Станислав Хабаров
Аллея всех храбрецов
Глава четвертая
Мокашов, ожидавший у телефона, давно отказался ждать. Он решил, что с ним просто не хотят разговаривать. Сначала трубка лежала на секретарском столе. Затем телефон был занят: звонили в здравпункт, и сестра, отвечавшая из здравпункта, была напугана не меньше. Хорошенькое дело, ей положено делать перевязки при травмах, да выписывать направление в городскую поликлинику. А тут сердечник, да ещё лежачий. А врачей в их медпункте не положено по штатному расписанию. Телефон в поликлинику был занят, и только звонок в приёмную зама Главного и вмешательство самого эСПэ, который, на счастье, уехать не успел, и его машина – ускорили дело.
Невмывако, надолго прикованный к постели капризами немолодого, изношенного сердца, болел почти целый год.
Этого он не смог забыть. Как звонил Невмывако из автомата. Звонил и чувствовал, что рядом со стеной предприятия растёт для него великая китайская стена и лопаются связывающие нити. Перед этим он говорил с Вадимом.
– Как дела?
– Треугольник был. Ничего особенного. Невмывако позвони, покайся, из углов треугольника он – самый тупой. Но имеет преимущество, всегда на месте. Не падай духом. Хочешь представить положение хуже твоего? Всё как у тебя, но ты ещё потерял носки.
– И что? – устало спрашивал он тогда.
А Вадим продолжал в том же псевдожизнерадостном стиле:
– Написали ходатайство. Вспоминали твои заслуги и не могли вспомнить. Ни одного объекта не запустил, ни одной работы не закончил. Шучу. Чувствую, ты духом пал.
Потом он звонил Невмывако, и секретарь ответила: соединяю. В трубке молчали, но было слышно, кто-то дышал. «Говорить не хочет», – подумал он, представляя Невмывако, спрашивающего секретаршу: «Кто это? Мокашов? Придумайте что-нибудь».
Он подождал, осторожно повесил трубку на крючок, неторопливо вернулся к Славке. Но с этого момента появилась в его действиях особенная окраска, неизбежно всё перекрашивающая.
– Что? – спросил его Славка.
– Все, как было. Но я на этого психа наскочил.
– Ты о ком?
– С Невмывако говорил. Воронихин, наверное, умыл руки.
– Сейчас не время вмешиваться. Пройдёт чуть-чуть, и всё успокоится и снова станет на свои места.
– Так всё можно оправдать.
– А я не оправдываю. Только чего сейчас в петлю лезть? Баранов посылают вперёд, на горяченькое, а Воронихин – не дурак.
– Скучный он, и жене его скучно с ним.
– С такой не соскучишься.
– Это почему?
– Чего пристал?
– Скажи, Славочка, очень тебя прошу.
– Просто мне так кажется. Красивая женщина. Мужа не любит, зато всем нравится. Отчего скучать?
– С чего ты взял?
– Личные наблюдения. Но ему везёт, и БэВэ его за что-то выделил? А так не лучше остальных. У БэВэ вообще порочная практика, выбрал себе советников, и опирается, а время идёт, люди меняются.
– Это ты о Вадиме?
– И о Вадиме в том числе. Как у тебя с ним?
– Не получается. Не уважает он меня. Должна быть этика в отношениях?
– Мелок ты для него. Тебя считает муравьём. А к чему этика для муравья?
– И что теперь?
– Позовут нас, заставят каяться.
– Ни за что не буду просить. Просить это – одолжение. Ты кого-то просьбой одалживаешь. А одалживаться неловко; не у всякого станешь просить. Прежде подумаешь.
– Считай, что нам повезло. Не на полку работаем. А потому кроме дефективных никто не ушёл.
– А «сапоги»?
– Не подходили они, а мы подходим.
– Не стану просить. Мне стыдно, неловко. И человек для этого должен быть лучше, чем я. Добрее, щедрее меня. Вот я – феноменально доверчив.
– Ты – феноменальный болтун.
– А это совсем иное дело. Ну, как сказать: а ты ещё и певец.
– Ты и болтун к тому же.
– Скорее, я – великий молчальник, что по обету с камнем во рту ходил. А вынимаю камень и хочется поговорить. Слав, почему Воронихина жена не любит?
– Отцепись, господи.
– Слав, отчего? Скажи?
– Свято место пусто не бывает. Так подсказывают всемирная история и личный опыт. И отстань. Не в курсе я. Не знаю.
