bannerbannerbanner
полная версияПод ласковым солнцем: Ave commune!

Степан Витальевич Кирнос
Под ласковым солнцем: Ave commune!

Тело юноши, каждая мышца, познало страшную слабость, как-будто все жизненные силы его покинули. Он, воспитанный в Рейхе, в стране, которая ещё держится за что-то человеческое, при встрече с нечеловеческим устройством Директории во всех аспектах, ощутил, как его душа истошно завопила. Его настигло ещё одно просветление о стране, в которую он попал – коммунизм, при встрече с естественным, данным природой, попытается это извратить или уничтожить, ибо его задача насадить идеалы противоестественного бытия. И ныне парень это понял, когда сюда вернулся, ибо то природной изящество, его малая кроха, которая тут была, строителями нового не-дивного мира была обращена в холодный монумент окаменевшего сознания.

«Таков сей град» – подумал Давиан. – «Выбивает из нас всё прекрасное, делает механизмами в бездушной машине. Кажется, если привести здешних жителей в самый прекрасный сад, когда-либо существовавший на многострадальной земле, то они и его превратят в беспутную пустыню душ, сделав из благоухающих полей и прекрасных лесов бастионы каменных джунглей».

Парень сжался, сидя на лавке, съёжился, внутри него проистекает река холодного страха, изливающаяся в каждую часть тела, отчего ему кажется, что всего его охватила паника, каждая клетка организма пронизана неприятным щекотливым чувством, от которого нет ни защиты, ни спасения.

«А как же то прекрасное величие природы в Сверхулье? Разве это не прекрасно? Но почему они его оставили, не превратили в каменную пустыню?» – в разуме появился рад вопросов, на который нет ответа.

Давиану кажется, что всё его тело и душу объяла неизвестная лихорадка. Его душа проваливается в огонь, истошно вопящее и всеополяющее пламя, от которого нет спасения, нет укрытия, содеянное человеческими руками, которое бы избавило от этого страшного огня. Ропот напал на парня, тревога прокралась вовнутрь и кажется, завладела всем его естеством и в вопящем разуме рождается единственный вопрос:

«Где же теперь можно спрятаться?»

Ещё пару мгновение его брала дрожь и тошнота, казалось, что у ушах стучат громоподобные барабаны, ставшие откликом беспокойного сердца и Давиан стал про себя молвить единственное, что его спасало доселе от подобных состояний:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Монотонное и вкрадчивое, наполненное смыслом, повторение этих слов, едва успокоило юношу, и он смог расслабиться, когда странное чувство, впервые его настигшее, отпустило его.

– О-о-о-о-х, – раздался тяжёлый выдох на всю площадь и Давиан опёрся затылком на холодный камень.

Прежние чувства вернулись к нему, он снова может ощутить холод на коже, его ноздри вновь покалываются от приятного касания ледяного воздуха, наполняющего жизнью. Сейчас Давиану кажется, что в его душе всё рухнуло, потеряло смысл и лишилось нечто важного, а посему он готов впасть в депрессию, мир вокруг него стал превращаться в преломлённое отражение ада.

Неожиданно возле лавки раздался приятный женский голос, звучание которого заставило парня содрогнуться:

– Вот ты где, а я тебя искала.

Со скоростью ветра Давиан мотнул головой, почувствовав резкую боль и хруст в шее, но это его не волновало. Он разглядел высокую девушку, облачённую в серые брюки, туфли и обтягивающую куртку такого же цвета. На хрупкие плечи ложатся локоны длинных чёрных волос, по мягкости похожих на шёлк. Лицо девушки сильно исхудало, потеряло прежнюю жизнерадостность, а в аметистово-карих очах читается боль, явное отражение пережитых страданий.

– Юл-Юля? – язык Давиана стал заплетаться, от радости и удивления, которые тёплой рукой коснулись охолодевшей души.

– Да, это я.

Давиан коснулся сильно заболевшей шеи, его лицо перекосила боль, но всё это неважно для него. Он видит человека, единственную душу, которой он может довериться, человека, рядом с которым не страшит гнёт и безумства Директории Коммун.

