Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!
Очи Давиана от Юли уставились снова на стадо сотен людей, читающих ксомуны и молитвы вождю этой страны. Они – наверное, мёртвое душой, подтверждение того, что от Партии и её курса не уйти некому.
Но за яростью и злобой на душу юноши набросилась печаль, тоска и страшная меланхолия от которых его едва не повергло на колени, словно бы ударили молотом по голове. С ужасом для себя он осознал, что сам стал рабом Партии, не только народа, которому теперь вынужден служить. Рассудок сотрясли штормом боли мысли, которые дали понять, что теперь он отслужит у Партии всю жизнь, пока не отдаст Богу душу, если её конечно не отберёт истинный «князь богопротивной», как обозначили бы это священники из Рейха.
Каждый день теперь Давиан вынужден будет работать на партию – читать перед людьми проповеди, проходить тесты на пригодность, доносить при необходимости и посвятить себя идеям «светлого» коммунистического мироустройства. Если хоть где-то он оступится на этой дороге, Партия быстро «подправит» это дело и он, лоботомированный и низведённый до состояния механизма, отправится служить Партии до смертельного изнеможения на фабриках и заводах.
– Боже правый, – тяжёлым шёпотом слетели слова, растворившиеся в воздухе и не тронувшие не единого уха.
– Ты что-то говоришь? – спросила Юля, повернувшись к спутнику, и смогла сию секунду разглядеть в нём бурю из чугунных эмоций, утягивающих его на дно печали. – Что-то не так?
– Всё в порядке… в порядке. – Потерянно дал ответ юноша, продолжая рассматривать статую, и подловил себя на том, что если продолжит с такой же миной на лице стоять, то может привлечь ненужной внимание Народной Милиции, которая его привлечёт к народному суду за «нелицеприятное выражение эмоций перед ликом лидера».
– Что-то ты какой-то задумчивый стал просто.
– Да всё никак не могу понять… что же символизирует это изваяние, – юноша ещё раз показал на статую.
– Девушка игриво усмехнулась, осудительно покачивая головой.
– Как же так… не знать историю Коммуны. Как так… историки были бы недовольны. Очень.
– Да ладно тебе… всё же нормально. Так чему она посвящена?
– Она символизирует победу Апостола Коммун над «все-врагом». Коса – это символ народной власти, золото и серебро символизирует свет Его и Партии, а мраморные одежды – это святость «повергающих» нечестивых.
– А что за «все-враг»?
– Все классовые и неклассовые противники нашего строя. Буржуазия, рабочие, священники, отступники от коммунизма и прочие-прочие-прочие.
– Ага, – юноша ткнул пальцем в расплывчатую статую поверженного врага, которого вот-вот распорет коса, чья суть выполнена из базальта, и похож он просто на обгоревшего до угля человека, без возможности определить его какую-либо принадлежности, – то есть это абстрактное воплощение всех, кто не угоден Партии?
– Именно, Давиан. Смекаешь, что к чему.
– Я даже боюсь предположить, сколько её строили.
– Месяца два, может три.
– Это как? – опешил Давиан.
– Народно, – кинула Юля. – Был референдум в нашем Улье по итогам которого, всех от десяти и до семидесяти лет привлекли к стройке. У каждого жителя Улья в пользу строительства отобрали половину пайка.
– Жуть.
– О-о, то ещё было зрелище – люди гибли десятками. Те столбы, которые ты видишь это своеобразные памятники погибшим.
– Но почему?
– Народ так сказал. Партийцы решили сэкономить на безопасности, решили привлечь даже многих больных, решили показать всю «любовь» к Апостолу Коммун… но из этого вышло самое настоящее кладбищенское дело, за которое погибли тысячи.
– Как? – всё так же сыплет вопросами Давиан, содрогаясь от событий прошедших дней.
– Голод, изнеможение, труд без отдыха, старые технологии, карательные меры за даже самые лёгкие нарушения, жажда и нехватка здоровья. Но кто мог противиться? Народ решил, значит все пошли.