– Пошли, нечего возле входа околачиваться, – сказал Славка. – Пускай они ещё таких специалистов поищут. Придут ещё, в ножки поклонятся, – добавил он без прежней уверенности.
– А в крайнем случае устроимся в НИИ. И по утрам возьмём себе за правило звонить: Как вы? Работаете? А мы снами делимся.
«Нет, – думал Мокашов, – он у исходной точки, так было и будет, и оттого, что у него порочный принцип: всё или ничего. Опять с нуля, без эволюции. Словно муравей, первобытно-ископаемый, такой, как и миллионы лет назад. И с ним не церемонятся».
– В ножки поклонятся, а в осадок выпадут разные петрофёдоровичи.
– Но я – бегемот среди слонов.
– Ты тот, кем себя чувствуешь. Слон, если разобраться, – тот же бегемот. Думаешь, ты – чистенький, а «сапоги», в том числе, и из-за тебя ушли. Выбил ты почву у них из-под ног…
«Не подходишь, уходи. А слониха все-таки полюбила его. Не слона, бегемота».
Делать все равно было нечего. Они пошли в разные стороны. Мокашов сначала вдоль фирменного забора. Последние дни были необычайно жаркими. Казалось, лето посылает свою прощальную улыбку. Но несмотря на жаркую погоду никто не надевал теперь рубашек на выпуск или сарафан, потому что теперь, в конце лета они считались неуместными.
«Все это условности, – подумал он, – кругом масса условностей».
Он вышел лесом к железнодорожной насыпи, устроился у дороги в кустах.
В стороне каркали вороны и беспрерывно, непонятно отчего кричали петухи, птичьи трели мешались с механическим стрекотанием кузнечиков. Было тихо при всём этом разнообразии звуков; тихо и жарко; и совсем нельзя было понять: сколько минуло времени: минуты или час?
Он смотрел на кустарник, карабкавшийся на насыпь. Его ежегодно вырубали, а он карабкается с неутомимой силой. Но всё равно его будут ежегодно вырубать, потому что здесь совсем не его место.
Левкович сказал: «Неважно где, важно как».
И это не верно. Важно и где, иначе станешь похожим на этот кустарник. Он давно уже говорил себе: не место ему здесь. Его натаскивают, пока он молодой специалист, присматриваются, ощупывают, как новенькую монетку, и, убедившись, что монета фальшивая, выбросят.
Он не подходит. «Это ясно, как дважды два. Во-первых, он тугодум и у него не хватает юмора. Он слишком серьёзен, и это невыносимо. Когда у других не выходит, они шутят. Нет, просто он – эгоист. Он не может делать для всех. Ему нужна этикеточка: сделал Мокашов.
А что он сделал по сути своей? Ровным счётом ничего. Его первое моделирование – дело рук Леночки, а идея «по краю Земли» – «сапогов». Для старта «по краю Земли» пока не хватает точности. Ну, скажем, это – наживное, точность придёт. Но не к нему. Он просто работник – «подай – поднеси», и не более того.
Всегда в нём жил этакий сквалыга – притворяшка, и, повинуясь его капризам, он вёл себя, как все, затем внутри него начинался счёт. Ушедшее просеивалось и становилось стыдно за хвастовство, зазнайство, досадные мелочи. Он скрёб каждое пятнышко на себе. За откровение расплачивался отчуждением. Иначе он не мог.
Он всем всегда жадно завидовал. И тем, кому в жизни просто, жадным до жизни. Тем, что съедают с хрустом яблоко, не оставляя ничего. Тем, кому просто в отношениях, у которых на всё про всё собственный взгляд. А он представлял из себя мыслящее зеркальце, всего лишь отражающее. Он вышел в жизнь с собственной рулеткой и мерил по-своему. А жизнь рядом с ним по-своему шла. Сначала напугал его Иркин, смеялся Вадим, обхаживал Невмывако. Но всё это минуло. А теоретикам всё же придётся переквалифицироваться, как это сделал он. Они обязаны стать кентаврами с соображающей головой и мускулистым инженерным телом. Как для него всё переменилось, когда он вернулся с Карпат. А казалось, надолго и хорошо.
Так он сидел, ослеплённый солнцем, отражённым рельсами, и сосны разглядывал. Коренастые, кривые, вцепившиеся корнями, потому что это их место, их земля. И в этом ни у кого не было сомнения.
