Станислав Хабаров
Аллея всех храбрецов
Глава вторая
На машине сегодня удачно дежурила девушка, с которой у Севы особенно получалось. Она была невысокой брюнеткой с особенным блеском глаз и всегда чуть улыбалась. Она пропускала его вне очереди, что делала, впрочем, и остальным. Недавно её даже разобрали на собрании – за доброту в ущерб принятому порядку.
Сегодня её отношение было для Севы особенно важным. Он обнаружил необыкновенное. Он сделал вывод после каждого шага и не с шестью, а на всю катушку – с восемнадцатью знаками.
Пока запускалась программа, он любовался девушкой. Ах, Люда, Людочка, сама не ведает, как она хороша. Фигурка точёная и пританцовывает. К ней пришла подружка, тоже ничего. Они о чём-то разговаривали и та отчего-то оглянулась на него.
Но вот начался счёт и вышло невообразимое: пошёл поминутный треск, машина останавливалась и выводила результат на печать. Дежурная остановила счёт и, нажав кнопку, вызвала сменную. Она вошла – плоская, бесстрастная, безвозрастная, с вытянутым волчьим лицом. Они обменялись фразами. Люда пустила счёт, и машина, спотыкаясь, начинала трещать.
Программу сняли, сменная написала докладную, не обращая внимания на вопли Севы.
В отдел он явился взведённый:
– Специалисты – все, кому не лень. Дожили.
– В чем дело? – холодно спросил Мокашов.
– Все, кому не лень, вмешиваются.
– Толком?
– А ты и сам к чужой программе прилип. Я к Невмывако пойду, к Викторову…
– Пожалуйста. Качать права ты можешь, начиная от туалета до кабинета Главного конструктора, но только это вряд ли поможет тебе.
Спустя полчаса Мокашова вызвал Невмывако.
– Я вас попрошу, – сказал он. – Не трогайте Всеволода Петровича. Согласно врачебному принципу «не навреди». Программа его пошла, первая из его программ, и сразу такой успех.
«Какой успех? Проверять и перепроверять ещё, и неизвестно, чем ещё дело закончится?»
О программе Севы заговорили. Даже в столовой, в очереди Мокашов услышал:
– В двадцать пятом подправили механику. Угловое движение – неустойчиво, как айсберг в воде. Нашли новые виды неустойчивости…
«Дай бог, чтобы программа пошла. Не он ли с Севой ждал этого мгновения и уговаривал Севку, как психотерапевт: „Будет и на нашей улице праздник“. И вот вроде бы программа пошла. Интересно, что в счёте получено?»
Вася его поздравил.
– Поздравляю.
– С чем, Вася?
– Не скромничайте. За глобальные проблемы взялись. Скажу, так нельзя, но с вами интересно работать. Обычно сложное и громоздкое отдают Академии Наук.
«В Академии Наук заседает князь Дундук». Он как-то убедился в ошибке Левковича. Не разбираясь в хитросплетении доказательств журнальной статьи, он просто увидел: неверен результат. Не может такого быть? Он даже об этом Викторову сказал. (Они когда-то рядом работали). Но тот только отмахнулся:
«Мол, древняя история и дело в том, что считала Танечка Самохвалова, а она в то время готовилась стать матерью».
Он отыскал Севу, выяснить отношения. На что Сева заметил, что отношения ни при чём, а просто, когда получается, многие примазываются.
«Примазаться? – Мокашов чуть не задохнулся. – Не он ли, простите, программу до дела довёл? И хорошо, пусть считает как есть, лишь бы дело шло».
Но Сева от контактов увиливал и через пару дней выпустил жиденький отчёт. Текста в отчёте почти что не было кроме дежурных: «из этого следует» или «не трудно видеть, что…» И словно подчёркивая независимость, заявил: я уже с Воронихиным поговорил, обещал посмотреть в третьей половине дня.
Насчёт третьей половины Сева не оговорился. Так говорили – если оставались после работы или в самом её конце.
Отчёт смотрели в кабинете Викторова.
– Сами читали? – спросил недовольно Воронихин.
– Зачем? – радостно засмеялся Вадим. – Я вас как раз хочу заставить поработать.
