашёл лишь мрак разочарований, но не может осознать, откуда в нём столько взволнованности об одном человеке.
– Давиан?
– А? Что? Прости, я задумался.
– О чём?
– Юля, конечно у меня за тебя будет беспокойство. Благодаря партийной линии я потерял Пауля, единственного друга здесь… я боюсь, честно.
– Чего боишься? – вкралась в душу вопросом девушка, бросив взгляд на собеседника.
– Остаться один на один с «торговцами раем».
– С кем? – на губам Юли промелькнула эфемерная улыбка. – «Торговцами раем»?
– Да… я так назвал Партию, – с шёпотом, страшась, дал ответ парень. – Кто они если не торгаши, которые за призрак «райского мира» выменивают душу и свободу.
– Хорошо-хорошо, – подняла ладони дама, – называй их, как хочешь, претензий нет.
– Да-а, именно так. Беспокоюсь о тебе, потому что боюсь… у меня нет тут друзей и даже хороших знакомых. Только тебя тут более-менее знаю, – склонился от душевной усталости Давиан.
– А как же почтеннейший Форос Ди? Разве вы с ним не друзья?
– Он? Не-е-т. Форос смотрит на меня, как на инструмент, с помощью которого можно проводить идеи Партии. Я для него не более чем материал для достижения целей, которые ему были, поставили наверху.
– Даже ты, любимец публики, вынужден принять, что тут нет людей для Партии… есть только инструменты, – скорбно подметила Юля.
– Ты о чём?
Давиан понял, что зря спросил, ибо и сам прекрасно ощущает, что для публики он давно превратился в самого настоящего раба, который вынужден трудиться до смерти на каторге слова, изо дня в день, рассказывая одно и тоже. Теперь он связан догматами и нормами не только Партии, но и «народного права». Юноша чувствует, что не только во время проповедей, но и в комнате, за её пределами – везде и повсюду он теперь под колпаком народного ока, которое ждёт его ошибки, чтобы заклевать за «нарушение народного законодательства».
Раньше он был рад видеть, как народ осуществляет надсмотр за обществом, как люди, безо всякого государства, правят миром, как коллективы возвышаются над личностью. Раньше, но не сейчас.
– Разве ты сам не видишь, а Давиан? – тихим, еле слышимым голосом Юля продолжила. – Ты давно превратился в раба публики. Ты читаешь тексты, которые она хочет услышать, ты носишь одежду, которую тебе приказал народ, ты живёшь под полным контролем народа.
– А Партия?
– У неё и людей сейчас отношения как у погонщика и стада. Партии не нужно быть досконально тоталитарной, ей не надо надрывать себя, чтобы взять под контроль каждый клочок земли.
– А зачем? – завершил мысль Юли Давиан. – Ведь люди и так всё это сделают, если они не больше, чем банальное продолжение идей Партии. Истинной власти этих мест незачем, ибо люди настолько пропитались «нужными» идеями, что не могут от них отступить. Им остаётся лишь указывать верный путь. А души… а они и так в собственности Партии.
Снова длань безмолвия пала между Юлей и Давианом. Двое сидят, погрузившись в свои мысли. Давиан размышляет о том, как люди могли до такого состояния, что с подачи Партии поработили сами себя, а мысли Юли направлены на то, как можно уйти от вездесущего ока народа.
– О-ох, – схватился за голову Давиан. – У меня голова трещит от этих разговоров про Партию… давай пройдёмся по парку.
– И что мы там будем делать?
– Я о тебе ничего не знаю, может, расскажешь о том, кто ты? Где и как жила?
– Хорошо.
Давиан и Юля встали с лавки и устремились вглубь парка, который носит имя одного из народно-партийных деятелей, сыгравших важную роль в становлении Южной Коммуны.
Перед Давианом то и дело возникают серо-бетонные столбы, выстроенные в аллею и уставленные у дороги, отлитой из асфальта. Весь парк – это пересечение прямых линий, дорог и перекрёстков и всё вокруг них усеяно столбами и статуями лидеров народа и Партии.
– Как же тут тускло, – говорит втихую Давиан.
И действительно – монотонность бродящих, с опустошённым взглядом, людей, которые одеждами сливаются с бесконечно мёртвым пространством, вызывает приступ меланхолии, которая способна прикончить радость в самом отъявленном оптимисте. Воздух холодный и сухой, жжёт нос, кожу и горло нагнетающим морозом и усиливающимся ветром.
