Станислав Хабаров
Аллея всех храбрецов
В вестибюле фабрики-кухни он неожиданно встретил Взорова с красной повязкой на рукаве.
– Вы что тут?
– Дежурим. А ты?
– Забежал на огонёк. Cкажи мне: откуда Леночка?
– Понимаешь, понаехала масса народа, рабочего и приглашённые вип-персоны. И она среди них… Услышала краем уха в разговоре о тебе и напросилась помочь. По старой памяти.
Он взял поднос и пошёл к раздаче. На раздаче было пусто. Народ толпился в основном у буфетной стойки и кучно сидели за столами. Курили, спорили, пили пиво, и в зале стоял непрерывный шум, как будто на лестнице или в вестибюле заводили самолёт. Когда он кончил со щами и ковырялся в бифштексе, подошёл Славка и, улыбаясь, спросил:
– Вот те на! Откуда?
Подошёл и Мешок Сказок и, садясь рядом, сказал:
– Один знакомый за дежурство, и то без пива и водки.
– А я к зубному, – объяснил Мокашов.
– А это способствует, – сказал Славка и рассказал, как он лечил зуб водкой.
– Одни дежурите?
– Нет, ещё Взоров.
– Ну, счастливо оставаться. Желаю отдежурить вам без кровопролитиев. Пока. Я побежал.
– Пока.
«Прекрасно», – думал Мокашов, трясясь в автобусе и чувствуя себя отчего-то счастливым. И Славка, и эти ребята, и даже Мешок Сказок – смешной и наивный, чрезвычайно нравились ему.
Он вспоминал свои первые тревоги, отчаяние первого задания, как он дрожал: как бы не напутать. И было непонятно: отчего здесь Леночка и кто она теперь?
Последний вечер перед возвращением в Москву Леночка проскучала в одиночестве. Конечно, Красноград не Москва и вечером некуда пойти. Но оставались подруги. Однако она никого не захотела видеть. Хотелось побыть одной. В Москве она прижилась на удивление быстро и теперь думала, как перетащить сюда Наташку. А с Мокашовым та же история. Она его не забыла в Москве. С работой всё у неё получилось просто, хотя никто её так до конца и не понял. Она по-прежнему хрупка и беззащитна, хотя недоброжелатели (передавали ей) сравнивали её с орлом, высматривающим жертву с высоты. Орлу в его медленном кружении нужна особенная зоркость. И вот он камнем падает вниз, вытянув стальные лапы.
Временами она пыталась оторваться, чтобы забыться, вести бесшабашную жизнь. Однако всё это не по ней. В какой-то мере что-то получалось, но чего она достигла? Сумела только озлобить всех. Она отыгрывалась, и все её ненавидели. Она искала слабые места, а находила врагов. Пожалуй всему виной её вздорный характер. И всё-таки ей везло. Она будто кошка в невесомости – крутит хвостом и приземляется на лапы. Всё получалось мимоходом, лёгким доворотом винта. Ей несомненно везло, и не смогла она бы даже толком объяснить и не задумывалась «почему»? «Не так», – видела она и чувствовала дискомфорт.
Она вспоминала детали недавней встречи. Мокашова. Подумала, что в жизни ей достаются крошки, но она и ими воспользуется. А, может, верно, что в ней что-то заложено от орла? Придёт ещё её время, и она выпустить стальные когти.
Глава четвертая
Утром ТЗ, исчёрканное на последнем листе последнего экземпляра многочисленными подписями, ещё раз просмотрел Вадим. Он осмотрел его придирчивым глазом в последний раз перед тем, как поплывёт оно на утверждение в высшие инстанции. У него было всего одно лишь замечание по всем сорока листам текста, исправленного расчётчицами согласно вчерашнего обсуждения во многих местах.
– Я думал, ты настоящий ленинец, – указывая на точность астроориентации перед сеансом спуска на планету, сказал Вадим. – А ты, как женщина в очереди, оглядываешься на других. Мол, что другие скажут? В таких случаях надо на смерть стоять.
– Вы не правы, Вадим Палыч, – возразил Мокашов, не согласился и доказал свою правоту.
Он переписал ТЗ на Воронихина и как бы потерял на него юридические права. Теперь оно пойдёт своим ходом. Но темп, взятый им в последние дни, держал ещё его в цепких объятиях, и он быстро считал, решал, успел в первую половину дня подготовить программу по точностям и даже отнёс её на отладку на ЭВМ на вычислительную станцию.