– Хотя бы отредактировали? – улыбнулся Воронихин.
– Вот, – кивнул Вадим, – называют нас начальниками группы, сектора, а по сути дела мы – редакторы и корректоры…
Читая, они перекидывались репликами между собой, точно вошли в поездной состав, а Мокашов остался рядом в провожающих, на перроне с букетом в руках.
– А это что?
Мокашов не счёл себя вправе вмешиваться. Сева якобы нашёл особенный вид неустойчивости, о котором раньше подумать не могли. И найдя, повёл себя как натуральный собственник.
– Вот это что?
– Один изобретатель изобрёл, – ответил Вадим. – Эффект Всеволода Петровича.
– Но позвольте…
– Позвольте вам не позволить.
– Но это…
– В лучшем виде. Не спорю.
– Это мы проходили.
– Представим тогда приращение периода… Минуточку… Опять штучки Всеволода Петровича…
Они разговаривали через голову, а Мокашов чувствовал себя дурак дураком. Что он наделал? Как же так? Ему ведь было поручено. А он сыграл в благородство. Благородный дон Кишот. Всё коту под хвост. Как и все севины открытия.
– Получилось, как доктор прописал.
– Нет, погоди… А здесь… И ты не доктор пока…
– Так стану доктором…
Мокашов судил по репликам, и ему стало не по себе.
– Стриптиз какой-то. Заберите это, – сказал в раздражении Воронихин, – пока я вам выговор не объявил.
Открытие оказалось липовым. На машинный счёт с предельным числом знаков наложились шумы и объявились воображаемые области неустойчивости. А Мокашов, сыграв в научное благородство, руки умыл и этим всех разом подвёл. Называется, поруководил. Какой он к черту руководитель? Обыкновенный рядовой муравей.
Беда, увы, не ходит в одиночку. В группе ведущих обнаружили другую липу. Взятый месяц назад Мокашовым м. б. (машинный номер) – оказался пустым, и теперь был на контроле у ведущего.
– Как же я забыл? – ругал себя Мокашов. – Перед Москвой помнил о сроке, а вернувшись забыл…
Был потрясающий крик, – рассказывал Взоров, – ведущий даже вроде бы уволен. Словом, идёт цунами… Берегись.
В кустах у дороги Мокашову хотелось выплакаться.
«Что у него в сухом остатке? Ровным счётом ничего. От Иркина шарахнулся, в лунную бригаду не попал, с Севкой напортачил. И в этом сам виноват. Бился, уговаривал, расписывал. Общая программа ведь в цене, как яйца Фаберже. Но затем сыграл в мнимое благородство, а нужно проверять и перепроверять и понукать. А в результате: программы нет и не вошёл в поездной состав… Ни разу не ошибся? Он думал, начал строить собственный мир и ошибся на первом шагу. А впереди масса этажей. Вадим сказал: «Сапог – всегда сапог». И нечего требовать сочувствия. Как Пальцев учил: если и при старании не выйдет лучше всех, меняй профессию.
В конце дня позвонил Мешок сказок со стенда:
– Плохо, всё плохо. Плохи дела.
– В чём дело? По сути?
– Самое худшее – рвануло стенд.
– А крыша?
– Крыша цела. Разрушило бокс. Работает комиссия. Натекло из-за ваших минимальных импульсов, накопилось взрывчатое соотношение. Получилось жидкое ВВ. У вас, считайте, лопнул парашют. А жаль…
Глава третья
По ночам комплекс зданий особого конструкторского бюро выглядел уродливым нагромождением. Темнота скрадывала разумность геометрических форм. С высоты птичьего полёта в свете дежурных огней он мог показаться грудой углей, подёрнутых пеплом. В стороне светились яркие цеха.
Эту ночь в одном из зданий КБ долго не гас свет. Главный просматривал почту перед отлётом на космодром. Он сидел в небольшой комнате, что была за просторным парадным кабинетом. На нем была джерсовая рубашка, потёртая самопиской на груди. Пиджак он снял. На столе лежали цветные карандаши, да два вороха бумаг.