– Юля, – улыбнулся Давиан. – Как же я рад тебя видеть.

Но в ответ улыбки не было, лишь холодная ухмылка, полная внутренней натуги и покрытого ледяным безразличием трепета.

– Юля, – нахмурился Давиан, – что с тобой случилось? – серьёзно прозвучал вопрос, а вся радость с лица юноши исчезла, как морок. – Зачем ты меня искала?

Девушка сделала пару шагов и присела рядом с парнем, который ощутил что-то неладное, словно её дух был опустошён.

Вместе они просидели молча минуты две, и между ними установилось полное и непоколебимое безмолвие и тишина, прекрасный покой, который вкупе с антуражем этого места походил на могильную тишь. Однако усталая речь дамы разбила затишье, рассыпав его по закоулкам души:

– Как хорошо, что ты вернулся. В последнее время пришлось слишком тяжко… даже думала, что уже пора…

– Пора что? – надавил голосом Давиан.

– Покончить со всем этим… вот представь себе, сидишь на диване и думаешь, что всё кончено и смысла дальше жить нет.

– Да что случилось!?

Девушка не сдержалась, да и никаких сил не хватит, чтобы удержать себя от бури нахлынувших эмоций, и она дала волю себе. Уткнувшись в правое плечо Давиана, Юля горячо зарыдала, послышался вой, протяжный и жалобный, от которого у парня внутри всё сжалось, все его эмоции отметились печалью уныния.

– Ну, успокойся, прошу тебя.

Он приобнял её, лелея надежду на то, что здесь не поставили камеры. Давиан ощутил, как рукав его одежды стал влажно-солёным, немного тёплым, от пролитых слёз. Правой рукой парень прижал к себе Юлю, став призывать к успокоению.

– Прости, – через минуту пришла в себя девушка, утерев лицо рукавом балахона Давиана. – Слишком много накопилось.

– По порядку, что произошло.

– Эт-эт-это слишком тяжко… мены, путём голосования, исключили из… народных законников, путём голосования. К-какая-то харя донесла, что я якобы молилась не коммунизму, а это преступление против коммунистического народа, – сквозь редкие всхлипывания, говорит Юля.

– Ага, как там поётся – не сотвори себе идола никого-то и воздавай хвалу только коммунизму, поправшему всякую религию.

– А я-я… просто присказка была. Подумаешь, как-то сказала – «Слава Богу». А меня выгнали, выкинули как использованную тряпку в назидание, что бы я «следила за словами и больше не попускала осквернения устами народа праведного».

– Я так понимаю, это ещё не всё? – спросил Давиан, только способный предполагать, какое потрясение испытала душа бедной девочки.

– Н-нет. По-потом пришлось искать другую работу. И по итогам нар-народного гол-голосования мен-меня впихнули в Третий дом Равенства.

Давиан знает, что там не только с утра до ночи учат идеологии коммунизма, ибо для послушниц Третьего дома Равенства предусмотрены жестокие диеты и палочные меры воспитания, дабы они смогли прочувствовать всю беду и страдания, которые преодолел рабочий класс в самом начале битвы за коммунизм, как утверждают идеологи Партии. И юноша видит этому подтверждение, когда взирает на синяки, которые отметили руки Юли, смог разглядеть умело замазанный тональным кремом синяк под глазом. Но помимо этого, послушницы «дома» вынуждены отправляться на заводы и склады, где горячими проповедями несут слово Партии, а так же по итогу голосования могут быть приобщены либо к труду на время, либо стать объектом общих утех, тем самым подтверждая постулат о том, что везде и всегда нужно служить обществу всем тем, чем можно. Частная жизнь и личные интересы – понятия, недопустимые для этого странного мира.

Давиан не понимает, отчего сейчас его берёт не просто злоба, но истошно кричащая ненависть к Директории. Он прижимает к себе ослабевшую девушку, как бы испытывая внутренним состоянием, скорбь по ней и в то же время его душа взалкала мести, возмездия для тех, кто с ней это учудил. Его глаза наполняются и печалью, и гневом и бессилием одновременно и такой набор эмоций снова изматывает психическое состояние и понадобилась сила воли, чтобы удержать себя от тряски и содроганий.

