Станислав Хабаров
Аллея всех храбрецов
– Вычислительная программа – тот же эксперимент. Вычислительная программа мостиком к теории. Согласитесь, Пётр Фёдорович. Для совершенной теории нужен безукоризненный эксперимент.
– Убедили меня, – улыбаясь сказал Невмывако. – Займитесь испытанием «Узора», а предлагаемую программу я в планы включу и попробуйте отвертеться тогда, не выполнить. Учтите, сроки «Узора» на носу.
– Обязательно учту, Пётр Фёдорович.
И Мокашов отправился к себе, подумав: «Вот они рядовые деловые триумфы».
Позвонил Славка из КИСа:
– Куда пропал?
– Срок по «Узору» подошёл.
– Ты мне устойчивость выдай.
С программированием вышло не просто. В институте он пренебрёг этим курсом. Программирование читалось факультативно. Придётся начать с азов. Это похоже на чтение на чужом языке. Он полистал сборник стандартных программ, напоминающих фразы разговорника: «Здравствуйте. Как дела?» «Спасибо, очень хорошо».
Случай опять помог. Подвернулся Сева и предложил за основу одну из своих гигантских программ. «Всего-то чуть переменить». Затея оказалась болотом: программа не была отлажена, и Мокашов чувствовал себя теперь камикадзе на самолёте-торпеде со взведённым взрывателем, когда невозможна нормальная посадка.
Он понимал, Сева – не Рио-де-Жанейро, background и хуже того, но считал, что с Севой он сладит по принципу схем из ненадёжных элементов. Сева был ему удобен и прост. Только был он всеми недоволен.
– Ты с ними не очень, – советовал Сева. – Поосторожней. Разденут в два счёта. Ведь это я навигацию начинал. Ну, провозился и промахнулся чуть, и их ко мне подключили, для помощи. А что теперь? Где они и где я? Так что не советую. С ними – не очень.
С программой Севы возились до одури, а в перекурах Сева расписывал Мокашову, как ему повезло.
– И диссертацию можешь запросто написать.
– А ты написал?
На это Сева страшно обиделся. В Краснограде защиту не считали важным и позволяли отличившимся в ином. Когда Семёнов, наконец, решился посоветоваться с начальником отдела Викторовым, тот не скрывая рассмеялся:
– Это не диссертация, а чёрте что.
После такого трудно вторично подойти. В Краснограде защищались единицы, и защитившиеся были на виду. Вот-вот собирался защититься Воронихин. Он стал бы вторым кандидатом в отделе. Первым был Вадим, а единственным доктором – Викторов.
Глава одиннадцатая
Защита проходила в актовом зале. Высокий зал облицован деревянными панелями, высокие окна, прикрытые шторами, лампы дневного света на потолке, разгороженном металлическими клетками. От них с потолка рассеянное сияние. А под потолком спутник – первый, искусственный в натуральную величину. Он на гибком подвесе и, когда вентиляция приводит в движение воздух, он колеблется, приходит во вращение, сверкая никелированными боками и антеннами. На стене впереди большой портрет первого космонавта, недавно такого знакомого и обычного для многих присутствующих, а теперь далёкого и знаменитого. Прямо в центре убегающая вверх доска и ещё дополнительные передвижные доски.
Учёный совет за зелёным длинным столом, но мест не хватает и поэтому приставлен второй и третий ряд стульев. Викторов сидит во втором ряду и незаметно читает газету. Он использует каждую минуту, потому что очень организованный человек, низкая энтропия. Воронихин ждёт сбоку, когда вызовут. А учёный секретарь загорелый и в очках читает его документы блеющим голосом: что окончил, где и кем работает. И вот его приглашают. Воронихин выходит, молчит и смотрит в зал, и пауза затягивается. А Мокашов в центре зала с отдельскими ребятами, которых не всех ещё знает как следует.
После защиты собралась на втором этаже, в ресторане на вокзале. Стол был накрыт в вытянутой комнате с длинным рядом полукруглых окон. От этого на столе, на полу, на лицах присутствующих чередовались полосы света и тени. Перед началом разбрелись: кто – куда, смотрели с балкона, опоясывающего здание, посадку на поезда. А Мокашов и другие за маленьким фанерным столиком на тонких алюминиевых ножках репетировали приветствие: стихи и прочее.