По скорости, с которой подписывалось большинство из них, создавалось впечатление, что он не думает. Многие документы уже имели соответствующие подписи и могли бы обойтись без него. Но это означало бы потерю важного потока информации. Эту часть он всего лишь проглядывал. Над другими позволял себе задуматься, но все же вынужден был сходу решать, оставляя отдельно лишь узкий круг.
Прежде он мог тащить весь воз решений. Многие из них выглядели неожиданными, но для него не случайными. Но время шло, изменились масштабы дела. На каждом этапе принималось множество решений. Его – были завершающими. В них он вкладывал умение и чутье, но информации не хватало и приходилось рубить с плеча. И ему свойственно было ошибаться, но ошибаться разрешалось не в крупном. Главный отвечал за удачу. Неудача в работе огромного коллектива – трагедия. Она рождает массу неудачников.
Он пододвинул очередной листок – заключение о возможности получения воды из лунных пород, ответ на его запрос, положительный. Не стал читать, отложил на сладкое. Впереди множество неприятных бумаг.
Мероприятия по пожарной охране. Подписал. Не соскучишься. Он приказал устроить как-то пробный пожар. И не сумели не только загасить, машину не вывели из гаража. Сняли начальника ПО. Зашевелились. Надолго ли?
Разобрали стенд ориентаторов. Станут ответственнее. А начальник отдела Викторов как-то сказал: «Не хочу вмешиваться, чтобы не напортить». Хорошо быть добреньким. Много у нас таких развелось. Хорошо быть в мире со всеми, но так не бывает. Сколько было крику с объединением MB. Зато теперь печём «гибриды», как блины. А перевязанный был прав: многое устарело. Как его фамилия? Всех не упомнить, не дотянуться рукой до всех, и возникают промежуточные звенья. Он рвал их, пытаясь дойти до исполнителей.
В Германии, где он знакомился с трофейной ракетной техникой, его поразил маленький завод. Точность обработки снарядов была на нём поразительной. Секрет был прост: выбросили шестерёнки в станках, насадили болванки на вал. Исчезли люфты, биения промежуточных цепей. И теперь хотелось дойти до всего самому, хотя он преднамеренно сдерживал себя.
Вот перевязанный требовал, но отдел вернул всё назад. Просто прежние триоды показали высокую надёжность. Отдел попросил для трёх ближайших пусков прежнюю технологию. Вместе с тем Главный понимал: это экзотика. Нужно переделать схему под стандарт. Без фокусов.
Докладная. Любовная история на ТП. Телеметристка и испытатель. У обоих семьи. Но люди проводят на работе больше времени, чем вне её, и неизбежны личные симпатии. Так было и будет, хоть ты их сверх голов загрузи, а может именно поэтому. Будут ревновать, любить. Что ему решать? Они сами решат свою судьбу. Импотентам не место в ракетной технике.
Следующее… решение о новом ракетном блоке. Хороший вышел блок, но его плохо отработали. Нет, завершать испытания рано. Здесь где-то отчёт двадцать пятого отдела о приземной ориентации?
Главный не сомневался, он сам отчеркнул его в справке ведущего в текущем месяце, хотя его и просрочили. Что же решили ориентаторы? Чаще следует возвращать их на землю. Эх, молодость, молодость… Не главный все-таки жизненный недостаток.
Отчёт он решил смотреть вместе с актом о взрыве. Хотелось узнать, сколько было импульсов? Не верилось, что из-за нескольких капелек так рванёт, скорее дело в уплотнении. А в общем сделали двигатели. В невесомости не натечёт. Вакуум высосет… Сколько раз кроме выводов он просил давать объективный материал. Нужна информация. Выводы у каждого свои. Кто предложил проверку по краю Земли? Мокашов? Обычно Главный помнил фамилии. И кто решил с импульсами? Он же. Разумно, Мокашов. Кто не рискует, не выигрывает. Где справка по «Узору»?
На шоссе у длинной стены забора разворачивалась пожарная машина. Осторожно задом въехала она в единственный в этом месте съезд и приблизилась к металлическим воротам, и когда её блестящий бампер почти коснулся их, ворота открылись. Стали видны вторые ворота, стеклянная будочка охраны. Машина въехала, притормозила и вновь подалась вперёд. Створки ворот захлопнулись. Так повторилось несколько раз. Наконец, она вырулила и с рёвом, включив предельную скорость, понеслась по центровой.