– Всё ещё будет хорошо, – шепчет Давиан и ему тошно от того, что это единственное, что он может сделать – утешить словами, а не принести кару на тех, кто творит страшные бесчинства.

– Я так уже не думаю… не думаю… эта страна… она пожирает нас, она не видит в человеке человека… лишь животное или детальку от общества. В глазах Партии, я, да и ты тоже, не больше чем инструменты для удержания власти.

– Я знаю, Юля… пойдём лучше отсюда.

– Куда?! Идти больше некуда…

Давиан встал, одновременно помогая встать заплаканной девушке, томно и тихо говоря:

– Найдём какое-нибудь тихое место.

Глава шестнадцатая. Отвергнувшие «царствие коммунистическое»

Спустя два дня. Полдень.

Холодный каменный пол треснул, когда край латунного посоха сокрушил его, со звоном встретившись с крепким покрытием. Золотистой стрелой его кончик метнулся, расчертив комнатушку ярким светом и разделив группу людей надвое. Маленькая комнатка, совсем не похожая на палаты и кабинеты иерархов Директории Коммун наполнена не менее дюжиной людей, со страхом и боязнью, прерывисто дыша, взирающие на тринадцатого, крупного и высокого служителя Партии.

– Товарищ…

– Заткнись! – пророкотали механическим бренчанием гортанные механизмы существа. – Я не верю в это!

Существо, похожее на ужасающего воителя, чьё тело стало металлом, покрытым роскошными алыми тканями, украшенными тускло мерцающими рубинами и гранатами, подпоясанный прекрасного вида золотым поясом. Его глаза вспыхнули гневом, а шесть пальцев одной ладони с такой силой сжали электронный планшет, что спустя мгновение корпус с громким звуком треснул, разлетелся на куски, а руку обвили жилы из разноцветных проводов.

– Придётся, старший товарищ Форос, – твёрдо говорит человек, облачённый в длинное чёрное кожаное пальто и фуражку; его лицо с грубыми чертами, обрамлённое светлым волосом, выстриженным под каре, модернизированными светло-фиолетовыми глазами. – Я обладаю всей полнотой доказательств, и если придётся, я созову народное судилище, чтобы его осудить волей народа праведного.

 

– У вас нет полномочий, товарищ Кас, – грохочет Форос. – Народ суверенен, народ послушается того, кто подавлен, дабы нести него светлую волю и нести в массы слова о коммунизме.

– Это уже решит народ, – грубо сказал человек. – Вы не вправе предполагать, что хочет народ, ибо он может это выразить только голосованием. А на вас будет составлен отдельный протокол общественного порицания за то, что вы…

– Заткнись, иначе сгною гневом народным!

Кас не решился продолжить, понимая, что во власти этого «человека» подобное сделать.

Несмотря на холодную сущность и безжизненность, видимый облике железного создания, которому неведомыми эмоции, душу, извращённую и искалеченную, покрытую язвами грехов и страстей нельзя сделать из металла. И сейчас внутри Фороса всё кипит, мысленно он рвёт и мечет и только цепляясь за краткие партийные установки он сдерживает себя от того, чтобы не сокрушить Каса блистающим латунным посохом.

«Дабы не преступить истин народных, я сдержу себя» – унимая гнев, понимая, что указ на неправильность и ошибки в его сторону пережить можно.

В маленькой комнатке, которая служит местом встречи верховных представителей народа по части пропаганды и охраны общества, сейчас вершится судьба одного человека, который даже не подозревает от этого. Втайне от партийца, вершители народной воли решились определить сущность его судьбы и ему только, что и остаётся надеяться на благосклонность партийных иерархов.

– Я вам не дам его арестовать, товарищ Кас. Это не угодно будет народу, да и Партия не одобрит потерю словотворца. Нам нужны умелые проповедники, что служить и нести слово коммунистическое.