– Так как ты росла? – спросил Давиан у спутницы, что мирно идёт возле него и с наигранным энтузиазмом посматривает на изваяния.
– Рассказывать тут особо нечего, – выдохнула тяжело Юля и осмотрела одну из гротескных статуй. – Была выведена в Системах Воспроизводства Населения по требованию «Народного Общества Законников»… меня попросту выписали, как электронную газету.
– Выписали, – омерзительно повторил Давиан, едва не сплюнув на асфальт, но вовремя вспомнил, что за «осквернение действом святого места» его могут повязать.
– Да, так решил народ. Местный отдел Общества проголосовал за «создание» ещё одного рабочего места. И меня заказали.
– То есть ты родилась по итогам голосования?
– Да, они всем отделом проголосовали за моё появление, – Давиан ощутил нарастающий ком печали в словах Юли. – Они так же определили, какого цвета будет моя кожа, – взгляд девушки, полный скорби, уставился на бледно-худые руки. – Они голосованием выявили, какого цвета будут мои волосы и глаза. Они даже тип телосложения в заказных документах отразили.
– Ты…
– Да, – выпалила Юля и коснулась подушечкой пальца края глаза, чтобы утереть солёную влагу, – я есть я по итогу голосования. Вся моя жизнь – это итог народного голосования… я родилась, живу и работаю так, как того захотел народ… он же здесь власть.
– Как-то это… – задумался вслух Давиан и сам в мыслях завершил фразу. – «Уж по больному демократично».
– Что ты хотел сказать? – успокоившись, проронила вопрос девушка.
– Боюсь, если я это скажу, то нас предадут народному суду… прямо здесь.
– Тогда лучше молчи… могут ведь.
– Я просто не могу смириться с мыслью, до сих пор, что всё так бездушно. Конечно, я был в заведении, где рождаются партийцы, но раньше не понимал, что всё так… бесчеловечно, – тишайше закончил фразу Давиан.
– Не слишком приятно, – опустила голову в печали Юля. – Какое-то время я просто не ощущала себя человеком. Инструментом, материалом, деталью или просто вещью – кем угодно, но не человеком. Людей не выписывают, как любимый еженедельник. Людям не определяют параметры тела, словно каким-то вещам.
– Но почему? – вопрос утопает в растерянности души, в её стремлении, разбиться, которая отчётливо слышится в словах.
Юля опасливо осмотрелась.
– Отчего только после «обращения в равенство» Пауля ты наконец-то понял, что это далеко не райское место? – но на вопрос ответа не прозвучало, и Юля преспокойно решила продолжить. Ты спрашиваешь – почему? Да потому что так решил народ. Не государство и даже не Партия, а те самые люди. Им нравится думать, что от них зависят чужие жизни, невежественному народу просто до упоения приходиться по душе размышлять о том, что от его «демократической» воли зависит сам процесс рождения и смерти.
– Но вся система, которая воспроизводит людей, контролируется Партией… и никто не может этого понять… никто.
– Они не могут этого видеть. Люди опьянели от чувства собственной власти, замешанной на фанатичном почитании Партии. Как им скажут, так они и будут думать.
– Прошу тебя, Юля, будь тише. Я не хочу лишиться последнего товарища, с которым можно свободного поговорить. Иначе я сойду тут с ума.
Давиан и Юля, гуляя по парку, вышли в самый его центр, и юноша увидел, как Партия подтверждает свою власть в этом месте. Огромная статуя, метров сорок высоту, видимая отовсюду вблизи оказалась ещё монументальней и величественней. Высокая фигура, в балахоне с капюшоном заносит косу над каким-то человеком, придавив его спину ногой, обтянутой в сапог. Вся фантасмагория партийного величия собрана из мрамора и покрыта позолотой, которая подчеркнула складки на одежде и исписала красивыми узорами её, а лик залит серебрецом, словно говоря о святости, непогрешимости и светлости намерений косоносца. Перед таким скульптурным изваянием Давиан ощутил себя максимально ничтожным, и ему на секунду показалось, что коса вот-вот продолжит путь и её лезвие заберёт и его жизнь.
– Что-то мне это напоминает.