А потом они их читали, и все смеялись. И Воронихин улыбался усталой и отчего-то грустной улыбкой. Может, он не умел улыбаться иначе? И затем, когда уже было немало выпито и пили без тостов, какой-то вихрь подхватил людей из-за стола, закружил в потоке музыки, в шуме, громе и визге захудалого ресторанного оркестра. За столом поредело и он увидел вдруг рядом с Воронихиным «Наргис».
Он вскочил и, отодвигая стулья, бросился приглашать. Она сидела в полуоборота к столу, и бородатый Афанасьев-Бонасье что-то тараторил ей, улыбаясь и пожимая плечами. Он не помнил, как она встала и вошла с ним в круг танцующих. Оркестр было приумолк, отчего все остановились, не зная, расходиться или нет, и заиграл с новой силой. От его шума и грохота не было слышно разговоров и показалось, что они танцуют одни.
Из слов, сказанных в танце, он запомнил одно.
– Ваш муж меня соблазнил, – сказал он, выделывая ногами немыслимые кренделя, озадачивая обычно этим неопытных партнёрш.
Она подняла глаза, посмотрела на него, улыбнулась, сказала с непередаваемой интонацией:
– И меня тоже.
Они танцевали вдвоём и разговаривали за столом, хотя рядом была масса народа. Временами она с кем-то танцевала, кто-то принимал участие в этих разговорах, и они снова оставались одни. Ему было особенно приятно, что он и раньше думал о ней, и уже что-то их связывало, словно была у них собственная история. Встреча казалась ему исполнением желаний, залогом будущих удач, хорошего и пока неясного.
Они познакомились. Он узнал её имя: Инга. До этого звал её Наргис. В ней в самом деле было что-то от индийской киноактрисы. Прежде всего глаза, удивительные, какие-то честные, проникающие в тебя глаза. На воронихинском банкете была масса народа: банкет, так банкет. Отчего пригласили его? – было для него загадкой.
Они танцевали с Ингой, и он говорил ей случайные, бестолковые, должно быть, слова:
– Вы меня помните? Мы с Димкой – друзья.
Он не кривил душой. Ему было забавно с ним. Димка мог сказать ни с того, ни с сего:
– Очки-то у тебя, как у директора.
– Какого директора?
– Обыкновенного.
– Директора школы?
– Нет, цирка.
Они станцевали ещё и ещё раз. И в разговоре между ними протягивались связующие нити. Потом сидели в холле в низких, утопающих креслах, и их отражения гримасничали перед ними в полированной поверхности низкого стола. Словно это были их души, неясные пока ни друг другу, ни им самим. У них оказались схожие вкусы. Он говорил, что не понимает этих напевов под гитару, самодельного речитатива, не считает их за песни. Она сочувственно улыбалась. Разве не говорит она тожe самое мужу, крутящему катушки записей в свободную минуту.
– Что ты понимаешь? – отвечал ей обычно муж. – Это современная песня. Без слюней и пошлой сентиментальности. Душа современного человека. Ирония и бравада и одновременно тонкость чувств.
Она не соглашалась, но не была уверена, и теперь радовалась.
– Вот ты где? – перед ними стоял Воронихин, улыбаясь виноватой улыбкой. Инга встала. Поспешность её задела Мокашова.
Вечер был для него испорчен, он собрался уходить, но в зале его остановил Славка, предложив выпить на брудершафт.
– Нравишься ты мне, – высокопарно объяснил он и добавил: – А чем? Не пойму.
Они подошли к столу.
– У нас с тобой| обязательно получится, – говорил Славка. – Как тебя по отчеству?
Бинты его были сняты, оставались только полоски пластыря, и стало видно, что Славка мужественно красив.
– Зачем по отчеству? – улыбнулся Мокашов, – зови просто: Борис, Боря.
– Так до седых волос проходишь в «борях»… Борис Николаевич… Я для разгона буду тебя Борисом Крокодиловичем звать.