Иногда из-за поворота появлялись составы. Туда они шли с лесом, обратно с углём, бетонными чушками, словом, всем тем, чего требовала стройка в верховьях Чалея, в непроходимых и топких местах.
Он провожал взглядом бесконечные составы, думал: «Вот так и жизнь. Она кажется бесконечной, пока не появится неожиданный конец. И что есть жизнь? Разноцветный рынок, где каждый выбирает своё? Одни цветы, другие – мясо. Но мясо поважнее цветов». Шевелился над рельсами воздух, и в голову лезли голоса.
«И кого только у нас нет», – сказал Викторов. «Это определённо наш человек», – добавил Вадим. «Не давай садиться себе на голову», – предостерегал Пальцев. «С Вадимом работать? С Вадимом пиво пить», – утверждали «сапоги». «А что я буду с этого иметь? – спрашивал Семёнов. – Квартиру? Как бы не так».
Он думал, как ему теперь жить? Мыкаться по съёмным? А Инга, а Димка? Или бесконечно ждать. А приди он в профбюро, ему же в два счета докажут, что ему рано становиться на очередь. Ты – молодой специалист. «Сколько ты получаешь? Ты отлично можешь снять на частном секторе. Разумеется, можешь заполнить заявление, но, пойми, у тебя и стажа-то нет, учти». Все будет, конечно, по справедливости, но просто много желающих, отдел молодёжный, большая неустроенность с жильём.
– Нужно выбрать самое лёгкое, – звучал в ушах его голос Пальцева, – и в лёгкое все силы вложить… Но если, стараясь, не сможешь выполнить лучше других, бросать надо, менять профессию…
И вновь скрипучий голос Пальцева: «Ты – музыкант, а там молотобойцы нужны». И приветствия Мешка Сказок: «Ещё не вскрикиваете по ночам? Обязательно будете вскрикивать. Фирма гарантирует».
Он сам себе вынес приговор. Он просто – сигнал человечеству. Особая разновидность современного человека – «человек без конца». Бесперспективная тупиковая ветвь. В развитии был, например, «человек эректус», «синантроп» и «гейдельбергский человек». А он «человек без конца». Вернее всему конец.
Он начинает и бросает на полпути. По разным причинам: то ему скучно, то он не смог или мешали обстоятельства, но результат налицо. Он лишь увлекается процессом, но ничего не доводит до конца. Таков его генотип. Объясняется так или иначе, но факт остаётся фактом, он – «человек без конца».
Начало его, как правило, прекрасно, успешное продолжение, но всё равно рано или поздно кончается заряд и звучит команда «Стоп машина» и результатом ноль. Но он бежит себе дальше по поверхности событий, как водомерка по воде. Он ни хорош, ни плох, он просто разновидность современного человека, его конечная тупиковая ветвь.
А он считал себя первооткрывателем. Ха-ха-ха. Ни меньше. Как же, держите меня. Не формулу мира он открыл, а собственную. Да, он – «Человек без конца». Не счастье открытия он сулит, а беды незавершённости. С надеждами, что следует потерпеть пока, и это «пока» и есть основное для него. Не основание надёжности. И он – источник неустроенности. Всем от души советуем: держаться от него подальше.
Он отыграл своё и ему везло. Но сколько будет везти: всю жизнь или ещё чуть-чуть? Пока он – везунчик, и всё разрешилось само собой. Не нужно взвешивать, размышлять, мучаться. Решили за него. Но теперь, когда, казалось, всё решено, было не по себе. Он представил себя со стороны, уменьшившимся до муравья, возле вытянутой железной дороги, дороги длиною в жизнь. Над железной дорогой парили вороны. Они смотрелись хищными птицами, но альбиноса среди них не было.
Он сидел, ослеплённый солнцем, а вокруг по-прежнему стрекотали кузнечики. Необъяснимая тоска закрадывалась в душу. Казалось, что всё прошло и теперь будет без тебя. Так же будут суетиться кузнечики, струи тёплого воздуха подниматься от земли, исчезать в мареве железная дорога. И для всего не важно его присутствие, важно лишь что изменился он сам. Он пытался вглядываться в свою жизнь; и от этого, как при работе с оптикой, всё начинало казаться ему ясным и отчётливым. Красноград и здешняя жизнь превратились для него в сплошной день посещения – журфикс.
– Решено, – сказал он тогда себе, – в науку, к Протопопову, а успех оставим газетам, Пальцеву и другим.