Давиан на секунду вспомнил, как в Рейхе, ещё относительно недавно, он ползал на коленях, ловил галлюцинации и едва не задохнулся, потому что на волне фанатичной преданности леволиберальному штандарту, они погрязли в подготовке игрушечной революции, и это чем-то было похоже на то, что случилось со статуй. Люди так же, отбрасывая всякий здравый смысл, в погоне за эфемерными идеями, низвергающими душу прямиком в ледяные объятия бездны, ринулись за дело и пали в лапы смерти, брошенные «волей народа».
– Ты кстати слышал новость? – встрепенулась голосом Юля.
– Да как же? Об этом трещат отовсюду… все бегают, готовятся. Люди вона, даже молятся.
– Какую? Я тут ещё не все источники новостей изучил, так что туговато у меня со свежими новостями.
– Да говорят, сам Постол Коммун завтра в Улей прибудет…
– «Чтобы почтить народ своим праведным присутствием, да освятить Улей мудростью разума своего», – подхватил мысль Юли юноша. – Да знаю. Мне именно в такой форме Форос и сказал о прибытии главного партийца в наш Улей.
– И что же он забыл здесь?
– Форос сказал, что он ездит по Ульям и инспектирует их состояние. Но зачем это ему – Форос не сказал, но я думаю, это как-то связано с Рейхом.
– Почему?
– Да, Форос намекнул, что он стал ездить по Ульям, которые наиболее близко расположены к границам Империи.
– Ох, мне, народному законнику, трудно представить то, что завтра будет. Он ведь впервой к нам приезжает.
– А что будет? Всё как у меня на родине, – буркнул юноша. – Развесят флаги да знамёна, попоют гимнов, покажут, насколько они любят вождя, да разойдутся. Будет полный цирк.
Юлия слегка рассмеялась и мгновенно уняла смех, чтобы не привлечь Милицию или просто обезумевших людей.
Давиан продолжает посматривать на монумент, который кажется ему символом ярма рабства в стране. Юноша чувствует, как в груди ёрзает скорбь по Паулю и злоба… на себя. Он был слеп и не видел всех аспектов разрушительных идей, в которых погрязла Директория. Он вовремя не разумелся, пребывая в плену прелести всем, что его тут окружает, но если бы пелена не пала на его глаза, ему бы удалось, образумит Пауля. Если бы туман вовремя развеялся из сознания, то всё было бы иначе. Больными иглами вина прошла сквозь сознание и впилась в сердце.
«Свободны от церквей… вольны от государств, но попали в рабство себе и Партии. Неужто этот мир не знает середины? И это его сущность заключена в крайностях или движении к ним?» – молвит себе Давиан, пытаясь отогнать политикой острые осколки укоризны.
– Пойдём тогда отсюда, Юлия? – попросился прочь из парка Давиан. – Мне ещё нужно подготовиться к прибытию Апостола Коммун.
– Согласна, – сказала девушка и укоризненно оглянулась на памятник. – Пошли с этого кладбища рабов.
Глава десятая. «Апостол» Коммун
Следующий день. Ближе к вечеру.
Несмотря на всю свою прохладу и вечернюю хладность, кажется, что воздух раскалился до предела, и само безумие смешалось с ним, ввергая толпы людей в истерический припадок. Улей, ещё утром пребывавший в мире и покое, стал диким местом, где слегло множество человек, отдав жизнь подчас за самые сумасбродные указания.
Город, в старом понимании поселения № 17, терзаем приливными волнами огненного безрассудства, охватившего народ подобно эпидемии. Гул, дикий и первобытный, исторгаемый из тысячи, десятков тысяч глоток наполнил улицы невыносимым песнопением смерти и краха рассудка. Кажется, что ледяные напевы, гул, вымораживающий душу, доносится из самих глубин адского царства. Весь Улей накрылся жутким гудением, каждая улица, каждый перекрёсток обливается трепещущим до глубины души воем.
Никто не способен укрыться от завываний десяток тысяч глоток, ибо всё это передаётся через граммофоны и колонки по всему Улью и даже за его пределами.
