Станислав Хабаров
Аллея всех храбрецов
Глава пятая
Телефонный разговор с его непродолжительностью и незначительностью сказанного не мог что-либо изменить. Но он придал окраску его настроению, и от этого, оказалось, зависело всё.
«Как соль в супе, – подумал Мокашов, удивляясь перемене, – всё дело в тонкости. Не досолишь – плохо, пересолишь – совсем невозможно есть».
Ещё днём он считал себя никому ненужным и брошенным. Теперь же ему казалось, что наступило временное затишье, короткая передышка, которую необходимо использовать для концентрации сил.
Он бродил по улицам среди спешащих или прогуливающихся и чужие встречи и разговоры не раздражали, не вызывали обидной зависти, как будто всё это было и у него. По крайней мере могло быть. А ведь известно, легче имея, не пользоваться, чем утешая себя не иметь.
Придя домой, он вытащил толстую тетрадь в клеёнчатой обложке, которую давно купил, но так и не успел начать. Теперь он открыл её с решительным видом, написал на первом листе: Д. Р., а также число и год.
Глухо, с подвыванием загудела труба в углу, и он вздрогнул от её тоскливого звука. Ему стало неловко, словно он думал, что был один, но оказалось не так. «А Д. Р. – что это? – спрашивали за его спиной. – Диссертационная работа?» И смеялись, похихикивали, а БэВэ стоял, как бы раздумывая, наклонив голову набок, и ждал, что он там напишет ещё. В толпе любопытствующих прятался и Протопопов, щурился круглыми глазами, театрально руки потирал, поглядывал искоса и с усмешкой, говорил: «Бога побойтесь, Борис Николаевич. Как же это вы шариковой-то ручкой? Помните: мысли рождаются на кончике пера». «Гуси-но-го», – соглашался Мокашов, и все они пропадали, и только Инга одобряюще смотрела на него.
Он несколько раз подходил к Вадиму, спрашивал хрипловатым от стеснения голосом:
– Как ты думаешь, подойдёт?
– Для чего подойдёт? – поднимал на него Вадим невинные голубые глаза.
И стесняясь, что приходится разжёвывать то, что тому, конечно же, абсолютно было понятно, Мокашов говорил:
– Темой для диссертации.
И казалось, Вадим наслаждается его смущением и тем, что приходится объяснять, и в эти минуты он прямо-таки ненавидел Вадима.
– Я советовался с Зайцевым.
– С Зайцевым? – переспрашивал Вадим. – С тем самым, что всего два дня, как с дерева слез?
Но чувствуя, что перебрал, говорил уже совсем серьёзным голосом:
– Если бы мы работали в НИИ, я бы, не задумываясь, сказал: занимайся этим. А тут говорю: подумай.
И это «подумай» останавливало Мокашова, потому что он слышал его от Вадима на каждом шагу:
«Подумай… Подумай… Когда ты, наконец, будешь думать?»
– Обещаю, – отвечал он, – скоро, обязательно.
И это» подумай» и то, как убегал от разговора Вадим и, главное, неуверенность и полное отсутствие свободного времени – останавливали. Но время шло, и что-то менялось в нём. Уходили одни заботы, и снова и снова отчётливей появлялась мысль: нужно начать, попробовать.
Он и со Славкой советовался.
– Тема? – спрашивал Славка. – Тем полно. Ориентация по краю Земли. Что может быть важнее? Не проверились и не запустился двигатель. Хоть стой, хоть падай. Чаще падаем. По МВ статистику посмотри…
– Народы, – говорил Вася, – на днях видел фильм, снятый в невесомости. Баки прозрачные и видно всё. Разделение, снялись перегрузки и формируется тороидальный пузырь. Перед включением скользит себе по инерции и садится на заборник. Включаем двигатель. И когда тому нужен полноценный топливный глоток, газовый пузырь в заборнике и, конечно, взрыв нерасчётной смеси – общий итог.
– Тест жизненно необходим, – продолжал Славка. – Прямо насущная необходимость в тесте. Поболтаться на орбите, провериться и лишь после этого стартовать к планете. Но болтаться не позволяют гироскопы: уходы велики. Положение – безвыходное и безвходное. И есть твой выход – ориентация по краю Земли. А альтернативы нет. Не получается по звезде. При разделении клочья летят. Любая пылинка играет роль ложной звезды. С ионкой – тоже головная боль. Так что продолжай своё, тягомотник.
– А в чём научная суть?
– Исследуй, что хочешь. Возьми, например, планету в форме чемодана.
– Но мне изюминка нужна такая, чтобы все ахнули.