И Мокашову стало легко и радостно. Он понимал, что на банкет не попали многие, а он попал. Он не испытал сначала удовлетворения. Какое там удовлетворение? Казалось, ты вовлечён в чужую азартную игру и покамест «на подхвате», когда следовало бы собственное иметь. Затем он понял, что не обязательно чего-нибудь достичь. Важно хотя бы доказать, что ты не лыком шит и достоин всего. И удивление и заинтересованность могли стать его первыми наградами. Приглашение было признанием, а, может, везением, и в результате он и с Ингой познакомился.
Вокруг продолжалось веселье. Вадим кричал тянущемуся к нему с рюмкой Невмывако:
– Не прикасайтесь ко мне, Пётр Фёдорович, не чокайтесь. Вы – анти Мидас. К чему прикоснётесь, всё прахом становится: где наше КБ, макетка, стенды? И я – на очереди.
– По вашим словам я – Минос…
– Ни Минос, Антимидас. У Мидаса всё превращалось в золото, у вас – наоборот. А, может, вы – Минотавр. Славка, помнишь про Минотавра?
– Сам-то помнишь?
– Не отвечай вопросом на вопрос.
– А чего спрашиваешь?
– Не я, Пётр Фёдорович.
– Вот он и есть тот самый Минотавр.
Всё вспоминалось затем отдельными кусками. Пили уже из тяжёлых винных бутылок, принесённых с собой из экономии, в которых был коньяк.
– У нас получится – повторял Славка, словно заезженная пластинка. – У нас обязательно получится, как у лошадей. У них задние ноги попадают вслед передним.
– А почему «сапогов» не пригласили?
– У «сапогов» – слишком куцая политика. «Дал-взял». Как у дрессированных зверей, станцевал и сахар тебе в зубы. А у нас получится. Ответственно тебе говорю.
«Получится? – думал Мокашов. – Можно постоянно повторять про себя: „Вы меня не знаете. Вы меня ещё узнаете“. Да, он и сам не знал, сумеет ли? Испугался наскока Иркина? Но зачем тратить силы на очевидную ерунду? Считать гребанные моменты инерции, стоя на голове. А посчитанные они и не нужны. Не ценится здесь рабский труд. Как и везде. И он не для него. А что ему, собственно, нужно? Чем он удивит этот многополярный мир? Не знают, что у него за пазухой, вопреки всему. Везёт пока и в этом – его залог успеха и впредь ему должно обязательно везти».
– Знаешь, что у нас получится? – сказал он. – У нас с тобой тянитолкай получится.
Мокашов только на банкете узнал, что пилотируемые на выходе. «И на полёт скорее всего выберут ткачиху, – сказал Вадим, – придётся её доучивать». Выходит, рядом, за стенкой крутились другие, разрабатывали, увязывали, звенели кругом тревожные предупреждавшие звонки, а он об этом не знал: о нём не вспомнили, не довели до сведения, не сочли.
– А неудачи? – спрашивал он.
– Ты это о чём? – говорили ему. – Не было неудач.
– Как же, а у американцев…
– Иркина спросим: почему не было неудач? Иркин всё объяснит, что знает и чего не знает, объяснит.
– Именно, чего не знает.
– Полоса, – объяснил Иркин, – пока везло, а может и не повезти. Первые крысы уже почувствовали…
– Не крысы, ласточки, – вставил Вадим.
– Нет, именно крысы. Они чувствительны и умны.
– По-Иркину умные бегут, – закричал Вадим, – тогда действительно жди неудач.
– Погодите, – взмолился Иркин, – дайте сказать.
– Тост, – зашумели кругом, – тематический.
– О чём? – улыбнулся Иркин, – задайте тему?
– Ясно о чём, – вставил Славка и Мокашову подмигнул. – О теоретиках.
Иркин встал спокойный, уверенный.
– От теоретиков, честно скажу, пока маловато толку. В обыденной жизни они чаще всего бельмом на глазу. Но наступает кошмарный момент и лезет нечисть из всех щелей. На душе паскудно становится. Тогда раздаётся крик: привести…
– Вия, – крикнул кто-тo, и все рассмеялись.