– Что-то ты забегался, – сказал ему Вадим. – Спокойней, а то тебя так до вечера не хватит.
– Ему, видите ли, некогда, – подхватил Славка. – Шнурки он теперь завязывает на совещаниях.
– Так недолго протянешь, – продолжал Вадим.
– Ничего. Он долго будет жить. Здоровый такой.
– Наоборот, – возразил Вадим. – Динозавры были здоровыми и вымерли в первую очередь.
– Хватит, – сказал, наконец, Вадим. – Человек в последнее время действительно много работает. А по воскресеньям – есть у него такая слабость – слушает передачу: «Как я берегу минутку».
А кругом шла обычная жизнь, от которой он отвык за последние дни беготни и треволнений.
Тумаков сидел, опутанный лентами с вычислительной машины, как куколка в коконе. Вероятно, им был получен какой-то весьма важный для него результат. Потому что несмотря на свою обычную молчаливость в рабочие часы, он запел вдруг дрожащим фальшивым голосом: «я молодочкой была, забот не знала…»
Замолчал было после слов Вадима: «Как это его, а?», а затем забылся и снова запел.
Вадим Палыч втолковывал плановику и экономисту Ольге Васильевне, что «расположение звёзд не способствовало выполнению плана». Конечно, он мог бы сказать по-человечески, что ещё не получил перечень опорных звёзд и отдел формально был не причём, но ему было так приятнее вести разговор.
Мгновение над комнатой нависала тишина, но тут распахнулась дверь и в комнату по обыкновению стремительно влетел Славка.
– Взоров не приходил?
– И как это вы с ним лбами не стукаетесь? – удивился Вадим.
Словом, жизнь теоретиков текла по своим обычным канонам, будто не было последних дней, выбросивших Мокашова, как при катапультировании, из круга привычных событий, и сразу сделавших его, точно в системе Птолемея, центром вселенной на уровне КБ.
Убеждение в реальности событий требовало подтверждения. Сегодня по слухам собиралось высокое заключительное совещание. Но оно должно было состояться в недосягаемо высоких слоях.
Когда Мокашов, справившись у секретаря: «У себя ли Борис Викторович?», зашёл в кабинет Викторова и остановился у порога, Борис Викторович говорил с Иркиным. Иркин, имел неприступно занятый вид и не замечал Мокашова. Но и Викторов, который должен был бы его заметить, не обращал на него внимания.
Вообще-то, больше всех не замечать умел именно Викторов, не перебивать, не останавливать, просто не замечать. Он не обращал внимания на промахи собеседника, точно внутри его был фильтр: это для дела, а это чепуха. Он не замечал сказанного раз, другой, пока собеседник не убеждался, что это неспроста и нужно обратить на это особое внимание. Пришедший к нему с вопросами мелкой межотдельской политики чувствовал себя неловко, потому что Викторов слушал, слушал, а затем говорил: «Хорошо, но вопрос этот всё равно нужно решить. Как его по делу решить?», и уходящий от него был даже благодарен ему, будто поднялся над собой, на ступеньку выше и посмотрел вокруг.
Говорили, что Викторов нерешителен, интеллигентен до крайности, и это, мол, мешает ему сказать вам правду в глаза. Но те, кто работали с ним, знали, что это не так. Обычно первую фразу ответа Викторов произносил категорично: «Нет, мы этого делать не станем», а вот потом из осторожности добавлял: «Но, вы знаете, это не окончательно. Когда у вас появятся проработки, можно будет пересмотреть…» и то и сё. Остальное запоминалось неопытными собеседниками и казалось нерешительностью. И ещё, говорили, что у Викторова долгая память на ляпы.
«Так вот откуда и у Вадима привычка пропускать сказанное мимо ушей», – думал Мокашов, переминаясь с ноги на ногу. Однако ждать было мучительно.
Мокашов кашлянул и, воспользовавшись паузой в разговоре, спросил:
– Борис Викторович, одно мгновение… не подписали?
– Что? – и это недовольное «что?» резануло слух.
– ТЗ.
– Я, вы знаете, подписал, – ответил Викторов своим широким, раздумчивым голосом. – А вот до замов не могу дозвониться.
Викторов взял трубку телефона, нажал на клавиши, покрутил диск. Затем опустил трубку и опять заговорил с Иркиным, словно Мокашов вышел, исчез, сделался вдруг невидимым или его совсем о не существовало.