– Изюминка – чушь. Не спорю, есть булки с изюмом, но основное в них – хлеб.
И Вася советовал:
– Займитесь импульсным двигателем. Представьте? Плазменный двигатель с дугой в атмосфере пропана. Совсем иная механика. Импульсное управление.
– Непременно импульсное?
– А двигатель – такой. С накопление энергии для импульса.
С Васей он не церемонился. Тот и сам по телефону звонит: «Это Осипов из дурдома напротив».
– Выходит, Вася, механика для двигателя?
– Теория – писк, и благородная задача – превратить траекторию из пролётной в попадающую.
Теперь все они стояли за спиной и с любопытством переглядывались: Вася, Вадим, БВ, Протопопов.
На днях он получил письмо от Протопопова.
«…Напоминаю историю вопроса, – писал ему он. – Всё началось около четырехсот лет назад. Четыреста лет назад по дороге на обед бретёр с железным носом и одновременно выдающийся астроном Тихо Браге увидел вспыхнувшую звезду. Она была видна даже днём невооружённому глазу. По яркости блеск её можно было сравнить с Венерой. В созвездии Кассиопея зажглась сверхновая, ставшая водоразделом астрономии. С неё всё и началось…
…Левкович у нас начинал скромно, в рамках тематики лаборатории. Он занимался эффектом ударных волн. Взрывы скоплений звёзд порождают в межзвёздном газе ударную волну. Частицы газа мечутся между фронтами волн и вырываясь из них потоками космических лучей. В пятидесятые годы великий художник теоретической физики Энрико Ферми предложил механизм их разгона в полях окологалактических облаков.
Попыток разгона частиц в этих облаках сегодня сделана масса. И Левкович ввязался в этот марафон. Но это всё – предыстория. История в вашей голове. Она обязана стать историей наших дней. Дерзайте. Умоляю. А мы на подхвате…»
Письмо это пришло не вовремя. Не до него. Он даже пожалел, что разоткровенничался тогда в Москве и на письмо не ответил. Оно осталось слабым напоминанием с ярким зрительным образом необыкновенных газовых пузырей Ферми в виде крыльев бабочки по сторонам Галактики.
Ему вспомнились картины конгресса, гиганты науки, похожие на жрецов. Сознание исключительности позволяло держаться им с снисходительной непринуждённостью, как будто были они настоящими современными богачами, богатство которых невозможно истратить или отнять, и они могли им делиться по желанию.
Открыв толстую, пустую пока тетрадь, он как бы сделал к ним первый шаг. И этот шаг, возможно, пока ничего не значащий, был связан с массой сомнений и колебаний. Он думал, все встанут, выстроятся у него за спиной, переглянутся, пожмут плечами. Ещё он подумал, что даже средние мысли становятся важными, когда их пытаешься примерять на себя. Они теряют свою абстрактность. И не становятся неверными общие фразы. Их только нелепо повторять.
Он ещё долго сидел, вглядываясь то в освещённый круг на столе, то в темноту за окнами, думал, колебался, и совсем не представлял времени, пока не заметил, что уже глубокая ночь и сильно стучат часы.
У автобусной остановки, вблизи винного магазинчика, откуда начиналась дорога в дачный посёлок через лес, застыла вечная осень. Сотни развёрнутых и скрученных розовых и жёлтых автобусных билетиков устилали землю, словно опавшие листья.
«Интересно, – думал Мокашов, прохаживаясь от магазинчика к остановке, и наоборот, – интересно, как я выгляжу со стороны?»
Как-то в клубе показывали самодельный фильм, снятый скрытой камерой: кто как ждёт. Одни, волнуясь, покусывали губы, как бы начиная заранее разговор, другие непрерывно причёсывались. Со стороны это выглядело забавно.
Инга запаздывала. Он стоял у магазинчика «Вино», слушал нехитрые полупьяные разговоры, и начинающийся дождь загнал его в магазин.
Из конца улицы пронёсся пыльный вихрь, и первые крупные капли упали вдруг в придорожную пыль. Они сразу сделались серыми ворсистыми, но не растекались, а забегали, как по раскалённой плите.
Мокашов смотрел из окна, как запрыгали, забарабанили по траве горошинами градины. Окошко перечертили разом бисерные следы, словно частицы в камере Вильсона. В магазине было шумно и душно. Говорили разом с излишней горячностью, обсуждая свои наболевшие дела.
В городе было три места любителей поговорить. Возле синтетики, у забора с объявлениями об обмене жилплощади. Рядом с магазином «Рыболов-спортсмен» и магазина с живыми рыбками «Золотая рыбка», где солидные, щетинистые мужики прятали в пиджаках баночки с редкими, выведенными сортами.
