Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
– Понятно. Что ж, я рад, что здесь. Без тебя бы я не выбрался из библиотеки. Там бы и остался сидеть, пока бы не прибил какой-нибудь фанатик апостола. Спасибо.
– Как их сейчас называют?
– Апостолитисты.
Глаза Давиана пытались разглядеть что-нибудь на улицах города, но мрак настолько заполнил каждый клочок земли, что покров сумрака плотно укутал каждый участочек земли теменью, сквозь которую не видно. Тихо, даже до жути безмолвно, только вдали слышатся взрывы и громкие слова, возвещающие о конце этого дня. Давиану кажется, что он заскучал по прежним временам, когда он ходил на учёбу и общался с друзьями, когда у него был свой дом, когда были те, кому он не безразличен. Ему всего этого страшно не хватает.
– Что я наделал… – говорит сам себе парень, не в силах скрыть скорби, поразившей его душу.
– Что, прости?
Но Давиан не услышал вопроса Юли. Ночной хлад лезет под его одежду, нежно лаская кожу, однако желание укутаться, спрятаться, возникает скорее от холода здешнего мироустройства. Здесь он не нужен никому кроме самого общества в целом и это пугает Давиана. Он – винтик, шестерня в тотальном бездушном механизме и нужен он подобно тому, как деталь нужна машине. Ничего более. Его пугает перспектива стать безжизненным винтом, страх, ужас от осознания будущего сотрясает сердце.
– Юля, знаешь, а ведь у меня была возможность избежать всего этого, – Давиан описал широкую дугу рукой, покрывая весь город взмахом. – Я мог сейчас быть у себя дома или общаться с родными, – моментально Давиана настигли воспоминания о «революции», и он поправил себя. – Или мог быть с друзьями, которые бежали из дома в поисках свободы на севере. Да хотя бы Пауль был бы сейчас… нормальным… – резь в сердце Давиана возвестила о скорби по другу, из которого умелые дельцы человеческих душ выточили хорошую деталь для Директории.
– И почему же ты всё это бросил?
– Я был слеп, ослеплён собственным эго.
– То есть?
– Я не хотел и не желал прислушиваться к остальным, я бросил своих друзей, – ударился в воспоминания Давиан, строя перед глазами образы небольшого помещения, где он и его приятели, под строгим взором Командора Аванпоста вели разговор; как он высказался о том, как хочет их бросить ради идеи коммунизма и всё-таки покинул их. – Я не желал слушать их, мне они казались смешными и непонятными. Я думал, что тут меня будет ждать сокровище куда более ценное, нежели друзья, но я ошибся. Я страшно ошибся.
– То есть ты променял дружбу на… идею? – удивилась Юлия.
– Не суди меня строго, я знаю, что ты обо мне подумаешь, но это так. Меня ослепило почитание вашего мира. Я…я…я был слишком глуп, чтобы это понять. Поверь, я скорблю о том, что сделал.
Давиан примолк, стараясь справиться с волной эмоций, что его залила. Он готов взмолиться Богу, которого никогда не чтил и в которого никогда не верил, лишь бы только его вернули к тому моменту, когда он отказался от друзей ради полной неизвестности, страшной, но манящей золотыми далями. Он видел и претерпел более чем достаточно, чтобы возненавидеть Директорию Коммун, но вишенкой на торте коммунального сумасшествия стало религиозно-фанатичное почитание Апостола. Культу Государства с Империал Экклесиас далеко до Партии и веры в народного вождя. Партийцы готовы на всё, вплоть до того, чтобы отдать свою жизнь, лишь бы угодить верховному лидеру и это испугало сильнее всего Давиана.
– Почему же Милиция не прекратила эти бесчинства? – спросила Юля. – Где была Гвардия? Я прожила больше двух десятилетий в этом аду, но такого ещё не было никогда. Я не видела, по крайней мере.
– Ты ещё не поняла? – вырвались слова, преисполненные негодования. – Разве ты не видишь, ради чего всё было сотворено? Ни Милиция, ни Гвардия не вмешаются, ибо так и нужно было.