Мокашов ещё постоял и вышел. «Как же так? – стучало у него в голове. – То надо, надо, надо. Очень важно, срочно и спешно. А теперь по БэВэ видно: улеглась тревога. И сегодня ты никому не нужен. А завтра опять всё пойдёт вверх дном».
Ему было обидно от невнимания, досадно, что он отстал от этой сумасшедшей несущейся и несущей жизни, как отстают от скорого поезда. А тот продолжает идти где-то там, в стороне от него, с другими случайными пассажирами и с постоянным поездным составом, машинистом, кондукторами, но без него. И Иркин с Викторовым были в поездной бригаде, кондукторами и стрелочниками, были в курсе событий, знали, куда идёт состав.
Он пробовал повторять в отчаянии: это не для меня. Но ничего от этого не менялось. Жизнь подавляла своей монотонностью. Каждый раз он думал, что сделает следующий шаг, но каждый шаг был далёк от задуманного: мешали обстоятельства. Порой он чувствовал себя на коне и чем-то уже гордился. А между тем его не так оценивали, и ему чаще по-детски хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел и похвалил. И Инга не замечала. Наверное, всё было связано, и, может, на семейном совете осудили его. А что, сколько их истинных негласных руководителей в модных кофточках и в платьицах ситцевых в этом городке?
Возможно, он не способен на взлёт, он – гусеница, и ему карабкаться, и только лишь непрерывный ход способен вывести его наверх. И плохо быть одноразовой вещью. Но и объект – одноразовая вещь. Он просто теперь в мире одноразовых вещей. Порой казалось, что океанская волна вынесла его на гребень, и он увидел дальний берег, но она снова окунула его в пучину и вокруг была вода.
Ночью ему приснился сон. Он был в гостях у Викторова. Борис Викторович вежливо водил Мокашова по комнатам, показывал картины. «Акварелью рисуете?» – удивлялся Мокашов, глядя на огромные, во всю стену акварели. В одной из комнат стоял бильярд. И Викторов, забыв про Мокашова, играл в него со своим бородатым приятелем. А Мокашов, стоя в сторонке, наблюдал, понимая, что он не только Мокашов, но и один из бильярдных шаров, которые, сообразуясь с какими-то планами, толкали играющие. Он не противился, а только хотел угадать, какой из похожих шаров – он? А потом долго стоял в углу, ел почему-то чёрный хлеб и чувствовал себя обиженным и брошенным.
– Знаете ли вы, товарищ Мокашов, – спросил его Вадим, – что пока вы болтались по совещаниям, группа несла общественную вахту, дежуря по городу?
Мокашов ответил, что не знал, хотя и догадывался.
– В таком случае, – продолжал Вадим, – вам придётся отдежурить сегодня в отделе, потому что Игорь Чембарисов, назначенный ранее на дежурство, видите ли, заболел.
– Не возражаю, – сказал Мокашов.
– Вот и хорошо.
После звонка они с Тумаковым уселись за стол секретаря Викторова. С него сняли мешающий чернильный прибор и защёлкали шахматами. Причём, на часах поставили неодинаковое время: Тумакову – три минуты, Мокашову – пять. Мокашов выиграл и потребовал сокращение разрыва. Но Тумаков не уступал, и они сыграли ещё и ещё раз. Мокашов проиграл, но следующая победная партия заставила его надеяться, и они ещё долго играли, но победа, периодами такая близкая, каждый раз ускользала от него.
– Ай-яй-яй, – не выдержал, наконец, Тумаков. – Сколько на твоих? Я побежал.
После его ухода Мокашов походил по коридору. Но коридор был пуст, только в конце его копошилась уборщица в чёрном халате. Тогда он зашёл в приёмную и от нечего делать начал листать журнал дежурств.
Дежурства в отделе ввели недавно, после пожара в комнате прибористов. Теперь, согласно инструкции, приклеенной на внутренней стороне обложки журнала дежурств, дежурному вменялось выключать при уходе рубильник, опечатывать отдел и сдавать ключи в приёмную зама Главного. Кроме того, дежурный должен был проверить: сдана ли техдокументация архива и спецотдела. В нововведённом журнале дежурств отмечались приход и уход дежурного, а также его замечания.
«Инженер т. Цой Л. И., – было в одной из первых записей, – уходя с работы, не выключила прибор из осветительной сети, за что на неё наложили штраф – 5 рублей.