«Не везёт, – подумал Мокашов. – Где же Инга?»
– Как ты всё-таки, – говорили рядом.
– Обыкновенно.
– Пили-то вместе.
– А я в ларёчке пивка добавил.
– У рыженькой?
– У неё.
«В жизни, как в гидродинамике, – думал Мокашов. – Существуют источники и стоки. Это – типичный сток… Эх, промчаться бы сейчас по лужам на велосипеде, и пусть гремит гром, раскалывается небо, бешено хлещет дождь, а венчики из-под колёс, словно вторые водные шины».
В магазине было накурено, и дым от курящих поднимался к высокому потолку.
– Эй, мужики, – говорила продавщица, которую все называли «хозяйкой»: («А ну-ка, хозяйка, плесни чуток»). – Эй, мужики, что это вы, как паровозы? Один трубу выключил, другой включил.
«Почему она не пришла?» – подумал Мокашов, и ему сделалось тоскливо. – «А что он знает о ней, и кто он для неё?»
– Перестанете дымить.
«Почему она не пришла?»
А разве должна прийти? Для чего? Помочь ему избавиться от наваждения? Мы всегда гонимся за непостижимым. Возможно, с кем-то бы вышло просто. А с любимой не знаешь, как себя вести? И потому она чаще не даёт, а отнимает.
«Почему она всё-таки не пришла?»
На окне мокрые полосы просыхающих слёз. За окном тяжёлое, многослойное небо. В вышине по светлому фону скользят пепельные облака, а ниже, почти касаясь вершин, ворсистые рваные тучи ползут в обратную сторону. И им под стать настроение – тяжёлое, многослойное.
Дальше всё пошло наперекосяк… Он приплёлся в общежитие. Подбил всех выпить. Сам пил сверх меры и проигрался вдрызг. Играть сели с краю стола, освободив его большую часть от тарелок и стаканов. Он балагурил:
– А ну-ка налейте мне. А теперь поднимите мне веки… Но быстро скатился к примитивному и на вопрос партнёров: «А черви есть?», – отвечал: «Нет, и завтра не будет».
Об Инге он старался не думать, пил вино и играл отчаянно. Сорвался, взял взятку на семерной, затем недобрал пару в расчёте на прикуп. И после закусил удила. На первом мизере прибрал к рукам шесть взяток, и это его не остановило.
Он мизерял, заказал разбойника, и по совету Тумакова заказал десятерную. Не взял ни взятки. Причём противным было ощущение, что заказал по подсказке. Что, мол, вообще он не самостоятелен и идёт на поводу. Он ещё пил вино, вяло закусывал, смотрел на окружающих и тоскливо думал: «Зачем он здесь?»
– У вас есть телефон? – спросил он Маэстро.
– Есть, внизу.
Спросил и тотчас забыл об этом.
– Слушай, Юра, я пойду, – наконец нерешительно сказал он.
– Куда пойдёшь? – уверенно отвечал Маэстро. – Первый час, здесь ночуй.
– Нет, я пойду, – уже уверенней сказал Мокашов. Ему представилась лесная дорога: черные провалы и светлые пятна кустов. «По лесу ночью», – радостно подумал он, и уговоры только его подстёгивали.
Он выбрал момент и вышел. «Не прощаясь, no-английски», – улыбнулся сам себе, сбежал вниз, дошёл до безлюдного чёрного шоссе. Он шёл, и не было ни машин, ни света. «По лесу ночью» стучало у него в висках. Он уже порядочно отошёл, когда позади слабо загудело, затем чиркнули световые пальцы, и два фонаря с нарастающим шумом нагнали его.
Он стал на дороге и, машина остановилась.
– Подбросить? Куда?
– Метров пятьсот по шоссе.
– Садитесь.
Он сел на мягкое заднее сидение. Провалился в него и задремал в тепле машины, убаюкиваемый качанием и томной мелодией приёмника.
– Здесь? – спрашивали его.
– Спасибо, – ответил он и вышел.
Темно было, и кругом туман. Значит, вправо, а там асфальтированная дорожка. Он шёл по траве, и ноги его промокли. Дорожки всё не было, и он, забирая вправо, продирался сквозь густые кусты.
«По лесу ночью», – укоризненно вспомнил он. Затем начались огороды, лай собак, заборы, через которые он перелезал. И во всем этом застывшем, замолчавшем, настороженном мире не было ни человека, встречной живой души.
Он шёл уже переулками, между стен из заборов, и думал только о том, как бы выйти хоть куда. Наконец, улочка стала шире, появились отдельные фонари, и он остановился на площади перед трёхэтажным кирпичным зданием, у крыльца которого курило несколько человек.