– Да-да, ради Апостола Коммун, вера в которого подобна опьянению от опиума, – скривила губы Юля, выражая недовольство.
– Да нет же. Апостол Коммун – такой же символ, такое же знамя, что и остальные. Вся его власть, весь его авторитет зависит от тех, кто подобен Форосу.
– В мастерах слова?
– Именно. Они и только они созидают приятый для уха глаза образ вождя. Я лично не раз видел и слышал, как Форос зачитывался писаниями о величии Апостола Коммун, вводя людей в состояние плача и истерики.
– Но зачем?
– Ты так и не поняла, – печально сказал Давиан. – Он тот образ, с помощью которого можно держать в повиновении толпы людей. Он – звезда, за которой ведут мастера слова и политики. Люди принимают его как высшего гуру…
– И покланяются ему как божеству, – перебив Давиана, закончила мысль Юля, повернув голову в сторону одного из высотных домов, который прямо напротив них, через улицу, подняв руку, и продолжила речь, только на сей раз, её слова тяжелы и облечены в горесть. – Вон в той соте, жила моя подруга. Я её знала ещё со школы и как-то раз к ним в Холл явился один из проповедников. Он стал читать им проповеди об Апостоле Коммун, про то, как он велик и могуществен. Все пели и плакали вместе с ним, но Мира, так её звали, просто повторяла слова его.
– И что тогда?
– Мне рассказывали, что он стал её спрашивать, задавал вопросы. Минут пять он заваливал её расспросами о том, какой строй лучше, в чём преимущества народовластия и всё было хорошо, но до того момента, пока они не заговорили об Апостоле. Мира сказала, что не могла поверить в его власть и тогда проповедник «Именем Апостола Коммун, лидера истинно-народного» приказал одному человеку вскрыть себе артерию. И тот сделал это, вспоров себе шею. Второму, во славу Кумира, конечно же, он дал приказ… – Юля замолчала, преодолевая бурю душевных волнений, – задушить Миру, раз она высказала сомнение.
– Печально.
– Ты понимаешь, Давиан? – голос Юли дрогнул, а в горле встал колючий и неприятный ком. – Он именем Апостола Коммун её убил, убрал как барахлящую деталь. Ты прав, бесконечно прав, Апостол не более чем свастика. Нельзя не уважать Партию, но по-настоящему влюбиться можно только в лидера, пусть он и будет только символом, абстрактной картинкой на плакатах.
Давиан обернулся. Он увидел, как по щеке, измаранной сажей, и пеплом бежит слеза, поймавшая на себе отблески далёкого пламени, возгоравшегося от действий апостолистов, ведущих себя подобно диким огнепоклонникам. Юля коснулась кожи и утёрла её, размазывая влагу вместе с сажей.
– Прости, я не должна была…
«Не все в этом мире с изломанными душами… не всех сумели сломить психообработка и бесконечные удары идеологического молота» – подумал о Юле Давиан, сочувственно сказав:
– Ничего страшного… мы не железные, да и камер и микрофонов тут я думаю, нет. Да, Форос рассказывал мне о том, что во имя и славу Апостола Коммун тут творится многое. Мне пришлось видеть, как Форос призывал трудяг на заводе до изнеможения вырабатываться у станков и компьютеров, лишь бы только партийный лидер был доволен их работой.
– А месяц назад ситуация на лесозаготовках к северу?
– А там что?
– К лесопилкам приближался пожар и только для того, чтобы «порадовать» Апостола «одухотворённый» народ останавливал поезда и вышвыривал оттуда пассажиров, загружая вагоны досками, да рассаживая партийных иерархов. В итоге живьём сгорело двадцать тысяч рабочих и вместе с ними небольшой городок. Но Апостол думаю, был доволен лесом, ведь все эти жертвы ради него были.
Юноша заковылял к выходу с крыши, понимая, что уже поздно. Им нужно возвращается в комнаты, и зализывать раны. Завтра, когда народ выйдет из ступора будет всё по-прежнему.
– Пойдём в наш Холл?
– Давай лучше тут побудем, – воспротивилась предложению Давиана Юля. – Ещё немного.