…28.Х. Инженеры тт. Гаушус Э. В. и Кондяков Ю. А. по окончании рабочего дня не сдали закрытые документы (объявлен выговор, номер приказа такой-то)».
Мокашов полистал журнал, пока не наткнулся на записи теоретиков.
«17.V. Приступил к дежурству в 7.35. Картина обычная – все открыто. Ушёл в 19 ч. 30 м. Осталась масса народу.
18.V. В комнате 430, вероятно, от сильного удара ноги какого-то злоумышленника, выбито нижнее стекло, в правой створке двери.
19.V. Ввиду отсутствия ключей некоторых комнат сотрудники используют расчёски.
21.V. Пост принял. Пожара за ночь, кажется, не было.
23.V. В обед произошло ЧП. В коридоре появилась собака…»
Мокашов закрыл журнал и пошёл в свою комнату. В последнее время теоретиков из комнат-клетушек свели в две большие, светлые.
Та, в которой размещался сектор Вадима, имела четыре окна и шестнадцать однотумбовых столов. Семнадцатым был двухтумбовый стол Вадима. У Чемборисова стол был тоже нестандартным, остатки прежней роскоши, какое-то ископаемое, обтянутый сверху зелёным сукном.
– Ну, вот, наконец, – приветствовал появление этого стола, зашедший в комнату Вася – Мешок Сказок, – у вас появились шикарные вещи. А с ними и комната обретает лицо.
– Да, – поддакнул Вадим. – Хоть стиль какой-то. К сожалению, остальные столы выпадают из него.
– А что? – спрашивал Вася. – Не так-то просто превратить рабочую комнату в подобие казино. Сегодня к этому сделан существенный шаг.
Теоретики молча разглядывали стол, побывавший во многих переделках. О них напоминал, например, длинный, неумело зашитый шрам. Потом шрам исчез под наносами периодической информации, потому что Чембарисов был отдельским информатором.
Когда бумажные монбланы стали угрожать обвалом, Чембарисов разгрузил свой стол. Первоначальными местами захоронения он выбрал книжные шкафы, перегораживающие комнату. Но почта и отправления ГОНТИ выплёвывали новые поступления на его стол, и комнату ожидало неизбежное погребение под слоем макулатуры, если бы творческая мысль не нашла выход из, казалось, бы безвыходного положения. Кому-то из теоретиков пришло в голову писать на чистых обратных сторонах листов, и гору поступлений расхватали в несколько дней.
В углу комнаты, над столом Вадима распласталась карта Луны. Рядом с вырезки из иллюстрированного журнала скалил сдвоенные зубы орангутанг Буши. При посещении комнаты крупным начальством Буши уходил «в подполье», за край лунной карты, исписанной телефонами по краям.
Мокашов сел у окошка, за стол Вадима, прямо «под Луной». Не хотелось думать о работе, лучше о приятном, личном, о том, что, казалось, само заполняло голову.
Суматоха последних дней не оставляла времени на размышления. Он жил без планов. И потому в начале недели воскресенье казалось Мокашову таким далёким и неопределённым, что он и думать о нём не хотел. Но теперь оно становилось реальностью, и после многих трудовых воскресений было желанным и на носу, а потому требовало к себе внимания. Славка предлагал поехать на водохранилище: «Нечего делать здесь». Но Мокашову хотелось определиться самостоятельно.
«А не махнуть ли на рынок? – подумал он. – Прямо с утра пораньше. Ходить между прибывающими возами, между всем этим взвизгивающим, ржущим, зазывающим; между мешков с картошкой в дальнем конце или у крытых прилавков с молоком и маслом в тряпочках в центре, с блестящей, вымытой зеленью, восковыми боками яблок, семенами цветов и живыми кроликами. Покупать что-то, пробовать, говорить со случайным собеседником „про жизнь“, про погоду, про виды на урожай, про рыбалку и старые времена. И от этого праздника и пестроты лиц, движений и звуков у него закружится голова и покажется всё нереальным и сказочным, точно из снов».
В стороне на пригорке, где просвет между деревянными крытыми павильонами, на железных стульчиках, взятых напрокат из пивного павильона сядут музыканты. Перед ними пюпитры, тоже железные. Ноты скреплены прищепками. Золото-серебро труб сверкает на солнце. Возле музыкантов толпится народ.