– Ещё один, – сказал старичок, в пиджаке и кепке. – Опоздал.
– Да, опоздал, браток, – сказал молодой парень в синих тренировочных брюках и кедах. – Уже закрыли.
Мокашов не понимал, о чём они, стоял и делал вид, что понимает, ждал момента, когда уже можно будет спросить. Куда его всё-таки занесло?
Здесь, рядом с фонарём, ночь выглядела тёмной, и он подумал с тоской: надо же, чёрт дёрнул. Попёрся ночью и, бог знает, куда привели его хмель и крепкие ноги. Подумал он об Инге, но тут же и мысли прогнал. Ему захотелось действий. Необходимо завершить этот нелепый день.
– А что, мужики, – спросил он, – так и будем стоять?
– До пяти придется, – загадочно ответил другой молодой, тоже в тренировочном костюме. – В пять откроют.
– Можно и к Степанычу, – угрюмо заметил его приятель. – Денег вот только нет.
– Деньги найдутся, – обрадовался Мокашов. – Пошли.
Они шли улицами и тропками, срезая какие-то углы. Потом ребята, взяв деньги, пошли к освещённому фонарём ларьку, кричали:
– Степаныч, а Степаныч.
Вышли довольные, с двумя бутылками и пачками сигарет, и пока шли обратно, небо на востоке сделалось зелёным, туман осел и стало видно вокруг.
Они сели на лавочку перед тем же кирпичным зданием, и один из парней – Константин пошёл куда-то за стаканами. Вернулся он с черным хлебом, двумя помидорами, зелёным, ворсистым, видно с грядки, огурцом.
– Прошу стаканы, – рассказывал Константин, – а старик кричит: «эй, бабка, дай людям закусить». Жалко, соли не взял.
Они разлили по полстакана. Причём себе Мокашов не долил, объясняя, что выпил прежде: пейте, пейте.
Ребята налили ещё, чокнулись.
– За твоё здоровье, друг.
И стали рассказывать о своей части, о сержанте – сволоче, но их уважающем.
– Скажи, что ты – мой братан, – говорил один из них и клал руку на плечо Мокашову. И Мокашов пил с ними, слушал и соглашался: да, мол, всё – правильно.
– Пошли, друг, с нами, – говорили они, когда в пять часов отворились двери.
«Общежитие текстильной фабрики» было на вывеске над дверьми. Они поднялись по лестнице и шли какими-то пахнущими ободранными коридорами, затем сели у окна на скамью. Мимо них пробегали женщины в халатах. Иные что-то бурчали под нос.
– Пойду, разведаю, – сказал Константин и скрылся за дверью.
– Подождём, – кивнул его приятель и, откинув голову к стене, мгновенно заснул.
«Зачем я тут?» – подумал Мокашов.
Но вернулся Константин.
– Пока нельзя, – объяснил он рассудительно, как делал всё. – Сейчас вот уйдут на смену.
Они закурили, и какая-то женщина сказала:
– Чего это раскурились? Не дома.
– Ничего, бабушка, ничего, – сказал Константинов приятель. Проснулся он так же внезапно, как и заснул.
Затем они очутились в большой пустоватой комнате, у чьей-то кровати, и Константинов приятель, кивая на Мокашова, говорил:
– Братан, вот приехал. Поглядеть на невесту. «Невеста» смущалась, закрывала лицо простыней, говорила:
– Что же вы не предупредили?
– Выйдите, – сказала лежавшая в самом углу женщина, до этого казавшаяся спящей. – Выйдите, одеться надо.
– А мы отвернёмся, – сказал Константин. – И подглядывать не будем, всего-то может раз и обернёмся.
Они ещё покурили в коридоре, и Мокашов было хотел распрощаться, но тут появилась «невеста» с подругой и повели их в красный уголок, где был диван, телевизор на тумбочке. Они сидели за столом, а Константинов приятель рассказывал:
– Подумал я: это серьёзно. Надо, думаю, братана вызывать. А как, маманя? – обращался он к Мокашову.
– Ничего, – односложно отвечал тот. Ему всё уже надоело. Бессонная ночь и выпитое отупили сознание, и голоса с трудом пробивались сквозь вязкую пелену.
Затем Константин с приятелем вышли, и Мокашов остался наедине с «невестой». Сказать было нечего, но молчать она считала неприличным, а потому непрерывно повторяла:
– Что же вы не предупредили?
Тогда он встал, сказал:
– Не верьте вы им, всё они вам врут, – и вышел.