После недавнего разноса пожарники постоянно мозолили глаза. Главный отошёл от окна. Он ожидал машину на аэродром. Ниже этажом ему опечатывали два чемодана – почту, которую он возьмёт с собой. От бессонной ночи в затылке покалывало. Он не успел съездить домой, прикорнул в кабинете, на диване.
«А где они набирают воду? – подумал он о пожарных. – Вероятно, из озера, в лесу, что опять-таки было нарушением. Он просил, чтобы использовали коагулянт или гидратную воду с добавлением поверхностно активных веществ, а у них чуть ли не лягушки в баках. Был такой случай, в цистерне завелись головастики».
Ну, что с машиной? Он вновь подошёл к окну. Машины не было. Он опаздывал, и не том в смысле, что самолёт не станет ждать, рейс специальный, а просто рушится намеченная деловая цепочка, ведь он летит не один.
Машину заносило на поворотах. Шофёр, сокрушаясь в своей вине – отказ на вызове, гнал теперь как только мог. Было раннее утро, и он повёл по центровой, выжимая все, потому что с опушки начнётся грунтовая.
Главный сидел не рядом, а сзади – красный и злой. Он независимо от причин не терпел опозданий. Опаздывать он не умел. Так и вынеслись с поворота шоссе на грунтовую, и лоб в лоб столкнулись с пожарной машиной. От столкновения мотор ушёл назад, передняя ось оказалась у задней, машину бросило боком, замолотило по деревьям. Шофёра и Главного в бессознательном состоянии привезли в больницу, а через час тот же самолёт доставил их в военный госпиталь.
Глава четвертая
Главный пока не вышел на работу, однако почту ему уже возили. Должность его «Главный конструктор» с газетной добавкой «космических кораблей и станций» уже гремела по стране, но в лицо его мало знали и теперь в дачном посёлке считали лётчиком.
В посёлке в основном жили хозяйственники, партийные работники и лётчики и среди прочих начальник отдела гражданских космонавтов. На его пустующей даче и проходила реабилитация эСПэ. Соседка его, хозяйка мопса была уверена, что на даче не живут. Пробираясь через щель в заборе, она собирала на соседнем участке вишни, грибы, малину, а в один прекрасный день увидела, что щель заделана, хотя сквозь дыру от сучка через забор было видно, что участок пустой.
Владельцем дачи был заслуженный лётчик-испытатель. Работать на фирме его пригласил эСПэ: «Соглашайся, шефом-пилотом». А когда тот по здоровью отнекивался, предложил возглавить службу космонавтов-испытателей. Лётчик на это согласился и теперь работал в КБ.
Сначала заборов между участками не было, но постепенно они выстраивались. Лётчик даже задумал беседку и отыскал мастера, Башмачника.
Башмачник неделю похаживал: прикидывал, приносил материал, а, начав строить, заметил, что за работой его наблюдает с крылечка странный человек. Он то сидел на ступеньках крыльца, наклонив голову, то уходил в дом, снова появлялся, но не заговаривал.
Башмачника называли шутя «хозяином посёлка». Молчальники не были у него в чести. Об этой даче он считал: построена безвкусно и дорого. Башмачник не прочь был давать советы и любил поговорить. Заметив как-то, что наблюдатель на крыльце, он обошёл его бесшумно, по-охотничьи и неожиданно огорошил вопросом:
– Сидишь? Давно тебя наблюдаю. Давно сидишь.
Тот вздрогнул, очнувшись, и неприязненно сказал:
– Что нужно?
– А ничего мне не надобно от тебя, – словоохотливо отозвался Башмачник. – Всё есть. Вот ноги, руки, кормилец, это я о топоре. И ничего не надобно от тебя. Вот так. Привык небось, что все тебе просют. Надумал, и я просить пришёл. Ан, нет. На ферме работаешь?
– На заводе.
– Я и вижу, оттеда. Все вы оттеда замороченные. Вот и сейчас о работе думаешь.
– И ты о работе.
– Да, не только об ей. Я о всех вас думаю. Приходится. Оторвались, ничего вам не стоит теперь натворить делов. Снова, может быть, атом активный изобрели.