– … и приводят теоретика. Стоят теоретик: брови насупил, веки до земли. «А поднимите мне веки», и нечисть в рассыпную.
Смех раздался и на другом конце стола.
– Иркина к нам, – закричали оттуда, – не слышим.
Опять возня и новый взрыв смеха.
– Теоретиков нужно беречь, – продолжал Иркин, – как зеницу ока. Они вместо мышей подопытных. Поставлен, скажем, вопрос: можно ли выжить в наших кошмарных условиях? Оказалось, нельзя. Бегут теоретики. Так выпьем за теоретиков, наши сигнальные органы чувств.
Раздался общий шум.
– Крысы бегут, – успел только вставить Вадим, – а не теоретики.
В конце вечера Мокашов оказался рядом с Невмывако.
Подошёл Иркин с рюмкой.
– К вам не пробиться, Пётр Фёдорович.
– Да, – покивал Невмывако, – сижу в сплошном молодняке.
– А был и способ такой – герокомия у древних. Для так называемых подвинутых в годах. Заметьте, – повторил Иркин с удовольствием, – подвинутых. Умели древние слово подобрать. Такой был способ: подвинутого соединяли с молодой девушкой. И он от этого молодел. Но к вам это не относится: вы без преувеличения моложе всех.
– Да, – соглашался Невмывако, – старые те, что говорят, мол, раньше лучше было, а молодые – наоборот.
Подскочил Славка.
– Пётр Фёдорович, сидите и не ведаете. Минуту назад утвердилось ваше отдельское прозвище.
– Ну, вот, – остановил его Иркин, – испортил тост.
– Я что, – стушевался Славка. – Вадим, – окликнул он проходящего Вадима, – ты знаешь, Петра Фёдоровича утвердили Минотавром?
– А как же, – покивал Вадим, – весьма уважаемый наш Минотавр.
– Я что-то о нём не очень и помню, – неуверенно сказал Иркин, – помню пещеру – лабиринт.
– Извините, – сказал Вадим, – в университете у нас даже опера была: «Урания и Минотавр».
– Нет, ты народу расскажи.
– Пожалуйста, – согласился Вадим, и помахал кому-то: сейчас, – по мнению древних…
– Довольно, – закричали больше для шума, – нечего на древних валить.
– Ну, хорошо. Жил-был на свете царь Минос – женатый, беспартийный, подрабатывал по совместительству в загробном товарищеском суде. А жена его – Пасифея… Продолжай, Мокашов.
– Подрабатывала по-иному и совсем в ином месте.
– А жена его – Пасифея нигде не работала. Не мне объяснять вам, руководителям, что значит незанятый человек. А боги (тогдашнее руководство) и пошутили, внушили болтающейся Пасифее страсть к быку.
– Кто бык?
– Это аллегория.
– Как его фамилия?
– Помолчи. Так вот, изгнанник мастер Дедал изготовил в подсобной макетной мастерской прекрасную деревянную корову, полую внутри. В неё забралась развлекающаяся Пасифея и сошлась с быком. От этой встречи родился человеко-бык Минотавр. Минос же, скрывая позор жены, велел стройсектору выстроить пещеру – лабиринт, где жил Минотавр. Кормили его юношами и девушками. Что вышло из этого, помните? А начиналось невинно – пошутило руководство. Вот, где у нас ваши шуточки.
– Слав, отчего Воронихины ушли?
– Больны.
– Ты что?
– У обоих – клаустрофобия… Ей тесно, видите ли, в нашем городке. Ему не хватает Земли. И мучаются несоответствием масштабов.
– Я серьёзно.
Но Славка снова молол чепуху и Мокашову сделалось грустно. Музыка продолжала играть в зале.
– Ты что? Оглох? – толкнул его Славка.
Мокашов поднял голову. Инга стояла перед ним. Она что-то сказала, кажется, дамский вальс. Он только успел подумать, что плохо танцует вальс, и они закружились, тормозя то и дело, чтобы не врезаться сходу в другие бесшабашные пары.
– Не говорите так со мной, – просила Инга, улыбаясь.