– Раз-два, начали, – скомандует трубач, и рука его с несвежей манжетой взмахнёт, оторвётся от нот, и над рынком и пустырём и начинающимися за ними дворами, поплывут тягучие звуки вальса.
Затем он двинется к выходу, туда, где торгуют вениками и пёстрыми букетами цветов, к ларечку с надписью: «Вино».
– Чем угощать будете?
А усатый дядько в расшитой рубахе нацедит через марлечку терпкого венисского, поставит:
– Спробуй.
И он выпьет, а потом похвалит пo обычаю, а затем, если понравится, и от себя. Потом попросит вторую баночку и будет пить её не спеша, пробуя на язык, смакуя. И когда двинется прочь с базара, всё вокруг будет выглядеть иначе: тёплым и родным. Узенькие улочки, напоенные светом, будут светиться плиточными тротуарами. А он будет карабкаться вверх по ним, пока не устанет и не сядет где-нибудь на скамейку в кружевную тень лип, в стороне от чуть тронутых загаром пенсионеров, обсуждающих свои и международные дела.
Он сядет так, что можно увидеть и выше, где над крышами закурчавятся барашки предгорья, и дальше, в зелёном декольте холмов появятся голубые, отчуждённо далёкие вершины. Черно-голубые с молочным налётом они будут тянуть к себе, заманивать. Или, может, пойдёт к реке, к Чалею, неторопливо вращающему вихри у деревянных устоев моста. И там, за ослепительным блеском реки, не очень видные, как в мираже, встанут, избушками на курьих ножках, свайные дома Заречья, местной Венеции, заливаемые ранней весною чуть ли не до окон ошалевшей талой водой.
Между городом и Заречьем в ту пору одно сообщение – лодки. Мост же или разберут или его снесёт. А за рекою в городе возникнет сплошное великолепие, кипение, водовороты белых и розовых лепестков. Цветёт всё, и дурманящий аромат окутывает город и плывёт по ветру в тайгу, и на окраине, над фирмой мешается с запахом хвойных лесов.
В эту пору нужно быть настороже. Педантичный подсчёт статистиков неизменно указывал, что большинство ошибок, просчётов приходится именно на весну. Так уже устроен человек. Весной его куда-то тянет, он грустит о прошедшем и радуется неизвестно чему. А работа остаётся работой, и ей нет дела до чьих-то эмоций, и она требует непрерывного внимания и летом, и зимой.
Тяжело на работе и летом, в жару, когда вянут цветы вдоль улиц и в скверах, когда заносятся на территорию фирмы запах зреющих яблок и медленный колокольный звон.
И как бы ты не был сосредоточен, нет-нет да подумаешь о счастливцах, что лежат нагишом в кустах у петляющей Снежки, неширокой, с холодной водой. Им купаться до одурения, пока кожа не станет, как у лягушки, скользкой и гладкой, а пальцы сморщатся, как у прачки. Им валяться на чистом, сахарно мелком песке, а тебе считать или вести протокол испытаний на стенде, и у тебя в запасе есть только ночь.
И ночью прекрасно. Вода в реке будет ласково тёплой. Можно барахтаться, фыркать, гукать и рядом барахтаются другие, невидимые тебе. Может, это прекрасные женщины, смелые, как амазонки, о несбывшейся встрече с которыми ты мечтаешь всю жизнь; может, рядом купаются убогие калеки. Ты не видишь их, ты только слышишь звук.
Надоело плавать, нырять, слушать движение реки, можешь захватывать воду в ладони, подбрасывать, смотреть на её рассыпающиеся бриллианты, вобравшие мерцание дрожащих электрических огней карабкающегося на пригорок города.
Хорошо ночью на реке, прекрасно. Но сколько раз ты выбрался сюда за лето? Один, другой, третий раз. То было некогда, то поздно, то непогода, а то и просто лень или не с кем идти. А вечер уже миновал, вернуть его невозможно. Как воды Стикса – реки времени, в которые нельзя погрузиться дважды.
– Вы дежурный? – неожиданно возник Воронихин. – Что это вы в темноте сидите? Мне могут позвонить, так что придётся вам ещё в приёмной посидеть. Я буду у зама Главного.
– Хорошо, я пойду в приёмную, – сказал Мокашов, хотя и отсюда, если открыть двери, в безлюдном отделе будет слышен любой звонок. В отделе остались немногие прибористы – в их комнатах горел свет.
– Хотите дам вам что-нибудь почитать? – спросил Воронихин.