Главный молчал.
– Научили вас соби на голову, – проворчал Башмачник, – а кругом, смотри, у тебя всё разваливается. Нет, бы взять топорик, да постучать. Жена небось ругается? Вот так. А я взял по весне топорик и по деревням. Кормилец он мне, поилец да заместо подушки иной раз. Стар уже стал, а по весне хожу. Свои-то руки и ноги. А вы навыдумывали машины, шагу не ступи. Ишо в голову провода протяните. На машине туды – сюды, а свои руки-ноги на что? Иной раз идёшь полем от деревни к другой, идёшь лесом, а дух лесной. Захватывает. Хошь, на охоту свожу?
По дорожке пропрыгала белка. Постояла и скрылась в густой траве.
– Скажем, вот животная. Не такая безмозглая, скажу. А человек торопится. Чувствую, ишо такое начнётся. Я, слава богу, уже помру.
– Ходишь по деревням?
– Нет, если честно, уже не хожу. Ноги не те. Но тянет на родину.
– А где твоя родина?
– Это ведь такая присказка, мил человек. Где тебя любили, там и родина. Я так скажу, делай, на что потом силов не хватит. Я ведь в молодости таким дичком был, зато теперь общительный. Первую половину жисти, как учат, живи, зато вторую, как хочется. Воровать тянет тебя, к примеру, воруй, а то пожалеешь потом. Помирать станешь, подумаешь, не так прожил. Ладно, чего насупился? Хочешь наличник тебе сузорный сроблю? Могу и шкап, залюбуешься. Не по делу, а просто, от души. Тут одной красавице, от вас, с фермы, сладил трюмо. Залюбуешься. Да, не о трюмо я, о женщине говорю. За таких в старину стрелялись. А я бы сам стреляться не стал. Ни-ни. Отчего? Ты, к примеру, застрелишься, а ей хоть бы хны.
Башмачник ещё постоял, повздыхал и, не находя сочувствия, добавил:
– Слушай, хочешь совет? Не разжигай себя, а то все друг друга раздражнивают, как если пьют. Вижу, злишься ты. А всего не сделаешь силой. Бросай ты всё. Кто ты есть? Я – мастер, а ты, честно скажу тебе, управляющий. Сплуататор чужого труда. Любой начальник – сплуататор. И теперь злишься, супротив шерсти огладил я тебя. Не серчай. Так, хочешь, на охоту свожу?
Через неделю они отправились по реке.
Туман лежал, запахи утренней свежести долетали с берегов, вода в реке была черна, и было невыносимо тихо. Солнце начало подниматься, и туманные фигуры заколобродили над водой.
– Что? – улыбался Башмачник, хлюпая кормовым веслом. – Как вода?
И отвечал сам себе усмехаясь.
– Мокрая. А как же? Обязательно. Как же ещё.
Плотные зелёные заросли местами поднимались над водой, светились рюмочки кувшинок, благоухали водяные лилии. Лодка плавно скользила по тёмному зеркалу воды. Кругом точно соревнуясь перекликались птицы.
– Слышь, соловьи? – кивал в сторону Башмачник. – Столбят свои места. Кто больше орёт – больший завоеватель. Так оно, так. А то расчувствуются, какой певец. Ты не гляди, что я стар, я понимаю в красоте. Иной раз женщину завижу, встрепенуся. А что? Не стану врать, что есть, то есть. Так ведь красота, это как посмотреть, но смысл во всём…
Река то разливалась и мелела, то начинала петлять. И церковь, близкая на холме, приближалась и пропадала, появляясь с другой стороны. Башмачник редко замолкал, бормоча себе под нос «замудрённые вы очень, замудрённые», затем начинал по принципу, что вижу, о том пою.
– Бог есть. Есть, говорю. Бывает, в голову вступит. Откуда? От бога, говорю. А церковь и прочее – наплевать. Это для старух. Они ведь смерти боятся и верят, а кто их утешит?… Ведь так и с бабой: порой паскудство, а иногда с ей же. Откуда? От бога. Я думал, все же не разобрались, а туда же: «нет, нет». Ведь может бог – цельный смысл, а не такой, как его рисуют, старик с бородой.