Куда идти он не знал. Из-за двери раздались странные звуки. Он отворил дверь. «Невеста» плакала. Он растерялся. Она сказала:
– Зачем вы шутите? Если бы вы знали, как тут одиноко и скучно. Если бы вы знали, – её лицо сморщилось, и стало совсем немолодым, но она пересилила себя, заулыбалась. – Уехать хочется. Нету сил.
А он подумал, как всё это сосуществует рядом. И в тоже время так далеко, как на другом конце земли: солдаты, обманывавшие в увольнении ткачих, и они сами, возможно, даже желавшие быть обманутыми. И это тоже жизнь, а чем она лучше той, что у него?
У выхода он столкнулся с приятелями, успевшими, видно, выпить ещё.
– Вторую бутылку кто-то упёр.
– Я говорил тебе: прячь, – отвечал Константин.
– Следил, значит, гад, – глотал окончания слов Константинов приятель.
– Пока, – сказал Мокашов. – Я пошёл.
– Куда? – вцепился в его рукав Константинов приятель. Но Константин оказался на высоте.
– Бывай, друг. Проводи человека на автобус. Пиши нам, друг, номер части запиши. По субботам мы в увольнении.
Они отправились с Константиновым приятелем. Тот нёс уже вовсе нечленораздельное, благодарил, орал бессвязные песни громким голосом.
На остановке автобуса он начал задираться, и Мокашов не знал, как его унять.
– Ты без меня не уезжай, – говорил он заплетающимся голосом. – Я тебя провожу. А вечером с бабами приедем. Они поначалу всегда ломаются. А потом ничего. А здорово я тебя: братан. Ты постой. Я сейчас. Только к братве подойду.
Ещё несколько солдат стояли на автобусном кругу.
– Автобус не скоро, – объяснил мужчина с сумрачным лицом. – Советую пройти до шоссе. А там на устринском автобусе. От Устри идёт. Но с вашим приятелем… – он понимающе кивнул.
Мокашов зашёл за угол диспетчерского домика, прошёл по улице, оглянулся, и драпанул по пыльной дороге от «приятеля», от минувшей ночи, от себя самого. Только теперь до него дошло, что ночью, разморённый теплом машины, сошёл не на ту сторону шоссе. И, забирая вправо, чуть не пришёл в Красноград с другой стороны, и сделав круг, попал в маленький текстильный городок. Он шёл и думал, что же всё-таки сделать? Привезти сюда ребят или пригласить ткачих в ДК. Они рядом, но в разных мирах. В полукилометре от них – сплошное средневековье. Но вправе ли он вторгнуться в чужую жизнь? Вот влез и замутил. А кому он судья? Он как алхимик, со своим собственным решением осчастливить людей. И на что вообще способен он?
Он шёл теперь вдоль шоссе, по солнцу. Костюм его, прежде бывший с иголочки, сморщился, воротничок давил шею и туфли имели жалкий вид. Воскресное солнце уже поднялось высоко. День был чудесный.
В посёлке гуляли. Женщины в светлых платьях, нарядно одетые дети, выбритые мужчины в рубашках на выпуск и светлых штанах. И Мокашову казалось, что все они с недоумением провожали его изжёванную фигуру и смеялись за спиной.
Он шёл и думал: «Не встретить бы башмачника». Как будто внутри него теперь шла инвентаризация, переоценка ценностей. И в ней – не только потери. И приобретения. И башмачник – одним из них.
Он очень устал, еле волочил ноги и перед домом встретил соседа-профессора. Тот был, видимо, в замечательном настроении, успел уже выпить кофе, прочитал утреннюю газету, и ему хотелось поговорить.
– Постойте, постойте, – начал он и, хотя говорил по-русски, в его речи присутствовал французский прононс.
Они остановились, и Мокашов из вежливости похвалил тёмные профессорские очки, хотя они с виду были вполне обыкновенными.
– Швейцарские консервы. Настоящие швейцарские. Купил их будучи студентом, путешествуя по горам. А вы где пропутешествовали? – вопросительно посмотрел он.
«Интеллигентный человек, – подумал Мокашов, – всему найдёт удачное определение».
– Извините, – сказал он профессору. – Очень жарко, хочу переодеться.
– А, пожалуйста, пожалуйста, – сказал профессор и продолжил по обыкновению. – «Правду» сегодняшнюю читали?
«Ну, опять на полчаса», – подумал Мокашов, и сделав вид, что не расслышал последних слов, засеменил к дому. Он крался мышью, чтобы никого не встретить, разделся, тихо спустился, умылся под краном за сараем, открыл в комнате окно и не заснул, а провалился в бездонную яму сна и спал до пяти часов.