Вспышки огня и яркие копья света расчертили, разрезали Улей на части, озаряя его яркими залпами и отражаясь в полированных серых поверхностях зданий отблесками скорбного завершения дня. Монохромные исполины, продавливающие само пространство своими размерами и их собратья поменьше, отразили интенсивными панорамами на своих телах свидетельство человеческого безрассудства.
Над головами и крышами продолжает рваться салют, заполняя синеющую небесную твердь ослепительными вспышками. Салют изукрасил тёмно-синее, фиолетовое и столь холодное полотно небес, будто художник кистью, наполнив его огненными цветами, которые распускались над землёй, озаряя красотой и роскошью подлунный мир и измученные души его жителей.
Внутри Улья, перекрёстки и проспекты, парки и улицы – всё что можно обрело совершенно новый вид, нежели утром. Только стоило солнцу взойти и одарить тёплым светом жителей сия мира, так затрепетали гордые красно-серые знамёна, развеялись штандарты, на которых красовались шестерни, звёзды, да орнаменты технические. Теперь этого нет, ибо после пышного, ярчайшего празднества всё стало каким-то чуждым, отдалённым и мало похожим на последствия порядка. Знамёна и штандарты – символика власти сгинула в неведомом порыве народных масс, прокатившихся ещё днём.
Ореол непонятности и странности повис над Ульем, который превратился незнамо во что. Он утонул в гудении людей, поющих неразличимые песни, будто бы затягивая дьявольский напев, который благодаря технике разносится всюду; погряз в густых вспышках огня и черт света, что осияли город лучше вечерних фонарей; приобрёл образы поселения, выжженного войной или страшным бунтом; и всё это происходит под красочный салют, что добавляет только сумбурности всему, что видно.
Подле Улья раскинулись боевые машины и транспортники, прикрывавшие немного палатки, но никто из Народных Гвардейцев не спешит в город, ибо у них иная миссия – охранять его. Тысячи солдат стоят у входа во град, однако войти туда не спешат, желая оставаться рядом с ним и в железной покорности ждать приказа.
Народная Милиция, которая вроде бы должна охранять народ, стянулась к краям Улья, подальше от эпицентра шторма умопомешательства, что поразил население этого города. Они не в силах удержать ситуацию, поэтому оттянулись к рубежам и если бы не их собратья из Народной Гвардии, то Милиция давно бы покинула Улей и встала лагерем у него.
Человек, впервые увидевший картину всего происходящего, первое, что подумал, так это о бунте. Да, его неподготовленный рассудок, анализируя то, что видят очи, быстро бы провёл схожие параллели с тем, как народ свергает власть и в порыве революционно-бунтарского порыва выжигает и уничтожает всё вокруг. Но он бы ошибся, поскольку все прежние его знания о социальных порядках окажутся отчасти неверными при встрече с режимом Директории Коммун.
Это не мятеж, не бунт, не акт сепаратизма, не революция и даже не война, как можно было бы подумать. Таким образом, окончился один из самых грандиозных фестивалей и праздников Улья № 17, который огненным и кровавым отпечатком отразился в душах десятков тысяч человек.
Никто не смог укрыться от тяжёлой руки празднества, калечившей души и тела, даже те, кто вроде должен быть защищён, но как оказалось в праздном безумстве толпа не различает статусов.
Давиан отполз в сторону, выбираясь из-под кучи книг, которая казалось бы похоронила его. Боль отразилась по всему телу, и юноша ощутил, как грудь, лёгкие, живот сдавливаются книжными томами, а дыхание стало неприятно прерывистым и кратким. Но всё же приложив максимум усилий он смог подтянуться и вытащить торс из-под завала многотомных книг, едва не схоронивших его. Ещё рывок, руки упёрлись в бетонный пол, и он уже выполз полностью.
– Проклятье! – выругался Давиан и его слова разнеслись гулким эхом по всей библиотеке.