Он засмеялся:
– Из тех, что вроде алкоголика.
Вокруг было удивительно красиво, чуть слышно поплёскивала вода, и лодка плавно скользила по жемчужной поверхности. Старик то сидел, то умело грёб кормовым, а пассажир молчал, нахохлившись, заворожённый бесхитростной красотой воды, но вдруг неожиданно и твёрдо сказал:
– Давай, поворачивай назад.
– Что? – не понял было старик.
Но тогда тот властно закричал:
– Поворачивай. Кому говорят!
Часть четвёртая
Глава первая
…Время от времени Мокашов встречал башмачника. В холодное время башмачник одевался иначе: в потёртое кожаное пальто и кожаную шапку с ушами, заметные издалека. Они останавливались, курили и разговаривали, и о чём бы ни заходил разговор, оканчивался он непременным приглашением сходить поохотиться, рассказами о рямах-сфанговых болотах (где сосны-карлики аккурат в твой рост), о непроходимых кедрово-пихтовых лесах, о бурундуках (пищат, со спячки хозяина будят), о медвежьем луке, берёзовых колках (хорошо-то: токуют варакушки, а иволга… По мне, она лучше синих соловьёв).
Но прошла зима, неустойчивая и тёплая, весна с туманами, ожиданием и обычной тоской, наконец, лето, начавшееся обыденно. Появились иксодовые клещи и другие со странным названием, отчего в городе начались прививки. В июне ветры доносили до города запахи цветущей черёмухи, а туристы, возвращающиеся из леса, приносили малиновый рододендрон и пуки медвежьего лука-черемши. В начале лета зацвёл шиповник, теряя лепестки на дорожки скверов, на тротуары. Ветер играл фиолетовыми лепестками, сдувал, собирал кучами и вихри крутил. Словом, время шло, а он так и не выбрался из города, хотя тайга была рядом, у города на носу.
Красноград был невелик и не мал, если собрать в одно его разбросанные части: посёлок у вокзала, собственно центр и район, примыкающий к фирме. Но его делили, разрезая на части, овраги, довольно-таки протяжённая роща, да петляющая река.
За дачным посёлком начиналась тайга. До железной дороги и вдоль неё она была вырубленной, разреженной, с обилием разновысоких пней. Но дальше начинались болота, непроходимые летом леса, с травою в рост человека; зонтичными, как в первобытных лесах; с цветами-дурманами, употребляемыми местными жителями приправой, малиною дикой, смородиной, крапивою – выше головы.
Спроси его, что делал он все это время, он только бы плечами пожал. «Крутился, вертелся… Одно название тому – текучка, работа, суета сует». Временами ему казалось, что он подхвачен бурным потоком, из которого в одиночку не выбиться. И вся окружавшая его атмосфера – торопливость в делах и сосредоточенность, ответственность в, казалось бы, очевидных пустяках – походила на те хитроумные плакаты, с которых, куда бы ты ни шёл, упирается в тебя указующий перст.
Ему помогло по пословице несчастье. ЭсПэ на время выбыл из дел. С м.б. его только поругали, заставив цифры вписать. Невмывако отстал после взрыва, решив, наверное, избавиться от хлопот. К «Узору» он так и не вернулся.
– Народы, – приходил Вася, и всё становилось на свои места. – На полёт выбрали ткачиху. Готовьтесь ткачиху обучать.
«Гибриды» всё стартовали неудачно, не срабатывал разгонный блок, прошли групповые пилотируемые. Мокашов неловко чувствовал себя, словно возделывал собственный крохотный участок, а рядом строилось шоссе. Ему казалось ужасным, что всё, чему учили в институте, оказалось ерундой. Теперь ему не хватало утешенья, и он советовался с Васей.
Он спрашивал не за тем, чтобы получить ответ, а лишь утвердиться в собственном. Он помнил Васино, «не годится ошибаться», но это правило не для него. «Живите объектом, и выдумывать не потребуется, на вас посыплется и вам только разгребать. Это обязательно, – говорил Вася, – а то можно годами бегать коридорами и отвечать на телефонные звонки, а жизнь пролетит мимо стороной вместе с объектами».