– Виктор Павлович, у меня дел полно. Это я просто задумался. – Ему не хотелось продолжать разговор, и он обрадовался, когда Воронихин ушёл.
Кто может звонить ему? Жена?
Он не ревновал Ингу к мужу, и не думал об этом, но говорить лишний раз с Воронихиным не хотелось.
Он сидел в темноте, у белеющего на столе телефона, и московские впечатления вдруг ожили и накатили на него.
Несколько раз после Москвы он сталкивался с Ингой. Встречи были случайные, на улице, и она то ли действительно не заметила, то ли сделала вид, что не замечает. «Как воды Стикса», – повторил Мокашов, затем встал, потянулся, зажёг свет, открыл стол секретаря и рылся в разбухших пачках бумаги, пока не нашёл, что искал – тоненький справочник, отпечатанный в типографии предприятия.
Полистав, он нашёл фамилию: Воронихин. Против фамилии с пометкой: служ. был номер телефона, что стоял перед ним теперь, под ним другой, с примечанием: дом.
Он начал вращать телефонный диск, а сердце отслеживало его пощёлкивание, ухая и проваливаясь, точно в теле его окружала пустота. Он крутил телефонный диски, казалось, время остановилось, и он сам попал в особенный телефонный мир. Хлопками где-то срабатывали контакты, шуршала далёкая электричка, временами порывами возникала незнакомая музыка. Звуки захлёбывались, ныряли в шумы, и молчание казалось бесконечным. Наконец, появились гудки. И с первого Мокашов понял, что всё напрасно, волнение напрасно: к телефону никто не подойдёт. Но он всё слушал эти гудки и паузы – хрипы между гудками.
Потом пришёл Воронихин. Сказал, что всё и можно уходить. Опечатайте комнату и выгоняйте всех, кто ещё работает.
Мокашов пошёл по длинному коридору, собирая ключи от отдельских комнат. Ему неожиданно стало весело. И неудачный звонок не имел теперь прежнего значения.
– Вы дежурный? – спросила его уборщица с покорным коровьим лицом.
– Да, а что?
– Комната 428 заперта и ключа нет. А мне надо убирать.
– А от 428 нет ключа. Они дверь открывают расчёской.
Он попробовал отворить дверь, но, вопреки обыкновению, дверь не поддавалась.
– Может, они там любовь крутят? – сказала уборщица.
– Это уж точно, – толкнул он дверь, и она распахнулась вдруг со страшным грохотом.
– Так и стекла недолго повыбивать, – проворчала уборщица, внося в комнату ведро и щётку.
– Ни в коем случае, – отчего-то радостно возразил Мокашов и пошёл по коридору, собирая остальные ключи.
Вторично он позвонил перед тем, как запереть приёмную. Но ему опять ответили гудки. В третий раз позвонил из автомата за проходной. Но подошёл Воронихин, и у него не хватило духа спросить Ингу. Покричав: «аллё, аллё», и сказав: «чёрт знает что,» – Воронихин положил трубку.
Вечером он позвонил ещё раз. Подошла Инга. Сказала низким голосом: «Слушаю». Он опять заволновался, затянул паузу. Она спросила удивлённо: «Алло?» «Как её называть? На «вы», на «ты»? – подумал Мокашов.
– Здравствуйте, прекрасная Инга, – так было легче говорить. – Это Борис Мокашов.
– Отчего ты не звонил? – спросила она, и у него опять затрепыхалось сердце.
– Я думал, ты не хочешь этого.
– Думал, думал, – сказала она.
– Тебе можно говорить?
– Да, – полувопросительно сказала она.
– Да или нет?
– Да, да.
– А тебя можно увидеть?
– Не знаю.
– Ты не можешь выйти сейчас?
– Нет. Ты с ума сошёл.
– Ну, завтра.
– Может быть.
– Нет, точно?
– Может быть.
– Знаешь, возле винного магазинчика, на остановке. Не думал, что у вас на даче этот телефон.
– Мы летом переключаем.
– Как живёт Димка?
– Хорошо. Ты сам-то как?
– А что мне делается. А муж где?
– Спит.
– А ты не можешь выйти на пару минут?
– Ты с ума сошёл.
– Ну, хорошо, а завтра?
– Постараюсь.
– Тогда в пять. Смотри же… Попробуй только не прийти…
– И тогда…
– Голову оторву, – не сумел придумать удачнее Мокашов.