Тут же его рука метнулась к левому боку и ладонь накрыла место режущей боли. Давиан пощупал, и вновь колючее ощущение отдалось в левом боку, и он через красный балахон ощутил, что у него ушиб.
Ступая по полу, юноша почувствовал весь холод бетонного пола, его гладкую поверхность и шероховатые сколы. Парень опустил голову и увидел, что его туфля осталась под завалом, и нога боса.
– Чёрт. – Выдавил сквозь скрип зубов Давиан и поковылял.
В магазине прохладно и даже умиротворительно спокойно. Здесь конечно часом позже бушевало сумасшествие жертвой, которого стал парень, но теперь лишь вуаль тишины и покоя украшает это место.
Небольшой книжный распределитель (библиотека), который представляет собой одну большую комнату с формами куба, разгромлен. Пыль и сажа витают в воздухе вместе с неприятными ароматами сожжённых покрышек и благовоний, которые смешались в одно противное амбре.
Давиан смог доковылять до стула и плюхнулся на его обшитую тканью поверхность. Спинка еле слышимо хрустнула, когда парень присел на стул. Как только Давиан смог сесть его боль в боку стала послабее, и он откинулся на алую спинку, измаранную сажей.
– Фу-у-у-у-х, – тяжко выдохнул парень и его выдох разнёсся слабым эхом по всей библиотеке.
Давиан, ощутив себя получше, смог оглянуться, выхватывая черты помещения, в котором он оказался. Книжный распределитель разгромлен. Ещё днём тут ровными рядами стояли полки с книгами, но теперь они опрокинуты, а сами тома разбросаны по полу, часть из них унесена на сожжение.
У единичного окна промелькнул силуэт и Давиан напрягся, по его коже пробежали мурашки, удары сердца можно было ощутить в горле, а ладони вспотели. Он не знал, нормальный ли это человек или один из фанатиков «апостолитистов».
Ладонью юноша ощупал небольшой столик, который расположится возле него и ощутил, как пальцы забегали по острому лезвию выдвижного канцелярского ножа. Пальцы моментально сомкнулись на прорезиненной рукояти и парень подтянул оружие к себе. «Это всяко лучше, чем нечего» – пронеслась первая мысль.
Ручка от двери задёргалась, разнося замочное бренчание. Давиан ощутил клокот страха, он чувствует, как его сердце вот-вот выпрыгнет и уже приготовился, и вот дверь поддалась и со скрипом отворилась.
– Давиан!
– Юля!
Страх моментально рассыпался, ниспал, а вместо него по душе пронеслась волна тепла и облегчения. Давиан большим пальцем нажал на кнопку и втянул лезвие ножа в рукоять.
Девушка, перескакивая через груды книг и остова разбитых полок, торчащих в темени как пики на поле боя, приблизилась к парню, который попытался встать со стула, и боль мгновенно дала о себе знать, впившись в левый бок. Давиан поднял голову, но увидел лишь силуэт девушки, её лицо пропало под фатой непроглядной темноты.
– Что с тобой?
– Ушиб… ребро, – тяжело дал ответ Давиан. – Что там на улице?
– Всё идёт к своему концу. Они запели «Великую Коммунальную».
– Что?
– Это молитвенный хоральный гимн Апостолу Коммун… сейчас они закончат и всё прекратится.
– Чем прекратится?
– «Великим актом братства, который докажет абсолютное равенство», как они говорят… иначе говоря вступят в оргию.
Давиан вытянулся и попытался идти, но едва не рухнул от вновь ударившей боли. Он знает, что так далеко не уйдёт, а выходить на улицу сейчас опасно. Фанатики Апостола Коммун ищут любого, кто хоть как-то будет давать подозрения о несоответствии словам их Кумира, которые отгремели на площади, став самой настоящей кнопкой, нажав на которую, великий лидер запустил акт народного сумасшествия.
– Что ты хочешь Давиан?
– Я… ви-видел, – держась за бок, заговорил, кряхтя юноша. – Там в углу есть выход на крышу. Пой-пойдём ту-туда.
– Ты таким образом далеко не пройдёшь… давай я тебе помогу.