Давиан припомнил, как практически такие же статуи строились в Милане и Риме, Венеции и Флоренции, повсюду, во всех городах. Но то были статуи Канцлера, Императора Рейха и везде его лицо было открыто, а одеяния лишены изысков вроде злата или серебра. Коса, которая смахивает на оружие ангела смерти, поменяна на прямой клинок, если таковой вообще есть.
– Что тебе это напоминает?
– Юлия, практически такие же изваяния строятся у меня на родине.
– И кому они посвящены?
– Верховному правителю, – рука Давиана указала на мраморно-золотой каскад роскоши, которая зияет подобно маяку душ посреди бесконечной серости. – А эта кому отдана?
– То же самое.
– То есть? – с недоумением спросил Давиан. – Тоже какому-то лидеру?
– Не какому-то, а самому главному и почитаемому. Самому главному, который правит всеми и никем.
– Это как?
– А ты оглянись и посмотри повнимательнее.
Давиан развернулся и его взгляд прошёлся по людям, которые сюда идут. Он как-то не заметил, может из-за монохромности одежды и пространства, а может, потому что привык уже, как партийцы с почтением и преклонением ступают по асфальту сюда. Люди, десятки, встают рядом со столбами по стройке смирно и закрывают глаза, начиная читать молитвенные тексты. Но кому они обращают эти слова? Явно не Богу, ибо все религии тут объявлены ересью. Все, кроме одной и Давиан ясно понял, что квазирелигиозные воззвания людей обращены к тому, кто скрывается за этой статуей. Люди, партийцы, сотни людей молятся ему как воплощению бога на земле. Они, свободные от государства, посвящают души в плен Партии и её самому главному лидеру, с готовностью способные пойти на любое действо, которое им прикажет вождь или его партийные слуги.
Но в тоже время он не имеет над ними власти, как над народом, ибо каждый равен… как говорят. Народ и Партия хоть и едины, но люди тут юридически обладают равным правовым статусом, иначе говоря, полностью уравнены – в прах и свободах, не связанных с повинностями. Однако почему же миллионы людей в стране уподобились сектантам в проклятой общине, где все поклоняются духовному гуру, где все готовы отдать за него жизнь, если он прикажет, хотя никто ничем не связан.
Личная, или даже рабская преданность, повиновение на уровне техники, которой приказывают, и она делает и идеологический императив – вот узды, вот палка, которыми кровавый пастырь, по имени Великая Коммунистическая Партия, держит десятки, сотни миллионов людей под тяжёлой титановой пятой, кроша народу хребет и волю. Всё это – есть результат десятилетней планомерной политики по превращению массы граждан в стадо партийцев, чьи души пришиты нитями идей и раболепия к Партии. Народ, вроде бы свободный и достигший всех благ утопии свободного мира, порабощён на ментальном уровне.
Взирая на статую, Давиан видит это. Его взгляд отошёл от рассмотрения толп людей, поскольку картина молитвенного преклонения ему неприятна. Он уже видел это, много раз, не здесь, но далеко. Там, в Рейхе, Империя позволяла быть всему этому, но её власть открыто пропагандировали такой образ мысли и форму власти. Давиан сердцем и горлом чувствует, как по душе и телу разливается ярость, вызванная омерзением ко всему увиденному. Он старался убежать от этого, покинул родину и родных в безумном стремлении вырваться из оков тоталитарного теократического государства. И он вырвался, но только сменил форму тоталитарной власти, но чтобы понять это ему пришлось потерять друга.
«Выборы всей Коммуной по выдаче партийства, решение “народных судов”, за которыми следует расстрел, доступ к камерам в комнате, где каждый может посмотреть, что ты делаешь, “заказы” народом людей из Систем Репродукции» – с пышущей злобой отразилась в голове Давиана явления, за которыми стоит абсолютно народная, его деспотически демократическая воля.
Глаза юношу переместили взгляд на Юлю. Он всмотрелся в неё, в её волосы, в её цвет кожи и стройную форму. Она – живое доказательство того насколько народ может зайти в собственной спесивости и больном желании воплотить в жизнь идеи коммунизма. Давиан вспомнил Пауля и его партийцы его едва не разорвали, как они были рады, когда над ним издевались.
«Партийная метрополия, начальники от Партии и полный идеологический и ресурсный контроль партийного повеления за населением, если отступиться от которого, можно получить пулю в лоб» – эти понятия россыпью острых гвоздей впились в сознание юноши, разжигая в нём злость.