– Вася, а почему вы учите эсперанто?
– И до вас дошло? Нужно чуточку вперёд смотреть. Будут ещё международные полёты, поверьте мне.
Он сам будто сделался антимидасом. Всё, к чему он прикасался, теряло смысл. «Гибрид» стал мелок для него. Вадим не устраивал. Даже собственное не занимало, с буями-спутниками в треугольных точках, с фирмой-заводиком, для которого хозяйственным директором идеален Невмывако, может быть.
Рядом кипела обычная производственная жизнь. Вадим то появлялся, то исчезал. Проходил, не поворачивая головы, БэВэ, и это задевало. Хотелось даже вызвать огонь на себя, натворить, застопорить движение, удивить, заставить понять, что твоя задумка стоящая и напряжение не только изнашивает тебя, но и развивает человечество.
– Я вижу, – говорил проницательный Вася, – вам нужна самостоятельность. Вам нужно начать с нуля. Завязка ведь – самое приятное. Ты можешь всё, словно ты бог. А далее – сплошные уточнения.
Он и сам знал это. Любое крохотное изменение не совершалось само по себе и отзывалось во многих местах. Со стороны этого не было видно. А шутки и разговоры окружающих скрашивали производственный фон.
– Как ты пишешь? – спрашивал Вадим. – Это инструкция, а не роман.
– А где сказано, что нельзя писать по-человечески? – возражал Мокашов. – Пишут суконным языком.
– Это чтобы чётче выразить мысль, без двусмысленностей. Ну, хорошо, а почему «утверждаю» в правом, а не в левом углу?
Мягко входила в комнату Маша – секретарь Викторова. «Мокашов… Борис Николаевич, к Борису Викторовичу на совещание». И хотя она всё ещё разговаривала с Мокашовым, уже смотрела кого-то ещё разыскивая, поверх его головы.
В кабинет Викторова вели особенные двери, облицованные панелями, имитирующими чинар. По таким дверям было нетрудно разыскать кабинет начальства. Когда подобный кабинет переезжал на новое место, снимали и переносили туда его красивые двери. Вероятно, владельцы кабинетов не замечали дверей, они были очень заняты. Особые двери были инициативной самодеятельностью хозяйственников, как и пальмы в кадках и копии известных картин.
На этот раз невеликий кабинет Викторова был полон. Борис Викторович разговаривал по телефону, делая заметки на крошечном бумажном клочке. Того, кто сумел бы заглянуть в это расписание, удивила бы масса дел, уместившихся на этом листке.
Мокашов уселся на ворсистый серый диван, стоящий вдоль стены, и от нечего делать начал рассматривать помещение: шторы на окнах, подтянутые и собранные вверху оконного проёма; розовые стены с портретом Ленина и громоздкая люстра на цепях, висящая над полированным столом заседаний.
– Вам Иркин нужен? – спросил Викторов вошедшего в кабинет Вадима.
– Нам он совсем не нужен, – не задумываясь ответил Вадим.
– А для дела нужен?
– Для дела нужен.
У Вадима со всеми были отличные, приятельские отношения. Для каждого у него находилось слово, шутка или анекдот. Но когда он говорил по делу, его внимательно слушали, даже если он говорил невпопад. Бесспорно, он был – голова.
Славка тоже пользовался авторитетом. Он мог запросто входить в кабинет Викторова, и Борис Викторович внимательно выслушивал его. Он мог докладывать с занудистым видом, а мог и пошутить. Но нужной лёгкости в отношениях у него не было. Он легко переходил через грань, и хотя все это было по делу, у него не было таких отличных отношений, которые имел Вадим.
За столом, раздвигая стулья, рассаживались приглашённые.
– Как у тебя с квартирой? Переехал? – спросил Вадима узколицый, черноволосый человек в очках, которого встретили с почтением и усадили в центре.
– Да, – ответил ему Вадим. – Успел даже ручку от двери оторвать.
– А удобства, – спрашивал черноволосый проектант, – совмещённые?
Вадим ответил, и их отношения напоминали старую, отрепетированную игру.
– Все в сборе? – покончив с телефоном, поднял голову Викторов. Он спрашивал мягко, растягивая слова, словно после каждого слова успевал подумать, и остальные успевали подумать вместе с ним.