Давиан слегка кивнул. Он уставился на уличные пространства, высматривая каждый их аспект. Всё завалено горами мусора и расплавленными покрышками, что становились баррикадами, собранными в порыве стихийных народных судов. Возле них валяются сожжённые тела «преступников», которых приказал покарать Апостол.
Там вдалеке раздаются рокоты музыки и яростных призывов, а образы ритуальных действ слабо видятся отсюда. Видно лишь то, что вся площадь усеяна «правоверными», чьи ряды проглядываются сквозь мрак благодаря свету сотен костров. Сотни тысяч людей собрались на площади для того, чтобы отчитаться перед символом и смыслом их жизни, и, в конце концов, исполнить акт «абсолютного равенства», но Давиан даже не желает видеть это.
Апостол Коммун – продукт естественных процессов на руинах старого мира. Кумиры и лидеры, в которых можно верить до умопомрачения и любить до фанатизма это обыденное явление в мире, который едва не погиб, но всё же Директория Коммун возвела своего вождя в статус божества. Это неотъемлемое требование для любой секты – главный гуру подробен высшей силе, он и есть воплощение всех идей, несомых в сердцах. Он – звезда, за которой слепо идут массы людей, с гордостью шагая прямо в пропасть.
Глава одиннадцатая. Надлом идей
Спустя три дня.
«Апостол ушёл! Апостол ушёл!» Эти слова привели бы любого в состояние неописуемой депрессии, горести и страданий. «Апостол ушёл» – именно так ознаменовали прощание верховного партийного лидера с этим относительно маленьким Ульем, который можно сказать осиротел с отъездом главного идола Директории Коммун. И городок стал серее обычного – души людей приняли на себя тяжкий груз грусти, которая стала ярмом в настроении множества народу. И теперь практически все бродят с опустошённым взглядом, в котором зияет бездна растерянности и пустынности, которые проели в душах огромные дыры.
Везде и всюду – от последних этажей немногочисленных высоких шпилей, где гнездятся партийные лидеры, вроде Фороса и вплоть до канализационных систем, в которых вынуждены существовать те немногие фанатики, которые взяли на себя «епитимью искупительного существования», неимоверно скорбят по отъезду Апостола Коммун. К его монументам возносятся цветы, поются печальные гимны, а люди посвящают марши и демонстрации его приезду в этот клочок Директории.
Практически все в Улье утонули в море меланхолии и печали, но это коллективное умопомрачение не тронуло Давиана, которые после очередной феерической проповеди бесцельно гуляет средь серого народа, посреди обезличенного града, который стоит в стране, которая давно изгнала из себя человечность.
– Ну что ты здесь бродишь?! – послышался крик откуда-то справа и Давиан поднял голову, сокрытую под капюшоном и увидел, как на фоне серо-бетонных высоких строений, стоит мужчина и держит за шкирку кого-то мальчика, наверняка идущего со школы.
– А что такого? – попытался отмахнуться от хватки мальчуган в пиджаке и брюках, цвета здешней повседневности.
– Сейчас, по заветам наших великих вождей и лидеров, ты должен воздавать молитвы и ксомуны в Храме Коммунистического Юношества, как это делают все мальчики и девочки.
– А что я там должен делать? – пытаясь, высвободится из хватки, отвечает мальчик, но пальцы мужчины в каком-то бесформенном костюме крепко сжались на пиджаке мальчугана.
– Скорбеть!
– А я не хочу!
– Апостол же ушёл! Как ты не можешь не скорбеть по этому поводу!? – глаза черноволосого и весьма молодого мужчины блеснули отблеском солёной влаги. – Он же высшая стадия нашего существования, он наша суть… он отче великой страны, которого мы должны чтить в каждом слове. Он великая длань света, что озаряет наш мир ослепительным светом коммунистических истин. Он и его Партия избавили нас от всякого государства и сделали свободными!
«Скорее рабами общественности и Партии» – помыслил Давиан и с усмешкой вспомнил, как сам раньше считал Апостола великим человеком, а Директорию оплотом нравственности и справедливости.