– Это вы всё меряете категориями идеологии и дел народнодуховных. Я же служу букве закона, который написан народом, и вынужден дать голосования на выдачу ордера об аресте и привлечения к суду товарища Давиана.

– У вас нет полномочий.

– Я – народный комиссар Народной Гвардии, исполняющий Генеральную Линию Партии в части привлечения к наказаниям, и ваш подручный допустил страшную оплошность, прервав народное судилище, оборвав его праведный порядок.

– И?

– Это моя компетенция дел. Он – нарушил порядок судебно-народного разбирательства, чем покусился на его суверенитет, – Кас обратился к сумке, которая у него на лямке перекинута через левое плечо и вытащил оттуда толстую кипу листков.

– Что это?

– Собрание народных жалоб, которые написали люди, когда узнали, что их права были нарушены вашим подопечным. Народ не терпит, когда его дурят.

– Ох.

Форос был полон решимости разобраться с народным комиссаром, избавиться от него как можно быстрее, чтобы он пропал раз и навсегда, но этого сделать нельзя. Партийному иерарху ткнули в его некомпетентность, указали на ошибки, показали, что его дело по взращиванию паствы и учителей коммунистических, оказалось гибельным, ибо он не смог наставить его на правильный путь.

Самолюбие и гордыня взыграли в Форосе, его поедают чувства и эмоции, которые невозможно исторгнуть, изгнав плоть из тела. Они – короста для души, её болезнь, а её никак не поменяешь на металлическую.

– И что же теперь будете делать, а товарищ Кас? – Форос изогнулся, нависнув устрашающей глыбой металлического тела над парнем, но тот даже не дрогнул, его холодный взгляд остался неизменен. – А?

– Не… народ уже решил, товарищ Форос. Те, против кого было совершено преступление и квартал, в котором живёт Давиан, путём народного тайного голосования, решили, что его нужно задержать, поскольку он отверг наши идеалы.

– Я буду ходатайствовать перед народом о проведении городского голосования. Думаю…

– И что вы хотите этим добиться? – прервал нагло Кас Фороса. – Почему вы так сильно покрываете Давиана?

– Потому что его вина минимальна, – холодно отвечает Форос. – Его деяние не нанесло народу вреда.

Болезненная скорбь, нездоровая печаль взяла в плен то, что осталось от души Фороса.

«Почему я это чувствую?» – родилась мысль в холодно-огненном уме иерарха, и продолжилась с ненормальной скорбью. – «Он меня предал, укусил руку, которая его кормила. Как он мог так поступить? О великие первокоммунисты, как так случилось? За что вы меня так караете, если я вам служил верно?»

Чувства и мысли Фороса впились в жалость к самому себе; он ошибся в выборе помощника, вознамерился из дитя Рейха сделать достойного партийца, но его стремления оказались провальны. Его изъедает мыслью о том, что он не смог достойно послужить народу и больше всего его коробит, что он не справился, не смог покорить и сломить человечность в Давиане.

«Я – Форос, и не смог победить какие-то мысли и жалкое чувство жалости. Как он не смог понять, как он отверг идеалы Директории? Проклятый глупый идиот меня подвёл, опозорил и унизил перед товарищами».

– Он посмел прервать народное судилище, чем попрал святую волю народа к просудится. Он поставил частно-личный интерес партийцы, подлежащего суду, выше общественных устремлений осудить. И вы говорите, что вред, который он нанёс, был мал?

– Хм, – задумался Форос и вытянулся во весь рост; его спина проскрипела, чем вызвала сноп испуганных взглядов помощников народного комиссара. – Раз так, то зачем вы пришли ко мне? Зачем всё это?

– Я должен вас предупредить, чтобы не случилось недопонимании и конфликтов в дальнейшем. Такова народная воля, изложенная во время голосования.

«Народная воля» – фыркнул в мыслях Форос, пригнувшись. – «Как будто народ знает, как верно управлять… ох, простите меня первокоммунисты за мысли еретические».