Давиану ничего не остаётся, как согласиться. Он позволяет Юле взять его бок на плечо, и нога в ногу поковылял с ней. Парень почувствовал израненной кожей, что на девушке шерстяная кофта, а по цокоту каблуков об бетон понял, что на ней мужские туфли.
– Где твой выход?
– Там, – ткнул в пустоту Давиан, но Юля поняла и помогла Давиану подойти к лестнице на крышу.
Давиан отцепился от Юли и рухнул на дверь и только вовремя подставленные ладони не позволили ему приложиться лицом. Юноша нащупал дверную ручку и дёрнул за неё. Тяжёлая, отлитая из железа дверь со скрипом подчинилась и Давиан вместе с Юлей прошли дальше.
– Как же так… как же всё так вышло… как так люди могли стать бездушными, чтобы такое вытворять… как же так? – слабо лепечет Давиан, пытаясь понять, каким образом народ смог всё это учудить.
– На крыше обсудим… а сейчас тише, – помогая подняться по лестнице парню, сказала Юлия.
Парень с девушкой выбрались на самую крышу, возвысившись над третьим этажам здания. Давиан поковылял к краю и устремил взгляд усталых очей на запад, желая увидеть, как солнечный диск гаснет в объятиях заката. Но огромные каскады зданий не позволили ему это и сделать и всё, что напомнило о закатном времени, так это небесная твердь, которая ближе к заходу выкрасилась в светлые, огненно-золотистые тона, в которых утонул весь горизонт, заленился в приливах небесного пламени.
– Жалко, что не видно заката, – грустно сказала Юля.
Но Давиан не услышал её. Его кожные покровы стал покалывать холодок, а по телу пробежало чудесное ощущение свежести и вечернего хлада, которое уносит боль с собою вдаль. Он ощутил, как его одежду трепещет ветер, он же и касается его своей призрачной рукой.
– Давиан! – слышится оклик. – Ты как?
– Со мной всё в порядке. Полегче. – Парень обернулся и смог разглядеть, что лицо Юли измарано в саже. – Ты сама как?
– Как видишь, я пережила это безумие.
Губы Давиана содрогнулись от прикосновения эфемерной улыбки, рождённой то ли от бессилия, от осознания глубины всего идиотизма, который породила Директория Коммун во главе с её партийным лидером, а горло выдавило слова, объятые жгучим пламенем ненависти:
– Проклятые фанатики.
Юля ощутила, что её щёки пятнает чёрное касание гари и стала их утирать, а Давиан тем временем окунулся в омут памяти, пытаясь понять, как его так занесло.
Всё началось с самого утра, когда вместо бесконечно серого полотна на небесной тверди оказались лазурные дали, освещаемые неугасимым солнцем. Это было весьма странным для Давиана, он знал, что серое небо – часть Генеральной Линии Партии. Причину этого он узнал позже.
С утра он вместе с Форосом вёл проповедь о том, как плохо быть гражданином Рейха и как прелестно, что сам Апостол Коммун подтвердит эти слова. Давиан искренне терпеть не мог, что говорил тогда, ибо лепил на себя маску лицемерия, но всё же ему пришлось врать, как раб господину, что партийство – лучший выбор.
А тем временем Улей красился и наряжался, как невеста перед свадьбой. Всюду и везде вешались флаги и штандарты, ставились маленькие статуи, а слуги повинности слова собирали людей и читали с ними молитвы и ксомуны. Город утопал в нечто религиозно-культовом и практически каждый человек был опьянён дурманом преклонения. Глаза сотен светились больным светом, партийцы с утра трудились, прихорашивая град, а Народная Милиция отловила каждого, кто подозрительно выглядит и «ликвидировала» прогоняя через народные суды. Всё казалось возбуждённым и нервно, но это было только в радость
Затем Давиану пришлось идти на главную площадь, где он встретил Юлю. Народные массы только прирастали, так как все желали увидеть Апостола Коммун и к полудню сотни тысяч человек давились уже в единой толпе. Распевались молитвенные воззвания к Апостолу Коммун, люди шёпотом благодарили его, за то, что сегодня взошло солнце. Давиан мгновенно понял, что по всем эфирам, по телевизору и радио, беспроводным коммуникационным каналам было разнесена благая весть – люди видят сегодня образ солнца по воле Апостола, что было подхвачено с самого начала вакханалии.