– Старый муж, грозный муж, – говорил Мокашов, – ревнив?
– Да, конечно, – улыбаясь, отвечала она.
– Когда я вижу красивую женщину, невольно думаю, это ловушка, и непременно оглядываюсь, где же муж? Он должен быть рядом с кирпичом или кистенём. Он как владелец большого сада.
– Обязательно ревнивый?
– Непременно.
– Это ужасно.
Она смеялась. Танцуя и перескакивая с темы на тему, они умудрялись говорить, и им самим этот бессвязный разговор казался значительным и полным смысла.
– Вы работаете в музее?
– Почти что в музее, но скоро уйду.
– Куда?
– Например, в детский сад.
– Несчастнейшим человеком станете.
– Я люблю детей.
– Причём тут это? Прекрасно, когда ребёнок один. Но вот когда кругом целая орава… визжащих, требующих… Хотя каждый может быть ангелом. Чего мы в школе только не вытворяли, хотя каждый из нас был умница и вундеркинд. Есть даже термин – инстинкт толпы.
– Вы – жалкий пессимист, – смеялась Инга.
– А вы – доктор Айболит в юбке и не от мира сего.
– Ну, что брат, Димка? Как жизнь молодая? Что у тебя за зверь?
Мокашов давно не встречался с Димкой, и Димка был рад, показывал жука «для коллекции» и говорил рассудительно, по-взрослому, и, что особенно импонировало, у него было серьёзное, а не дурашливо-детское лицо. От этого и самому хотелось улыбаться и спрашивать Димку тоже серьёзно.
Последнее время он совсем закрутился. Теперь работа для него стала непрерывной бешеной каруселью. Он возвращался поздно, а дни мелькали, не оставляя тормозящих воспоминаний.
Все началось с ухода «сапогов». «Сапоги» передавали дела. Лидером оставался Семёнов. Игунин и здесь сумел оказаться в тени.
– Значит так, – говорил Вадим, – скажи-ка мне…
– Может, по порядку? – просил Семёнов.
– Ещё чего, – возражал Вадим.
Но Мокашов видел: Вадим вопросами как бы высвечивал отдельные углы, а между ними натягивал паутину логики, и получалось выпукло и хорошо. Но если Вадим задавал слишком мало вопросов, то Мокашов, наоборот, спрашивал много и невпопад. Это Семёнова возмущало, потому что каждый вопрос являлся ревизией сделанного. И было много особенностей. Того, что прежде считалось важным, и что учитывало завтрашний день. Если бы объяснять Вадиму, то всё бы в два счёта закончилось. Однако Вадим занял удобную позицию – руки умыл, и передача получилась длинной и неровной, и все были рады её концу.
– Шустёр, – похвалил Мокашова в конце концов Семёнов, – хотелось бы на тебя годика через три взглянуть. Учти, здесь можно всю жизнь в инженерах проходить, и будут тебе положительные характеристики писать и нормо-часы расписывать. Но настоящая жизнь не укладывается в нормо-часы, а рядом другие будут гореть, страдать, мучаться, получать выговоры, а ты потом будешь только вспоминать и хвастаться, что работал среди них. Не ставь себе глобальных задач. Есть у тебя цель?
– Цель моя проста, – дурачился Мокашов, – хочу попасть в аллею передовиков. А не повесят мой портрет, тогда и сам в конце аллеи повешусь.
– Ну, хорошо, – улыбался Семёнов, – допустим, ты войдёшь в число повешенных. Но там половина общественников и это – дурной тон. Не затеряться бы среди них.
Из стола Семёнов выбросил всё, а в шкафу рылся, рассматривая отдельные листки, вздыхал.
– Этот выбрасывать повремени, – говорил он Мокашову, – в нём моя молодость. Думалось, да не придумалось, может, додумаешь… и галоши эти сохрани. Со временем к стене прибьёшь с надписью: галоши космонавта Игунина.