Так тогда Мокашов принял решение, о котором потом жалел всю жизнь.
Эпилог
Два года спустя они встретились в отделанной мраморными плитками ротонде перед институтским актовым залом, где должна была вот-вот состояться защита. Многие узнавали друг друга, здоровались, удивлялись искренне или пo привычке и между всеми расхаживал Мокашов. И красноградские были здесь.
– Американцы не знали демпфирования. Ха-ха-ха. Раскрутили вокруг продольной оси, а закрутка – ха-ха-ха – разваливается.
– И стартовать не умели с орбиты.
– Научились ведь.
– А системы? Ионку придумали… Всё коту под хвост…
– А наши «люберы» вырвались на оперативный простор и у Невмывако собственная фирма. Неплохая, говорят.
– Сева, как твоя программа «Большой гигант?» Отладил?
Севка только отмахивался.
Семёнов кивнул Мокашову:
– Привет, колобок.
– Почему колобок?
– Ото всех ушёл: и от бабушки, и от дедушки…
– Так все ушли.
– Попал всё-таки в аллею?
– Куда?
– В аллею храбрецов?
– Нет, – заулыбался Мокашов, – струсил.
– А Леночку, знаешь, отчего дёргало? Статическое электричество. Кресло было изолированно.
– Где она?
– Характер подвёл. Теперь она Игунина и пилит мужа, чтобы скорее полетел.
– Поспешишь и вылетишь.
– Именно. Не кандидат?
– Поперёд шефа не могу. Вот сегодня защитится шеф и…
В стороне похаживал Игунин – будущий космонавт. Не летавший, но с повадками космонавта. По его сосредоточенности было видно – пригласили выступить.
Невмывако был здесь, улыбался всеми морщинками старческого рта.
– Значит, как у вас получилось, Борис Николаевич, ухожу, но с вашей женой. А наши-то – орлы. Звали «сапогами», а Семёнов теперь заправляет «Каскадом» и Игунин замом директора ИМБП.
Разговор был общим и с виду бессмысленным.
– Как оно теперь. Двадцать пятый отдел, как Солермская школа здоровья, непостижимый образец.
– Хотя многие в осадок выпали. Отстали, а красноградский поезд ушёл.
– Нет, – горячился Невмывако, – я нужен был. Минотавром при Борисе Викторовиче.
– Говорю, в осадок выпали. Вы прикинулись мёртвым, а Мокашов…
– Меня не устраивал красноградский поезд, и я сошёл.
– А «Узор» – такая идеальная схема. Потрясающие двигатели…
Но кого теперь это волновало? «Всё позади, – думал Мокашов, – и космические лучи не определяют нашу жизнь. Влияют, но не определяют. Хотя формулу, возможно, назовут „формулой Протопопова-Левковича“. И пускай. Ещё не вечер и время его придёт. У него опять-таки замечательная работа. Требуется лишь капелька везения. Защитится сегодня шеф, и ему обязательно повезёт».
Примечание.
Для справки назовём основных действительных прототипов книги, в то время засекреченных.
Главный конструктор – руководитель ОКБ-1, академик С. П. Королёв;
Викторов – тогда начальник 27-го отдела ориентации и управления движением ОКБ-1 профессор, а позже академик Б. В. Раушенбах;
Иркин – заместитель начальника 27-го отдела Е. А. Башкин;
Воронихин – тогда заместитель начальника 27-го отдела, а позже президент Ракетно-космической Корпорации «Энергия», академик В. П. Легостаев;
Вадим – начальник сектора теоретиков Б. П. Скотников;
«Черноволосый проектант» – ведущий проектант ОКБ-1 Г. Ю. Максимов;
Оптик – основной специалист 27-го отдела по оптическим приборам космических кораблей и станций, С. А. Савченко;
Славка Терехов – образ собирательный, его основным прообразом стал ведущий приборист 27-го отдела А. И. Пациора;
Семёнов – тогда начальник группы без группы 27-го отдела, а позже руководитель производственного объединения «Каскад» – А. В. Мышлецов;
Игунин – черты его списаны с космонавта Г. М. Стрекалова, а судьба с другого сотрудника ОКБ, ушедшего в руководство ИМБП;
Взоров – инженер отдела проектантов В. М. Стольников.
Для подготовки обложки издания использована фотография автора, сделанная в Ракетно-космической корпорации «Энергия».