– Отпустите! – брыкнулся парень.
– Ага, только Народных Милиционеров позову. Они быстро тебя уму-разуму научат. А ну успокойся!
И тут Давиан решил вмешаться, больше не в силах смотреть за этим.
– Стойте, уважаемый партиец! – слуга повинности Слова двинулся навстречу мужчине и вздел руку по направлению к нему. – Я служитель Партии и требую объяснений, что здесь происходит.
– Я не должен…
– Да, естественно, мы равны партийцы в обществе и требовать в полной силе от вас может только орган народной власти по этой улице.
– Почему по этой? Я живу на другой.
– Поскольку место деликта[10] улица, на который мы стоим, то согласно Народному Постановлению нашего Улья всё решается согласно общественным правилам по месту происшествия.
– А ты… знаешь правила, – проскрипел мужчина и ослабил хватку.
– Знаком с одной особой, знающей наш закон. Сейчас не об этом. Отпустите ребёнка, иначе я доложу Форосу Ди о происшедшем.
Лицо неизвестного парня скривилось в гримасе злобы, и он было хотел продолжить перепалку, но всё же не стал этого делать, а полностью разжал пальцы и отпихнул мальчугана, едва не повалив его на бетонную мелкую плитку, которой усеяна улочка, сжатая громоздкими постройками.
– Ладно, Апостол да прибудет с тобой, раз ты собираешься взять на себя это дитя. А я свой народной долг выполнил – заметил нарушавшего и передал его в твои руки, то есть – партийному лицу.
– Да-да, Форос Ди узнает о вашем поступке. Как вас зовут?
– Андерсон 41-Фил-5. Всё, бывай.
Мужчина зашагал прочь, явно не желая связываться с представителем самого Фороса, которого недавно повысили до самого Младшего Всепартийного Творца Слова, а равно, начальника всей повинности Слова по этой Коммуне. А с таким титулом лучше не конфликтовать, а то мало ли, куда в следующий раз словодельцы направлять волну народного гнева, как-то постоянно бывает с неугодными. И Давиан это понимает – Партия воспитала толпу фанатиков, которых можно направлять как идеальное оружие, как клинок, супротив врагов режима.
– Дядя, – мальчик одёрнул Давиана за рукав его новенькой рясы, которую ему выдали вскоре после погрома, устроенного в честь Апостола, – спасибо вам.
– Не за что, – Давиан склонился к ребёнку. – А что ты не в Храме Коммунистического Юношества?
– Я… я… не хочу там быть.
– А почему?
– Там детей, которые плохо плачут по Ап…Ап…Апостолу… бьют. Больно бьют. Во, – мальчик показал руку, отодвигая рукав пиджака и Давиан увидел, что на белой коже ребёнка просвечивается яркая синюшная гематома.
– Кто это тебя так побил?
– Над… надеразтель!
– Надзиратель может? – поправил Давиан ребёнка.
– Да-да.
– А за что?
– Я мало плакал. Очень. Ну не получалось. Я плакал не по…
– Стандарту?
– Да. А вчера одну девочку закрыли в подвале без еды. Она не хотела плакать.
– Ладно, – Давиан подтолкнул ребёнка в спину, тихо приговаривая. – Лучше иди в Храм и попытайся наплакать по стандарту, иначе влетит всему Холлу, который взял над тобой опеку.
Мальчик кивнул и побежал прочь. А куда – Давиана не волнует, ибо всё, что связано с этим ребёнком – дело Холла, который взял его на воспитание. Система «народных воспитателей», когда дети школьного возраста могут отдаваться на опеку холлам, попросту позволяет органам народной и партийной власти спрашивать за промахи ребёнка целый коллектив людей.
Древняя мечта приверженцев идей коммунизма воплотилась в Директории в полную силу, только вот её используют как средство террора.