Игунин в разборах не участвовал и молча освободил стол. В отделе судили: отчего он ушёл? Одни говорили: в аспирантуру; другие – с Семёновым из солидарности; ещё – в отряд гражданская космонавтов. Но всё оказалось иначе. В отряд КБ Игунин по здоровью не попал. Слишком жестоким был отбор. И теперь решил перейти к медикам, в Институт медико-биологических проблем. В воздухе витали слухи о подготовке к полётам врачей. И, конечно, проще пересилить изнутри непомерные медицинские требования.
Ушли «сапоги», и на освободившееся место переехали теоретики. Они тотчас потребовали запараллелить телефон. При звонках поднимали трубку сначала в соседней комнате и стучали при необходимости в стенку.
Они распихивали книги по столам, когда появился Славка и пристал к Мокашову. Объявившийся суточный вариант нужно было реализовать. Он уже заслал дополнение к ТЗ датчика по точности, и повесил признак на метку. Но Мокашов принялся толковать о ложном захвате. Славка слушал его недолго:
– Какой там ложный захват? Кончай пудрить мозги.
Появился Вадим, сказал:
– Занимай деньги, поедешь на TП.
– Гуляй, – среагировал Славка, – я вот на футбол собрался.
– Прислали ВЧ-грамму. Характеристики усилителя завалили в пятнадцать раз. Собирают экстренную бригаду, без тебя не обойтись…
– Беги, воруй.
– Честно, – улыбался Вадим, – а в верхах надумали полёт побратимов.
– Погоди, тёще позвоню.
Мокашов на раз поражался способности Славки оставаться спокойным в отчаянных обстоятельствах.
– Клавдия Петровна, – кричал он в трубку. – Теперь слышно? Впечатление, что я могу отправиться к своим лучшим друзьям. Исчезнуть вполне элементарно. Собери чемодан.
И Славка побежал к Викторову, подписать задание на командировку.
Затем задумчиво оглядываясь и улыбаясь невпопад, в комнату вошёл Маэстро-Зайцев.
– Вадим, – промолвил он, останавливаясь и переворачивая книгу на вадимовом столе. – Говорят, вы мотоцикл купили?
– Да, а что?
– А какая предельная скорость?
– 110.
– А 111 нельзя?
– Можно, если под гору.
– Вадим Палыч, а к вам сюда можно перебраться? Здесь тихо.
– Это оттого, что ты сюда не перебрался. Попробуй. У нас, как говорят, что в сердце женщины, место ещё для одного всегда найдётся.
Странно себя теперь чувствовал Мокашов. Многое осуществилось, он даже всех использует. Его идея стоит этого, но временами он чувствовал себя натуральным Хлестаковым. Закончен отчёт, хотя оброс кучей приложений и представляет теперь как бы сумму отчётов.
– Закончил? – спросил его Вадим.
– Последние страницы редактирую.
– Ты спрашивай, не стесняйся. Любого. Меня, Зайцева, но с этим придётся повременить. Давай, подсаживайся.
Мокашов подвинул стул к вадимовому столу.
– Дело, собственно, вот в чем. Чемодан, так называемый, топлива, отделившись от последней ступени, завращается вокруг этой оси.
– Это главные оси инерции? – спросил Мокашов.
– Подожди секундочку.
– Я в главное здание, получить командировочные, – появился Славка. – А на завод кто поедет?
– Сначала разберитесь, – отмахнулся Вадим.
– В двенадцать гироскописты приедут писать протокол. А завтра Aufwiedersehen, Kindern – на ТП. Приказ эСПэ.
– Доживём до завтра. С утра будешь?
– Конечно.
– Ну, давай.
– Теперь смотри следующий момент, – продолжал Вадим, но Мокашов не слушал. Ему снова подфартило. Теперь с датчиком. Требуется увеличить чувствительность датчика Земли, но он обязательно заглянет и на завод «Физприбор» с детектором частиц.
Последние дни его поражало несопоставимое. Чёрная дыра, испускающая джеты-струи, потоки частиц, блуждающие миллионы лет по галактике. Вселенские масштабы и заботы простенького прибора – цилиндра с газом и анодом-нитью внутри. Но и глаз регистрирует попадание частиц. Космонавты видят в полёте вспышки. Стоит закрыть глаза и видишь всполохи от частиц, задающих поведение Земле.