– Я пойду тогда с вами, – тихо проскрежетал Форос. – Я должен с ним встретиться, посмотреть на предателя.

– Думаю, я должен протестовать, – на этот раз голос народного комиссара стал оттенять аккуратностью. – Вы останетесь здесь.

– А ты попробуй меня останови! – горло Фороса выдало громоподобное рычание, его тело резко вытянулось и его макушка достала до самого потолка; иерарх возвышался над более мелкими помощниками комиссара, став подобным грозному полубогу, от которого в стороны разошлись одиннадцать человек.

– Хорошо, – нехотя соглашается Кас и делает шаг в сторону железной двери. – Мы выступаем, немедленно.

– А где его местонахождение? – цепляется Форос. – Вы же не знаете, где он, не так ли?

– Ошибаетесь. Народное око уже знает, где он и с кем ошивается, а по сему, мой отряд выдвигается согласно координатам.

Форос и Кас ринулись в узкий коридор, сквозь который механический иерарх протиснулся как червь в тоннеле и, сшибая, давя каждого, кому не посчастливится оказаться на его пути. Его тело заняло весь объём коридора, металлическими частями оставляя заметные царапины на бетоне, осыпая полы крошкой, которая скоблится и песком спадает.

– Да это какой-то псих, – раздался голос сзади, комиссар тут же замахнулся на подчинённого, приказывая ему помалкивать:

– Молчать, если не хочешь, чтобы он тебя посохом отделал, – и шепотом продолжил. – Мне рассказывали, что его системы мышления нестабильны, и вы это видели.

Форос вышмыгнул на улицу, с такой силой пихнув дверь, что её сорвало петель, и под металлический звон он упала на улицу, едва не зашибив какого-то партийца. Люди у здания поспешили разбежаться прочь от разъярённого иерарха.

– Где он!? – взревел Форос.

– Судя по полученным данным, он находится на малой площади Народного Благополучия. Это недалеко отсюда.

– Я знаю где это! – крикнул Форос и ковыляя, испытывая тяжесть от собственного веса и круша уличную плитку посохом, он ринулся куда-то вправо; длинные ноги несли его, будто металлический партиец летит на крыльях ветра и комиссар с помощниками медленным бегом плетутся за ним.

Люди со всех сторон разбегаются прочь, пытаются укрыться от лавины металла и гнева в нём, который словно не видит ничего, несётся очертя голову и вот-вот задавит кого-нибудь. Ему на пути попался мальчуган, лет десяти, но это не остановило Фороса который как адский локомотив идёт вперёд и только помощник комиссара, ускоривший за последние полминуты с трудом обогнал иерарха и одёрнул мальчика в последний момент, едва сам не получив ранение головы.

– Ты смотри под ноги!

– Заткнись! – огрызнулся Форос в сторону комиссара.

Спустя несколько минут блужданий по городу, они всем скопом вывалились на площадь, которая представляет собой большой       кусок земли, уложенный монотонными серыми плитами, посреди которых выставлена медная статуя – человек в пиджаке, брюках и сапогах, в руках которого нашли своё место коробка под подмышкой и авоська с продуктами. Вокруг статуи бродит пара десятков человек, среди которых толпа выцепила троих – одного парня в сером объёмном балахоне, девушку в длинной серой куртке и ещё одного юношу, в чёрной кожаной одежде.

– Давиан!!! – как раскат грома, раздалось яростное рычание Фороса, после которого большинство партийцев поспешили убежать с площади, оставив лишь охотников и жертв наедине с воющим холодным ветром позднего декабря.

Юноша ошарашенно мотнул головой, девушка же спряталась за парня, цепляясь за тонкий балахон.

– Ай! – парень взялся за шею, когда повергнулся; его руки слегка задрожали от страха и шальных нервов.

– Давиан! – немного тише закричал Форос и, чеканя шаг о плитку, двинулся к виновнику преступления, царапая посохом камень.