– Да, все, Борис Викторович, – отвечали ему. – Иркина нет.
– Иркин подойдёт… Ну, чем вы нас в этот раз пугать будете? – Викторов посмотрел на черноволосого, и тот заговорил, не вставая, быстрой скороговоркой:
– Вас, Борис Викторович, не испугаешь. Вы сами кого хочешь испугаете.
Между тем Славка спрашивал, наклонившись, у Взорова – соседа по столу:
– Что? Опять с одними разговорами?
Что ответил тот, Мокашов не расслышал.
– Чувствую, – продолжал Славка, – в твоём портфеле отпечатанное задание. Эдак страниц на двадцать.
– Ошибся, на десять страниц, – отвечал Взоров.
– Уложились в десять?
– Куда там… тридцать.
– Мы, Борис Викторович, изложили свои мысли письменно, – торопливо, как не важную, но необходимую вводную часть, говорил черноволосый. – И хотели бы вам почитать, как самый первоначальный вариант.
– Хорошо. Давайте читать.
– Разрешите мне. Я знаком, – пояснил черноволосый и стал читать:
– Тяжёлый межпланетный пилотируемый корабль предназначен для полёта к планете Марс с последующей посадкой на поверхность планеты…
Мокашов слушал внимательно, однако не всё понимал. В голове лезли посторонние мысли, и он отгонял их, как надоедливых комаров.
«Интересно, у каждого – своя поза. Например, Вадим, слушая, держится за лицо. Взоров – выкинул ноги вбок от стула, Славка и оптик, оба в галстуках, костюмах с иголочки сидят ровно, поводя влево и вправо умными головами. Время от времени губы оптика кривит красивая ироническая усмешка, и он что-то шепчет Славке, а Славка ему».
– Вопросы, – спрашивает Славка, – можно сразу или потом?
– Давайте сразу.
И разговор для Мокашова делается слишком быстрым. Каждый раз он думал, что не подготовился к разговору. Разнородность и обилие цифр пугали и, боясь ошибиться, он запаздывал с ответом. Он походил на человека, готового ответить, но его будто спрашивали на незнакомом языке, и когда он с помощью словаря уяснял себе заданный вопрос, ответ уже никого не интересовал. Он завидовал Вадиму и Славке, которые держали в памяти всё. В любой момент они могли выдать справку по опекаемой машине. И не только цифру на сегодняшний день, но и то, какой она раньше была, и почему изменения и в каком протоколе. Причём, для этого им не нужно было копаться в записях, они держали сведения в голове, и это стало стилем работы.
Мокашов уже многое понимал, но не мог отвечать так молниеносно. «И почему нужно работать именно так? – спрашивал он себя. – И почему именно этот стиль принят на вооружение, и ему нужно подстраиваться?» Быстрота, с какой схватывались и обсуждались деловые вопросы, поражала и обескураживала.
Из-за этого он как бы постоянно находился во власти других. По каким-то неизвестным ему заранее графикам он должен был бросать всё и приниматься за новое, бежать на совещание, принимать кого-то, кого не звал. Может, для высокого начальства, присутствующего на всех совещаниях, перекладки не были неожиданны. В предварительных обсуждениях они как бы настраивались на нужный вопрос. Однако для Мокашова они в большинстве своём были машиной из-за угла.
За столом уже спорили.
– Почему нельзя? – горячился черноволосый. – Вы не можете?
– Вы не можете, – отвечал Славка, упирая на «вы». – Это вам выльется в потрясающую точность антенн.
– А при тех же точностях?
– Невозможно, – спокойно заметил Вадим.
«Вадима слушают, – подумал Мокашов. – Ему стоит только сказать. Вот если бы встал он – Мокашов, то десять раз заставили бы объяснить и ещё бы оспорили».
В комнату заглянула секретарь.
– Борис Викторович, – негромко позвала она, – возьмите трубочку. Москва.
– Я подойду к тому аппарату, – сказал Викторов и вышел, и в кабинете поднялся невообразимый шум.
– Машина перспективная, – с интонацией: ну, чего вы спорите, доказывал черноволосый. – За два года техника уйдёт вперёд.