– За счёт этого плеча эффект номер один, – продолжал Вадим. – Теперь эффект номер два.
Это был совсем новый объект, – пилотируемый полет к Марсу. Назывался он ТМК – тяжёлый марсианский корабль.
В это время начался переезд Маэстро. Они подвинули столы, и он разместился в углу. Теперь к столу Мокашова можно было подойти только боком.
– Эта бандура, – рисовал Вадим, – вращается вокруг этой оси. Причём, сила равна…
Мокашов смотрел в переплетение линий и думал о своём, и это мешало сосредоточиться.
– Разберись пока. Непонятное спроси.
Вадим убрал всё со стола, полистал настольный календарь.
– Спрашивай Зайцева, – и Зайцев кивнул.
– И не давай ему запутать себя. А в остальном он ничего. Он тихий.
– И совсем нет, Вадим Палыч, – сказал Маэстро-Зайцев.
Зайцев был тихий. Он сидел в своём углу и то читал, то писал, но он был «голова» и к нему приходили советоваться.
– Можно на минуточку? – осторожно опрашивали Маэстро, и он откладывал свои дела. Тогда просители наглели и не уходили до тех пор, пока не начинали понимать.
Вадим ушёл и появился аспирант Тумаков. Он был постоянным клиентом Маэстро, и свою задачу ему было незачем объяснять. На этот раз Тумакову, казалось, удалось уличить «учителя». Голос его звенел и в нем там и сям проскальзывали металлические нотки. И интонации, тембр и оттенки голоса, казалось, торжествовали. «Давайте разберёмся, – слышалось в них, – объективно для пользы дела. И тогда, отбросив ненужные эмоции, холодно и ясно, глазами истины мы увидим: что? Что увидим? Не кажется ли, уважаемый Маэстро?»
«Не кажется», – отвечали глухие и мягкие интонации Зайцева. «Это не так, а эдак. Потому-то и потому».
«Но, позвольте, – хрустел металл в голосе Тумакова, – факт – упрямая вещь».
До сих пор разговоры в комнате не мешали Мокашову. Но теперь он не мог сосредоточиться и молил бога, чтобы Тумаков ушёл.
А Маэстро отвечал мягко и вежливо, и металл тускнел в голосе Тумакова. Наконец, всё закончилось. Теперь мягко и тихо говорил обессилевший Тумаков, а Маэстро не изменился. Ему всё с самого начала казалось очевидным.
Как всегда с шумом вошёл Аркадий Взоров.
– Где Вадим?
– Вышел.
– Куда?
– За дверь, разумеется.
– Как у тебя дела с матрицами? – спросил Аркадий Тумакова. – Ты вчера хотел застрелиться.
– Но послушай, – начал снова Тумаков, должно быть, выдумав контраргумент. Однако, Взоров не дал им сцепиться.
– Забросить бы ваш сектор в тыл врага, – загрохотал он. – Вот был бы кавардак. Не договорились бы Тумаков с Зайцевым: в какую сторону идти?
Первое время по ТМК Мокашов стал как бы тенью Вадима. Ходил на совещания, сидел там, не раскрывая рта, впитывал любую информацию, считал, разбирался, оставаясь после работы. Наконец, кое-что стало проясняться. Славка уехал, Маэстро пропадал на машине: у него начался счёт. Стол его был завален длинными бумажными лентами, свёрнутыми в рулоны, с колонками цифр, перфокартами, которые он читал с помощью специально раскрашенной, рассматривая на просвет. Места на столе не стало хватать, и Маэстро использовал подоконник, за что Вадим его непрерывно ругал.
Мокашову Вадим долго ещё не доверял, экзаменуя мимоходом и невзначай. И каждый раз тот убеждался в самонадеянности и в том, что если бы ему поручили сразу, он наломал бы немало дров.
Мокашов привык к непременному дублю, когда Вадим велел ему собираться в Москву.
– Когда? – удивился Мокашов.
– Завтра. Ждут на заводе. Славка застрял на ТП.
– Я ещё…
– Ничего, разберёшься. Сложного ничего нет. В крайнем случае – звони. Документы все равно пришлют на согласование. Тут и поправим, если что.