В эту секунду у юноши всё сжалось от страха, тремор и ужас его парализовал, объял холодной цепью ступора, из которого он может выйти и ему лишь остаётся смиренно наблюдать как ватага карателей к нему медленно приближается. Помощники комиссара оцепили район, рассеявшись у проходов неровными цепями, и никто теперь на площадь не войдёт, разве что случайные зеваки посмотрят на представление из окон огромных зданий, сковавших площадь.

– Кхам! – прокашлялся Давиан и с гневом проклял всё на свете; помимо проблем с нервами и объявившейся постоянной тревоги, мышечных зажимов у него появилась простуда от того, что он носит тонкую одежду.

Отряд в три человека, ставший окружением для Фороса и комиссара сблизился с парнем и их взгляды встретились. Двое парней, и девушка испуганно взирают на команду народных карателей.

– Тов-товарищ Фор-Форос, в-вы чт-что-то хотели? – залепетал Давиан. – Я-я чем-чем-что пров-винил-ся?

– Старший товарищ! Старший!

– Тише, старший товарищ Форос, – слово взял его спутник с фиолетовыми глазами. – Я товарищ народный комиссар Кас.

– Приветствую вас… Кас, – взял себя в руки парень. – Что вы хотели, товарищ народный комиссар.

– Я вынужден вам выдвинуть обвинение в преступлений против народной воли, предусмотренной Кодексом Народных Собраний и Судилищ, разделом вторым, частью второй, статьёй двести двадцать второй.

– А если подробнее?

На ответ Давиана ответила девушка:

– Это вроде… эм… нарушение порядка суда народного. Постороннее лицо не имеет право вмешиваться с целью продвижения личных интересов.

– Да-да, вы совершенно правы, – говорит комиссар. – А посему я вынужден вас арестовать и подвергнуть самого народному суду.

– Так, стоп! – возразил Давиан. – Когда, что я нарушил? Почему мне ничего по-человечески не скажут?

– Два дня назад, не ты ли прервал акт народного суда, – послышалась механическая речь. – Не ты ли не дал осудить ту девушку?

– Какую девушку? – с лёгким возмущением прозвучал вопрос Юли.

– А? – продолжает донимать Форос. – Почему ты прервал народное судилище? На каких основаниях? Что ты молчишь, говори уже!

– Так, – заступилась девушка и встала в один ряд с Давианом, при этом тонким обонянием Кас почувствовал слабый аромат духов крыжовника. – А как же установленный порядок производства по делу? Я была законником и знаю, что сначала комиссар ему должен выдать повестку для установления обстоятельств дела. И только потом предъявить обвинения. А допросом вообще занимается комиссар при участии народа… через средства электронной связи, конечно.

– Послушай, девочка, – рассердился комиссар, и его лицо отразило холодную злобу. – Я могу превратить твою жизнь в ад, поскольку я блюду народную волю и поверь, я могу её направить, чтобы разрушить твою жизнь. Вчера я согласовал всё с народом и он мне дал полное право поступить с преступником так, как я того пожелаю. Нечего было обижать народ.

– Товарищ Кас, – заговорил Форос, неестественно изогнувшись к лицу Давиана. – Я предлагаю выслушать Давиана.

– Эм, – задумался юноша, собирая все мысли, которые у него был, отгоняя сомнения и страхи; руки снова пленил нервозный тремор, но он его попытался унять. – Я… я-я.

– «Я-я», говори уже!

– Я всего лишь посоветовал тамошнему народному гвардейцу провести опрос кварталом, чтобы соблюсти полноту народной воли… именно так и было, – зацепился Давиан. – Да. Так, на что я там сослался… на… как там его… знаете… Собрание протоколов Мудрецов Народных.

 

– И?

– А там говорится, что нужно проводить суды народные не менее кварталом. Я всего лишь советовал в пределах допустимого.

– Вот слышите! – от крика Фороса у Давиана на мгновение заложило ухо. – Вся его деятельность легальна. Или вы не знаете мнение Генеральной Линии Партии в части проведения народной политики судов? Вы должны знать, что они организуются с учётом лиц, особо почитаемых народом.

– Мне всё равно, – доносится холодная речь комиссара. – Они нарушили закон, значит, подлежат суду, и решение об их виновности вынесет народ.