А огромную сцену сначала взошёл человек, объятый в шёлковые серо-красные одежды, смахивающие на саван без капюшона. Это оказался Архонт Улья, управляющий «городским отделением Партии… но не самим городом, ибо власть над ним принадлежит народу», как говорят иерофанты коммунизма.
Он тут же пустился в хвалебные оды Апостолу Коммун, стал рассказывать, что все они живут и существуют лишь потому что, есть Он. И сегодняшнее солнце – это результат молитв и действий «великого пророка коммунизма, который несёт голос духов первокоммунистов – Маркса и Энгельса, что взывает к ним из глубины веков», как выразился Архонт.
Давиан был в шоке от того, что тысячи людей одномоментно ударились в истерический плач, заполнив страшным воем всю площадь. Модифицированные ушные аппараты Фороса и прочих иерархов, разделивших своё тело с машиной, выдержали этот рёв, а вот Давиан и Юля едва сознание не потеряли от столь дикого рыдания. Но все успокоились, когда на сцену взошёл он – «денника праведных идей» «сын зари эры коммунизма»… сам Апостол Коммун в окружении Гвардии явил себя перед народом. Это высокое, три метра в высоту существо, окутавшееся в яркие, слепящие глаз неестественным внутренним светом рубиновые одежды, взглянув на которые можно ослепнуть на какое-то время. В толпе завопили, что его лик настолько светел, что ослепляет и народные массы стали скандировать «Апостол Коммун», а затем перешли и на яростный крик. Давиан напрягся и различил одежду Апостола – его механические ноги, торс из металла скрывал плащ рубинового цвета, расшитый начищенным до слепящего блеска златом и серебром.
Громоподобный голос донёсся из всех колонок и народ в одно мгновение пал на колени перед Апостолом Коммун, став ему кланяться. Давиану пришлось подчиниться, и он вместе с Юлей стал отыгрывать роль шестерни в механизме, которые «рады» появлению хозяина. Была пара человек, которые замешкались и вовремя не преклонились и народ, на почве безграничной любви повалил таких на землю и сломал ноги, прикрикивая – «не хочешь сидя чтить великого Лидера, будешь это делать лёжа». Несколько парней и девушек моментально были свалены и их конечности под неприятный хруст изломали, приведя их в нужное положение.
Апостол Коммун запел сладостные трели про своё величие и могущество, про то, как важно быть равными… пел он примерно часа два, пока народ ему кланялся и плакал, кланялся и плакал.
Давиан думал, что Империя есть оплот Культа Личности, возведённого в состояние религии, но здесь он открыл для себя новые горизонты возможного извращения над душами людей. И больнее всего ему было наблюдать за Паулем. Его друг, старый приятель, словно не увидел товарища. Колкостью взялось сердце, когда Давиан смотрел на исхудавшего и лишённого жизни в глазах Пауля, лицо и голову которого украсили шрамы и следы врачебных нитей… словно его шили-перешили.
Верховный лидер прекратил акт преклонения одним взмахом руки, которым он попросил подняться толпу людей и правой рукой дал им понять, куда устремить взгляд пламенных очей. Партийцы обратили взор на крыши зданий, где выстроились сотни отобранных человек. Апостол Коммун заявил, что эти люди специально выбраны «народными приапостольскими сообществами», чтобы потвердеть «власть людей». Если они, собравшиеся, проголосуют сейчас за прыжок, то те бедняги сиганут с крыши, чтобы подтвердить свою любовь к Апостолу.