Давиан вспомнил, как Форос ему рассказывал историю из своей работы. Он и его партийные товарищи подговаривали детей специально совершать правонарушения, что бы потом воздавать десятикратно тем Холлам, которые казались им неугодными. А наказание всегда было разнообразно, начиная от обычных пыток и избиений и заканчивая тем, что стены различных Сот вымазывали кровью «бунтарей». Ах, да и все постановления о наказаниях подкреплялись решениями народных судов, которые всегда были быстры на руку в деле слепого правосудия. Это позволяет многих держать в страхе и не давать вольнодумцам учить детей тому, что не санкционировали Партия.
Юноша, позабыв о минувшем происшествии, решил идти дальше. Его разум заполнили рассуждения о недавнем погроме, и они настолько мрачны, что, кажется, будто этот юноша вместе со всеми предаётся крайней меланхолии. Но это не так, ибо источник его плохого настроения тот ад, в котором он оказался.
«Если это только окраины, если всё, что тут было это лихость крайних рубежей, то что творится в центре страны?» – эта мысль изъедает разум юноши. Он боится, страшится того, что скрывается в остальных Коммунах. Он живёт в пограничном субъекте федеративной страны, где режим максимальное внимание уделяет не поддержанию догматичного учения, а верности населения Директории, чтобы «тлетворное» влияние Рейха не просочилось сюда. И Давиан ужасается тому, что может быть в центральных регионах или даже столице, которая описывается как оплот «мирового коммунистического движения».
Давиан идёт дальше, скрыв лицо под капюшоном. Он пытается отвлечься от Директории и мысли о ней, но они как волны – накатывают и накатывают, не оставляя в покое сознание ни на секунду. Все дни, что он провёл после «демонстрации» после приезда Апостола, он провёл в проповедях перед народом, рассказывая им о том, как хорошо и радостно, что у них есть такой лидер. А Императора Рейха ему было приказано облить грязью и Давиан с пламенем в речах, и огнём в каждом слове выполнил указ. Он с самозабвеньем и лихостью распевал язвительные и гневные памфлеты в сторону Канцлера Империи, называя его «маразматиком», «гнусью» и «проклятой язвой на теле Земли».
– Но что мои слова? – шепчет юноша себе, в надежде разобраться, что им двигало на проповеди.
Ненависть к Канцлеру? Её давно перекрыла злоба иного рода, ибо не Рейх сотворил с Паулем то, что привело Давиана в ступор. Благодаря Форосу, который как-то не в меру разговорился, Давиан узнал, что Пауля подвергали самым страшным пыткам, морили голодом и жаждой, а затем и провели лоботомию и гипнопрограммирование, сделав из юноши покорного раба, счастливого приверженца всех идей Директории.
«Он теперь не человек, а машина, шестерня в социальном механизме» – повторяет Давиан.
Страх и желание скрыться? Юноша понимает, что, скорее всего именно эти чувства заставили его говорить столь пламенно, чтобы ни у кого не возникло подозрений в неверности его Директории. После того, что учудила толпа, Давиан стал опасаться того, что подобное могут сделать и с ним. Он искренне боится того дня, когда толпу фанатиков направят и против него.
Спустя три дня быт Улья вернулся в привычное русло. Люди – работают, молятся во славу духа коммунизма и его Апостола, а также прыгают с головой в простейшие развлечения – совокупляются, пьют до потери сознания, и смотрят единственный канал. Жалкий и убогий повседневный быт, смысл которого удовлетворить простейшие животные потребности – залог того, что народ будет лоялен Партии и станет рабом самому себе, а равно то же самой партийной организации, которая проводит единство
Даже выходя сегодня из Холла, Давиан застал картину, как не менее тридцати человек вместе с пятью механическими андройдами, смахивающими на людей, сплелись в единой пьяной оргии, «тем самым показывая свою равенство и отвержение от всех буржуазных принципов пуританской морали».
«Холл… сота… улица, квартал, улей, район, коммуна, вся Директория. Всё это повязано единым стремлением и бытом людей – воздавать хвалу партийному кумиру и искать развлечение в алкоголе и беспорядочном совокуплении. Инстинкт размножения вытравлен, стремление к искусству – выбито, желание творить – изъято, воля к созданию семьи – поменяна на коллективизм. Действительно, а зачем деталям в механизме что-то иное?» – ужаснулся Давиан.
Парень ощущает, как страх медленно его пробирает, как ужас от того, что несколько сотен миллионов человек на участке Земли, которая отдана Директории Коммун, связаны единой волей и равным, абсолютно равным бытом, который представляет собой убийственную помесь низкосортной забавы и партийного идолопоклонства, притравленного духом идеологии.
«А храмы, проповеди, гобелены, архитектура» – пытается оправдать Директорию Давиан, в надежде найти в ней что-нибудь, что сказало бы о том, что эта страна полна культуры и хоть чего-то светлого.
Однако сию секунду Давиан вспоминает, что тут нет ни культуры, ни искусства, а есть только «политическая необходимость». Если необходимо нарисовать картину, то полотнище будет посвящено Партии или идее «общности коммунального народа», а его образ будет срисован с сотни и тысячи таких же. Если необходимо будет написать песни и стихи, книги или статьи, то каждое слово в них, каждая строчка будет полыхать жарким огнём идейного язычества. А само слово, которым будет изложена пламенная речь, будет вторить тысячам таким же.
«Лишь подобие искусства и культуры» – разочаровался Давиан, подняв голову и увидев, что его окружает.
Улицы в этом месте Улья узки, чем-то напоминают улочки старых итальянских городов – такие же маленькие и скрыты в тени гротескно нависающих построек. Стены, безликие и мрачные, зданий пышут ходом и неприветливостью, аж мороз и мрак пробирают до самых глубин души. И всюду попадаются плакаты. Глаза, горящие огнями адских углей, лидеров Партии смотрят, неустанно, прямо в душу, вызывают кипящее чувство страха. Стяги и флаги измараны символикой и предостережениями. «Не сотвори себе партии иной, ибо есть только ода истинная – Великая Коммунистическая». «Да пребудут с тобой мудрость и ум Маркса и Энгельса – пророков первокоммунистических». «Почитай Партию и общество».
– Проклятье, – шёпотом выругался парень, минуя эти самые флаги и стяги, которые прорезали сознание лозунгами и призывами, сквозь монохромную бесцветную бытность.
Едва ли всё это можно назвать воплощением человеческой натуры в искусстве. Это его подобие, продукт, который используется для создания атмосферы плавления, душевного жара, который необходим, чтобы сплавить народ в единую массу, мешанину. А так намного легче управлять толпой, когда она не что иное, как массивное образование.
Ноги несут Давиана прочь от всего этого. Он улочка за улочкой, переулок за переулком юркнул в небольшой поворот и вскрылся с глаз тысячи камер и ушёл прочь от вездесущего ока общественности.
Здесь он может наконец-то отдохнуть от идей, к которым раньше питал неистовую любовь. В этом месте его дух умиротворялся, а сознание приходило в порядок, освободившись от ежесекундного гнёта народного контроля.
Давиан шагает по длинному тоннелю, идя прямиком навстречу острому свету, что влечёт подобно фонарному столбу мотыльков и мошек. Ещё пару метров парень миновал и яркий свет рассеялся, даруя обозрению прекрасное и практически забытое место, что делает пребывание здесь ещё милее. Местность, совершенно небольшая, метров пять на пять, ужата малоэтажными постройками, обращёнными сюда торцами, лишёнными окон. Тут, в тени невысокого дерева, спрятанного крышами домов, настигает приятное ощущение свободы и лёгкости.
– Вот ты где, – не боясь быть услышанным, Давиан сказал в полный голос, когда увидел небольшую лавочку.
Юноша присел на старенькие деревянные выцветшие доски и скинул вуаль капюшона с лица, давая себе увидеть прикрасы этого места в полную силу. Дерево, сбросившее листву и выстлавшее ковёр жёлтых листьев, у подножья совсем не качается, стоит мирно и тихо. Кустарники у стен скрыли подножья зданий причудливой мишурой веток.
– Как же тут тихо и спокойно.
Давиан не стесняется здесь говорить самим с собой. Он рад, что вчера, во время прогулки ему это место показала Юлия. Бедная девушка после адской демонстрации долго скиталась по Улью, не зная, куда податься, чтобы спрятаться от всевидящих тысячи глаз народного контроля и однажды попросту забрела сюда, чисто случайно. Скорее всего, это место раньше использовалось для партийных собраний и народных голосований, сила решений которых не более чем улица. Но не теперь. Ныне место это освобождено от тлетворного влияния Директории Коммун, поскольку попросту забыто ею. Вот так вот время вычистило из себя места сам дух Коммуны, только стоило ей уйти, забыть про то, что ещё где-то есть маленький, жалкий, участок землицы, не подчинённый ей… и, естественно, народу.
Душа, дух и тело парня здесь отдыхают, наполняются сил, чтобы не быть сломленными и превращёнными в деталь от бездушной машины, имя которой Директория Коммун.
– Ох, если бы Пауль увидел это место, если бы тут был. Ох, не случилось бы с ним всего этого, не произошло такого. – Опечалился Давиан, вспоминая о друге.
В последнее время парень стал часто вспоминать Пауля, ибо медленно, но верно, ощущение одиночества накрывает его с головой. «Я же видел, как он смотрит, он же пытался сказать, что всё творящееся здесь – неправильно. Он же пытался намекнуть на тот яд, который таится в идее, отравляющей Директорию Коммун. Проклятье, будь я проклят, но почему я его не понял? Почему я не услышал его?» – говорит себе Давиан и продолжил дальше посыпать голову пеплом.
Давиан не может справиться внутри себя с ощущением холодной жестокости бытия, которое намеривается его сломать. Он понимает, что это место не лекарство, а что-то вроде средства для снятия симптомов и временного успокоения. Но что делать дальше? У него осталась только Юлия, прошлое которой сокрыто мраком её недоговорок, а сама весьма странная личность. Но даже она – гарант, спасающий Давиана от полного одиночества. Она, в мыслях парня, – товарищ и возможно в будущем друг, цепляясь за которого Давиан не упадёт в чёрную бездну безнадёги.
Давиан осознал, что он заложник всего, что его обложили со всех сторон. Дружба и доверие осквернены системой «народного доклада», когда каждый партиец рад кляузничать в Народную Милицию, чтобы выполнить свой долг. Свобода и развитие попросту задушены здесь той самой тоталитарной демократией, когда каждый шаг, каждое действо находятся под контролем сотен людей и всё делается только с их санкции. У него даже нет его вещей, ибо равенство и доктрина общественной собственности лишили его «чего-то своего». Он ничем не отличается от всех, а всё его принадлежит каждому.
Весь этот каскад мыслей, направленный к одному – теперь ему придётся здесь провести остаток жизни, вызывает чувство яркого исступления, которое взорвалось в душе. Давиан чувствует, как гнев, клокочущая ярость и бурлящая злоба готовы вырваться наружу. Он чувствует, что его дух буквально сгорает от ненависти ко всему, что раньше было чтимо, а в глазах замерцали огоньки безумия. Ему не хватает воздуха, а до груди коснулось болезненное ощущение, словно ему дотронулись до сердца, и грудина сжалась от холодного страха, неприязни и ожесточения одновременно.
– Тише… тише… покой, – Давиан тяжело вздыхает парень, – всё будет в порядке. Тише.
Минуты две юноша просидел в полной тишине, не смея её сотрясти. Полная, абсолютная погружённость в самого себя. «Раб, заложник обстоятельств, в которые сам и стремился. Ну, какой идиот ещё может самолично, радостно и с прытью бежать в клетку? Ну, какой ещё дебил на это способен, если не я?» – корит себя парень, опустив лицо на ладони, опёршись руками о колени.
– Отступник? – так о себе подумал Давиан.
Да, именно отступник, ибо дальше мысли парня были наполнены идеями того, что он предал всё то, о чём думал и во что верил. Он – Давиан бежал из Рейха в тщетной найти мир, который примет его с распростёртыми объятиями и поначалу так и было. Но затем, что-то изменилось. Со смертью друга с мира перед его глазами сорвали маску, и он увидел его истинное лицо.
– Какой-же я идиот.
– А, ты что-то сказал?
Давиан резко поднял голову и разглядел силуэт источника тихого женского, чуть грубоватого, голоса.
– Юля? Что ты тут делаешь? – смутился Давиан.
– Я искала тебя. Знала, что стоит только один раз тебе показать это место, и ты сюда зачастишь ходить сюда.
– Ох, ладно.
Давиан посмотрел, как девушка, на которой светло-серые брюки, выглаженные, чистые, у голени скрываются под такого же цвета сапогом, а на торс ложится лёгкая курка из кожи. Волос девушки расправлен и закручен и с каждым шагом сотрясается, слабо пружиня и подёргиваясь. Её шаг лёгок и аккуратен и Давиан сам не знает, почему не может унять взгляда от неё.
– Как хорошо, что ты пришла, – чувство радости лёгкостью разлилось по груди при виде того, как девушка села у дерева, прямо на мягкий жёлто-золотистый ковёр, откинувшись спиной на чёрствый ствол. – Я прям рад, что ты здесь.
На Давиана посмотрела Юлия и Давиан, нашёл покой в её светло-коньячных очах, наконец-то успокоившись и взяв себя в руки. Он ощутил, как от него отступили мрачные мысли, как на мгновение его отпустила эмоциональная буря.
– Давиан, – голос, мягкий, чуть грубый донёсся от девушки. – А что ты тут делаешь? А то после утренней проповеди ты как-то быстро пропал.
– Я пытаюсь разобраться в себе… кажется, что с меня хватит всего этого. – В речи промелькнула нотка садни. – Всё, финиш.
– Ну-ну, давай по подробнее, – заинтересовалась девушка.
– Знаешь, Юля, я думаю,… нет, я понял, я знаю – пора кидать всё это дело. Я больше не могу, я не смогу больше следовать выбранному пути.
– А зачем выбирал, если путь оказался тяжёл? Давиан, сколько я тебя знаю, ты всегда держал дух, сейчас что случилось?
– Слишком много понял, – буркнул хмуро Давиан. – С меня хватит этого равенства и общности. – Рука юноши устремилась к шее. – Мне по горло этих идей коммунизма и партийного язычества. Всё, хватит с меня этого!
Юлия молчит, мудро соблюдая тишину. Она не стремится винить парня и не желает его сильней загонять в пучину грызни и обвинений самого себя. «Пусть выскажется, сейчас это более важно… да, высказаться – вот что ему сейчас нужно, эта та роскошь, которой мы не обладаем сегодня». – Пронеслось в мыслях девушки, и она тихо и аккуратно сказала:
– Продолжай.
– Что продолжать?
– О чём говорил? И что же ты такого понял, что привело тебя к таким мыслям? Скажи, почему ты именно так всё решил?
– Ты так говоришь, словно сама не разделяешь моих мыслей, – на губах Давиана промелькнула слабая нездоровая улыбка, которая скорее показывает его стремление скрыть боль. – Я думаю, ты и сама будешь не против, что бы вся Директория, все её система полетела к чертям. Не так ли, Юль? – тёмно-синие глаза с надеждой посмотрели на девушку, выдавая желание Давиана того, чтобы Юля с ним согласилась, чтобы вторила его словам.
– К сожалению, я не родилась как ты… я не жила в мире, где есть родители, где есть государство. Я не знаю, что такое мораль.
– К чему ты клонишь? – насторожился Давиан.
– Боюсь, что, несмотря на всё моё негативное отношение к той стране, в которой я живу, мне трудно… нет, даже невозможно представить, как можно жить без всего, что учудила Партия. Пойми, Давиан, без неё – никак.
Мрачное чувство накрыло Давиана и он даже не может подобрать слова, чтобы выразить удивление на пару со скорбью, которые ударили по его сердцу. Он поднял взгляд на Юлю. Раньше, до того, как настал момент прозрения и пришлось изменить не только мнение о Директории, но и о людях в ней, он увидел бы перед собой упрямую девчонку. Ели бы Давиан в один из моментов жизни не понял, насколько люди тут несчастны, то его мысли о Юле были бы весьма негативными.