– «Они»? – недовольно спросил Форос. – Что это всё значит?

Кас ткнул пальцем в Юлю:

– Эта девушка обвиняется в информационном обеспечении лица, который был подвержен процедуре суда с целью избежать народно-судебного преследования. Я вынужден согласовать с народом решение об её осуждении и так же привлечении в качестве обвиняемой.

– Ох, – сделал шаг назад Давиан, как будто его в голову что-то ударило. – Да что же это творится такое?

Карательная машина Директории Коммун ещё не запустила свои жернова юстиции, лишь заслав своего эмиссара, а Давиану уже дурно. Он знает, видел, через что ему предстоит пройти, а поэтому направил все оставшиеся силы, чтобы устоять на ногах.

– Юля… – слабо шепчет Давиан.

Но девушка не отвечает. Кажется, что её глаза остекленели, в них пропал всякий огонь и тяга к жизни. Она холодно и с застывшим омерзительным ужасом смотрит на то, как комиссар достаёт свой планшет, чтобы вбить параметры и информацию для начала голосования.

– Форос… – обращается Давиан, но железное лицо покровителя не способно выразить эмоций, пылающие как нагретые угли глаза веют холодком, а сам иерарх полон горделивого сожаления от того, что его проект не дал народной славы наставнику.

– Пауль… – обращается в истерии безнадёги Давиан, однако с ним встречается прохладная маска безразличия, застывшая на лице, в глазах сияет бездушие, и юноша уже хочет возопить к небу, тихо молвив. – Да чем ты можешь помочь…

Пауль стоит и смотрит на картину происходившего, не видя в ней ничего предосудительного или страшного. В его размышлениях не пробежало не единой мысли, что это плохо, что его друга сейчас осудят и завтра он, возможно, умрёт, только директивное напоминание, вбитое гипнозом – «таков путь всех нечестивых». Лишь холодные установки Партии и никакой человечности.

Тревога. Сильнейший удар кулака тревоги, пришедшийся в самое сердце, настиг совершенно неожиданно Пауля. Паника, от которой никуда нельзя деться, охватила Пауля, и его лицо чуть поморщилось, но в это же время он ощутил странную лёгкость и… свободу мышления. Словно что-то его сковывающее, обременяющее рассудок спало, грохотом души рассеяв пленяющие директивы. На мгновение, по чьей-то могучей воле, гипнотические и психические печати идеологий спали, и Пауль снова смог ощутить потерянную волю.

«Давиан… он же мой друг» – сквозь пелену темнеющего сознания, Пауль помыслил словно пьяный. Машина в его голове истошно завопила, призывая к исполнению законов Директории, и снова и снова цепи идейного послушания пытаются его принудить к покорности, но Пауль продолжает трудный ход мыслей.

«Давиан… что происходит?» – хочет спросить Пауль. – «За что же тебя судят?».

Юноша ощутил слабость, пронизывающую боль, сопротивление всего тела. Партийные установки, втравленные в сознание, взывают к тому, чтобы юноша стоял смирно.

«Я не могу так поступить… Партия… Партия – она мой хозяин и источник всякой правды. Давиан – виновен, значит понесёт наказание».

Взгляд Пауля упал на кобуру комиссара из которой торчит ручка энергического револьвера.

«Нет, ты не будешь этого делать, верный сын Директории» – заголосил осколок сознания, принадлежавший миропорядку Коммун.

Ногу переклинило, и Пауль не может пошевелиться, вместо этого он готовится совершить рывок правой рукой. Немного. Не больше метра до оружия и Паулю должно хватить расстояния

«Давиан мой друг и я не могу поступить иначе».

«А как же Директория? Ты ей служишь, и будь покорен народу! Ты же понимаешь, что тебя постигнет, если ты преступишь народа волю».

«Мой друг… он важнее для меня, чем скопище одурманенных людней, похожих на зверьё».

«Как же жизнь. Если ты не соблюдёшь учение коммунистическое, то тебя ждёт смерть… холодный мрак… вечное забвение и забытье».