Перед глазами Давиана встал образ ближнего востока, возникший из воспоминаний об уроках истории, времён халифатов и крестоносцев. Всё напоминало ритуальное жертвоприношение во имя лидера, а Апостол Коммун походил на «старца горы», который дабы потешить своё самолюбие готов во славу свою пролить крови чужой.
Естественно разыгранный референдум решил – смерти во имя его имени к верховному лидеру быть. Одним взмахом Апостол Коммун сбросил сотни человек с крыш, которые на почве, взыгравшей в них фальшивой любви и рьяного почитания, пали на асфальт подобно дождю, что вызвало бурю ликования в огромнейшей толпе.
Ужас на пару с омерзением взыграли внутри Давиана, но он мгновенно подавил их в себе и не дал бранной речи вырваться из горла. Скрипя зубами и с гневом в сердце, он покорно продолжил участие в том, что продолжилось дальше. Все запели шестнадцати строчный ксомун «Слава лидеру», где воспевался Апостол. Люди, нет – жалкие подобия людей, чьи души во время «воспитания» были запрограммированы на заведомую любовь к лидеру, пели шестнадцать строк, и буквально давились слезами радости, зачитываясь словами похвальбы.
Но затем… Давиан понял насколько души людей искалечены вирусом фанатичного проследования за личностью, которую сами взвели в образ веры, подняли на штандарты. Апостол высказал пламенную речь о том, что тот, кто за ним не пойдёт, не будет исповедать путей его, то того ждут вечные страдания. Он сказал, что тот, кто не похож на него в аспектах духовных, есть отступник, которого необходимо покарать. «Идите – судьи народные народом являющиеся. Делайте всё, чтобы найти гадость вражью и карайте… карайте её».
После того, как слово было сказано – они двинулись. Огромные народные массы людей, объятых огнём жажды народного правосудия, ринулись, скованные единой волей, воздавать всем, кто им покажется недостаточно твёрдым в вере в коммунизм. Юридически судить всем Ульем никто не воспрещал, только проповеди слуг повинности слова удерживали людей от стихийных демократичных судов, но теперь сам Апостол – высший начальник всех повинностей дал вольную.
Давиан помнил, что быт обычного работяги из сообществ и коллективов, входящих в область повинности труда не отличается разнообразием. От работы и до комнаты в холле, перебивка на споры в коллективах, голосования и возможность редкого отдыха. Не хитро, тускло и уныло. И тут появилась возможность грандиозного веселья, где нет ограничений и запретов, ибо они сняты самим Апостолом.
Огромные толпы и массы людей побежали искать тех, кто не был на проповедях Апостола и как только группы народа их находили, то наказание следовало незамедлительно. «Неверных» вешали, вспарывали, топили, резали и стреляли – делали всё, чтобы доказать свою лояльность верховному лидеру и идеям Директории Коммун. Обезумевшие орды партийцев утонули в едином порыве карать и лить крови во имя Апостола, без жалости и сожаления, без моральных угрызений. Таков народный суд – жесток и беспощаден, слеп и лишён милосердия, преисполнен кровожадностью.
Своими глазами Давиан видел, как тридцать человек забили камнями хрупкую девушку, которая по их просьбе причитав ксомун «Слава Лидеру» сбилась с двух последних строчек. Они кричали с неистовством в глазах, что она – предатель, раз не знает «святых строк». Ещё двадцать погрязших в сумасшествии партийцев разорвали мужчину за то, что он показался им «недостаточно твёрдым в идеях коммунального народа» поскольку не принимал участия в бесчинстве.
Давиан поспешил в свой Холл, но понял, что там нельзя будет укрыться, ибо вирус сумасбродства поразил мозг многих. Личные комнаты громились и крушились, двери спокойно открывались системными операторами, которые были заодно с толпой. Людей, скрывавшихся там, жестоким образом убивали, для того, чтобы их имущество «обобществить», сделать «истинно народным». Обычный грабёж «силы народного суда» облекли в форму благородства народовластия и свободы от тирании морали и государства, которые давно были выброшены на помойку истории.
Воспоминания Давиана оборвались вопросом:
– А как ты оказался в библиотеке?
Юноша тяжело выдохнул, прежде чем ответить, устремив своё взгляд с крыши на улицу, где догорали маленькие огоньки слабого пламени.
– Когда Улей стал похож на поле битвы, я искал, где спрятаться… я не знал, куда можно уйти, чтобы всего этого не видеть. Они… они жгли всё – мусорные баки, стены, людей. И тогда я забежал в первый попавшийся дом…
– И это оказался книжный распределитель?
– Именно. Я думал, что здесь можно будет переждать эту… «бурю народного гнева», что б её. Но я ошибся. Один из митингующих идиотов закричал, что библиотека – это «оплот зла», что в ней можно найти знания «противоречащие идеям Апостола».
– Так тебя…
– Да Юля. Я даже ничего сказать не успел, как меня повалили. Честно, я пытался защитить людей, которые были здесь же. Я встал между «апостолистами» и теми, кто тут прятался. Меня спасла только мантия, – Давиан слегка коснулся слегка испачканной алой ткани, которая покрылась дырами и порезами, – если бы немой статус, я убили бы на месте.
– А где тогда все остальные, кто был в библиотеке? – спросила Юля, сделав шаг навстречу Давиану, и тоже навострила взгляд на разгромленные улицы.
– Ты вон, посмотри вниз. – Давиан показал на местность, которая прямо под ними; там ребята увидели, как с фонарных столбов свисают люди, покачиваясь под напором холодного ветра.
– О… как же так можно?!
Где-то в глубине разума Давиан понимает, к чему было всё это сделано. Парень явно ощущает причину того, что было учинено с лёгкой подачи Апостола.
Если в Рейхе, на его родине лояльность к Императору поддерживается строгой моралью, фанатичным и тоталитарным контролем государства, а неугодные карались механизмом бесчисленных органов карательной власти, то Директория пошла по иному пути. Здесь всё отдано на откуп народу, который превратился в инструмент. Весь этот погром – глобальный фарс, устроенный для «чистки» рядов населения. Давиан лично видел, как дельцы из повинности слова и отряды Народной Милиции лично направляли народный гнев. Они в некоторых случаях лично указывали на того человека, которого необходимо быстро и оперативно «осудить» и толпа людей, как бешеный зверь на поводке кидался на нужных людей и разрывал их. Партия, её лидеры, превратили народ в способ удержания идеологической власти и поддержания стабильности. Людям позволили думать, что они власть, но за всем этим фарсом скрывается истинная сущность Директории.
– А как же ты меня нашла? – удивлённо вопросил Давиан.
– Когда началась неразбериха на пару с пожарами по всему Улью, я бежала в подвал одного из домов. На пути мне встретился Форос Ди, который, ты не поверишь, призывал народ покарать некоторых слуг повинности труда…
– Видимо, – перебил Давиан Юлю, – те ему чем-то не угодили. Форос говорил, что с помощью народа можно вершить правосудие и убирать «лишние детали из системы», как он выразился. И этим он сегодня, похоже, и занимался… выполнял, так сказать, партийное задание. Ну что дальше?
– Он меня остановил… сказал, чтобы я ликовала и пела, ибо день апостолький – свят. Призывал, чтобы я приняла участие в судах.
– А ты?
– Я ему… соврала, – Юлия слегка улыбнулась. – Я сказала, что бегу на свой суд… по своему Холлу. После этого спросила, где его ученик.
– Ученик, блин… – усмехнулся Давиан.
– Он сказал, что видел тебя в последний раз у книжного распределителя на третьей улице.
– Так почему ты тогда сразу не пришла? – надрывисто спросил парень и, заметив смущённый взгляд Юля, который проглядывался через мрак, Давиан сменил суть вопроса. – Эм, прости, я тебя ни в чём не обвиняю, я хотел сказать, где ты была?
– Я боялась, честно. Меня могли принять за «врага народа». Я же «законник» и немало кому переходила дорогу. Пускай Партия из нас и сделала шутов и легенд унизительных анекдотов, но свернуть кровь мы умеем, поверь.