«Если я его отвергну, то меня ждёт жизнь… учение о коммунизме – смерть души, смерть человека в человеке… это убийство светлого образа. Я отвергаю всё, что чтит Директория Коммун». – Утвердительно сказал в себе Пауль, мысленно обращаясь к Давиану. – «Ты – мой друг и я не дам тебе пройти через то, что постигло меня».

Неожиданно более могучий и строгий, но в то же время обдувающий израненную душу любовью голос, льющийся изнутри, приказал:

«Ступай и делай»

Кас прекратил делать записи, когда увидел нечто неестественное, поразившее его и одновременно рассеявшее холод в его глазах… страхом. По щекам Пауля побежали горячие слезы и юноша, пользуясь моментом всеобщего замешательства, рванул вперёд, что было силы и насколько его слушалось тело.

– Это невозможно!!! – вскрикнул Форос и от обтянувшей его боязни сделал длинный прыжок назад, с грохотом приземлившись на камень, разбив его на куски. – Никто ещё не смог преодолеть гипнопрограммы и психопечати!!!

Пауль упал на комиссара и с силой схватился за ручку револьвера, одним движением приведя его в боеготовность.

– Ты не пос…

Слова Каса были оборваны трескающим звуком – так сухие энергетические лучи вырвались из дула и прожгли в области сердца пальто и впились в тело жертвы, пронзая его иглами света и жара.

– Народ, – прохрипел комиссар, падая на холодный пол, и конец его жизни ознаменовался под треск энергии, который озарил местность ярко-красными вспышками горячих копий.

Пауль продолжил неумелую стрельбу и быстро поразил охрану, окружившую их. Три помощника комиссара нашли ложе на каменной плитке, так и не поняв, как юноша смог прорваться сквозь свод партийных установок, привитых ему в сознание.

– Пауль, – шагнул к нему навстречу Давиан, и вся его душа заликовала и зарыдала одновременно от славной картины; юноша хотел обнять друга, который на мгновение смог вернуться к жизни.

– Бегите! Уходите! – замахал руками Пауль, грубыми движениями пытаясь их отогнать, конечности его не слушаются, поэтому махание даётся тяжко. – Канализацию! – указал Пауль на дыру у монумента, возле которой спокойно лежит чугунный люк.

Давиан и Юля ринулись туда со всех ног, пока паренёк остался держать оборону. Револьвер испустил десяток трескающих лучей, держа на расстоянии помощников комиссара, ни у кого из которых нет дальнобойного орудия, кроме энергетической одноразовой картечницы, радиус поражения которой пять метров. Площадь такова, что до Пауля метров сорок и юноша удерживает врага на самом краю.

Давиан подбежал к дыре и его тут же обдал неприятный запах нечистот, но нечего морщится и поэтому парень сначала помог спуститься даме и только потом сам собрался погрузиться под землю, но задержался на момент, чтобы запечатлеть в памяти образ того, как Пауль самоотверженно сражается.

Форос старается держаться в стороне, не желая помогать помощникам комиссара, которые попёрли прямо на иглы света. Одного мужчину в серой куртке Пауль расстрелял в грудь, второму прострелил ногу, а третьего поразил прямо в глаз.

Крышка люка оказалась слишком тяжёлой, и Давиану пришлось приложить все усилия, чтобы её подтянуть и в последний момент, когда он готов был скрыться, глаза выхватили славную кончину друга.

– Нет! – прокричал Давиан.

Один из помощников зашёл сзади, пока его товарища расстреливали из остатков заряда и из дула большого, похожего на мушкетон, пистолета вырвались с рокотом и треском не мене двадцати искр. Красные, как небесные огни заката, они яркой вспышкой осветили пространство и разгорячённой массой прошили Пауля.

Юноша дрогнул и подпрыгнул от неожиданности, всё тело ослабело, и он выронил револьвер, став падать. Ещё один выстрел, сделанный из мести, отбросил тело Пауля и тот рухнул на лицо, вконец лишившись жизни и найдя последнее пристанище на плитах площади.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru