Сергей Николаевич Прокопьев
Дочь царского крестника
Потьма
После Бутырки опять загрузили в столыпинский вагон. Застучали колёса. Куда? Не говорят. Какое твоё, зек, дело? Около суток везли. Наконец, команда: выходи! Станция Потьма, Мордовская АССР. Раннее утро. Две девушки на перроне. Что интересно – в лаптях. Мы на них уставились. Во-первых – девушки, во-вторых – в лаптях. Разговаривают между собой не по-русски. Мордовки. Язык похож на эстонский. В шахте бригада эстонцев крепёж ставила. Как один, крупные парни, мощные, до лагеря судостроителями были… Ух, сильно работали. Слаженно, быстро. Топорами стучат, ни одного лишнего движения, с наклоном рудстойки из брёвен ставят, тут же сверху в замок поперечину кладут. А вырублено – тютелька в тютельку, подгонять не надо… Идут и ставят, идут и ставят… Тоже впроголодь, тоже на износ жизнь, а как машины в деле… Мастера… Они говорили: «Евле, евле кура путц!»
Со станции нас привезли в лагерь. Огромный лагерь. Но контингент абсолютно другой, не как на Урале или на шахте – одни иностранцы. Полно немцев, чехов, поляков, румын, венгры, немного украинцев, даже семь итальянцев, латыши, литовцы, эстонцев полно… Чудно… И наконец-то всё прояснилось с дальнейшей судьбой.
Лаготделение было для иностранцев, подлежащих депортации в страны, где они были арестованы, а также для лиц без гражданства, арестованных за границей. Никаких блатных, воров в законе, петюнчиков. На этом фоне я делаю головокружительную карьеру. Становлюсь начальником. Впервые в жизни. Назначают комендантом от зеков.
– Почему меня? – спрашиваю начальника лагеря, майора. – У вас, – говорю, – полно народу? Меня только что привезли, да и какой я комендант? Никогда никем не командовал…
– Они все иностранцы.
– Русских нет что ли?
– Есть, – засмеялся, – целых двое, но скоро им освобождаться, остальные или с трудом по-русски или того хуже. Читать вообще ни в зуб ногой. Как с ними работать? Вы иностранный знаете какой-нибудь?
– Английский неплохо знал, китайский, японский – на бытовом уровне.
– Да вы для нас клад! Вдруг японцев или китайцев подвезут. Так что будете получать опасные бритвы и выдавать старшим бараков. Все должны ходить бритые и красивые. Вам отвечать за бритвы.
Вот повезло, ничего не скажешь: в лагере – и за что-то отвечать. У меня было сто бритв, под роспись выдавал. Одеяла, матрасы выдавал. И принимал, когда уходили.
Самое неприятное – вопросами донимали:
– Скоро нас освободят?
Что я могу сказать, такой же, как все остальные, ничем не лучше, зек. А в лагере тысяча двести заключённых…
Зато начальник лагеря одеяло мне презентовал, провожая. На КПП аккуратно сложенное новое немецкое вручил.
– На, – говорит, – незаконно поступаю, но хочется вам подарок сделать. Пригодится.
Выслужился Филиппов перед гражданином начальником. Серое немецкое одеяло. Прочное, по сей день на даче болтается. Единственный предмет, оставшийся от лагеря. Зато в голове, колом не вышибешь, засел лагерный срок… Жена руками машет, если вдруг что-то вспомню.
– Не начинай, – останавливает, – не заводись, будешь потом всю ночь ворочаться да шарашиться от бессонницы по квартире…
Задача мордовского лагеря – откорм. Чтобы истощённый, измождённый зек обрёл человеческий вид. На кухне котлы в мой рост, не преувеличиваю, в рост человека… Продукты Красный Крест посылал. Повара из вольных смеются: для вас такая закладка – воду некуда заливать.
А чудеса продолжаются. День на четвёртый, как в Потьму привезли, мне две посылки из Красного Креста. Женева написано, печати стоят. Конкретный адресат – на моё имя посылки. Получается, прочно попал в международные списки. По сей день загадка, как повезло очутиться в них? Кто выбирал? У кого рука дрогнула напротив моей фамилии, поставила галочку?
В посылках шоколад, грецкие орехи. Такое богатство мне бы когда на шахте работал… В Мордовии и без того хватало. У меня стала появляться фигуристость…
Строго по врачу кормили. Боялись, чтобы никто не переел, следили за этим…
В лагере на шахте насмотрелся на обожравшихся. Бандитам-уголовникам посылки разрешали. За полгода до моего освобождения прибалтийцам разрешили… Эстонцы сало получали, торговали им… Другим чаще сухари приходили. Что ещё в послевоенные годы пошлёшь? Кому-то чёрные сухари, реже – белые или вперемешку. В мешочке каком-нибудь старом. Норма на посылку шесть килограммов. Получит зек, все с завистью смотрят. Мы ведь траву варили и жрали. Он котелок берёт, водой сухари зальёт, на костёр и варит. Чуть разбухли, скорей пихать в рот… Нажрётся – раздует живот. Ему бы подождать и не жадничать, не все разом… Да легко сказать, а ты попробуй утерпи, когда голод беспрестанно по мозгам бьёт, что бы что раздобыть пожрать? Чуть намокли сухари, он быстрей-быстрей в себя… Съел, и началось – не знает куда деваться… Случись такое в Потьме – это ЧП. Над нами тряслись. Ответ за каждого врач, начальник лагеря держали…
В последнее время часто думаю… Вспоминаю слова отца:
– Ты везунчик, Юрка.
Везение с лагерем вроде не сходится. И всё же что-то берегло. Хранило. Отца ли молитвы, бабушки, пока жива была… Попади тогда в отряд Асано, совсем по другому жизнь сложилась: или японцы в сорок пятом расстреляли бы, как других асановцев, или красноармейцы… Или в советский лагерь попал не диктором, а военным преступником… И получил бы не «десятку», а как минимум пятнадцать лет, а то и «четвертак». Асановцам меньше не давали…
Когда война Советского Союза с Японией – началась, асановцы, что стояли вблизи границы, перешли на сторону Красной Армии. Не могли стрелять в русских. Перебежчиков сразу арестовали. И в лагеря. Многих оставшихся в Маньчжурии асановцев, среди них были хайларские ребята, японцы сразу после налёта советских бомбардировщиков расстреляли. Поняли, кого несколько лет на свою голову обучали. И в расход. Один из отрядов обманным путём разоружили и покосили из пулемётов… Рассчитывали из нас пушечное мясо подготовить, пусть русские русских бьют на благо Страны восходящего солнца. Получилось – впустую старались столько лет… Планировали и такое: забрасывать диверсионные отряды асановцев в форме солдат Красной Армии в приграничные районы, помогать Квантунской армии захватывать Сибирь. Готовили из русских парней диверсантов, шпионов, провокаторов… Кто-то был к этому готов, а в общей массе не получилось…
И меня бы порешили японцы в сорок пятом, кабы не напился той жуткой ханжи, не начал подыхать. Ведь никогда сердце не прихватывало такой болью. Путь у меня здорового, крепкого парня был прямой в Асано. Японцы с молодёжью работали чётко. Сначала я, ещё до войны сорок первого года, попал в Кио-во-кай – это организация, ориентированная на гражданское население, воспитывала молодёжь в японском духе. Мы изучали японские обычаи, японскую религию, язык… Японцы приближали к себе. Спортом занимались, на дачи ездили, на озёра. Разного возраста набирали. Цыгана Иванова загнали в Кио-во-кай, а у того уже дочь была, которую потом украли. Это отдельная история, расскажу…
И я не школьник, но дуралей ещё. На дачу вывезли, столько парней собралось, как не пошалопайничать. Иванов спит, настоящий цыган – чернявый, кучерявый, шумный – я не поленился, принёс муки, у поваров попросил, в правую и левую руки взял по жмене, подкрался и осторожно-осторожно положил на глаза. Две белых горки… Толкнул в плечо, а сам отскочил. Мол, я не я и лошадь не моя. Он проснулся, как завоет! Как закричит! Ничегошеньки не видать. Со сна перепугался, подумал – ослеп. Руками прочищает глаза.
– Кто? – мечется между нами. – Кто?
Ребята успокаивают: угомонись ты, просто волынка – муки насыпали, спать надо меньше.
После той волынки прозвали цыгана Мучной Глаз. Отзывался… Вообще отличался лёгким нравом, юморист отменный. Оригинальный был ромалэ, ничего не скажешь. Китайский язык знал прекрасно. В земельном отделе в Хайларе работал. Как соберёт вокруг себя китайцев и пошёл сыпать анекдоты один за другим, те за животы хватаются – ухохатываются. А он чешет по-китайски, физиономии корчит, сам весь в движении, руками размахивает… Китайцы заливаются… При японцах по-японски стал говорить. И чисто. На лету языки схватывал.
Коней не воровал, а у самого дочь умыкнули. Это уже после меня, я уже в лагере сидел. Дочь к тому времени выросла в девушку. История романтическая и преступная. Китаец влюбился в дочь цыгана. Маньчжурские китаянки страшненькие. Красавиц нет. На юге Китая, в Шанхае, доводилось мне бывать, там встречаются очень красивые китаянки. В Хайларе близко такую не найдёшь. Китаец увидел цыганку – черноокую, гибкую, с косами, в цветастой юбке – и по уши втрескался. Получился китайский вариант лермонтовской «Бэлы». Ответного чувства завоёвывать не стал, некогда ждать, решил: по ходу дела проявится любовь, и украл девушку в дальнюю деревню. Провернул грабительскую операцию. Цыган Иванов всех знакомых поднял, но как ни искал, никаких следов… Моей будущей жены дедушка, Иннокентий Иванович, ездил мимо чисто китайской, куда пленницу китайский Печорин увёз, деревни на заимку. Дочь Иванова, томясь в неволе, отметила сей факт – русский человек время от времени бывает в этих краях. В одну из таких поездок китайцы зевнули, Иннокентий Иванович едет на полукарете, цыганка как закричит:
– Спасите! Миленькие мои, спасите!
Иннокентий Иванович остановился. Зашёл в фанзу и увидел европейского вида девушку. Иннокентия Ивановича уважали. Человек известный всей округе, состоятельный. В сезон до ста рабочих нанимал. Племенных жеребцов разводил. С десяток тракторов имел, грузовые, легковые машины. И сам не барин – трудяга. Всё мог – кузнец, хлебороб, тракторист, коневод… Могучего здоровья человек. В Омск приехал в семьдесят один год и пошёл работать на военную базу. На Северных улицах располагался пороховой склад, при нём конюшня. Иннокентий Иванович обеспечивал работу гужевого транспорта, сбрую своими руками ремонтировал, ухаживал за лошадьми, любил их всю жизнь. Поразительно, Иннокентий Иванович не доживал, а жил полной жизнью и заработал через двадцать лет пенсию на новой должности. Пришёл оформлять, а ему не дают, местные чиновники придрались: ваш стаж недействительный, потому что вы работали после шестидесяти лет. Это уже пенсионный возраст, а значит, не положено. Военные, у которых работал Иннокентий Иванович, подключились, написали ходатайство в Москву… Уважали его. Потом майор к нам домой пришёл и вручил Иннокентию Ивановичу пенсионное удостоверение. И четыре года Иннокентий Иванович, пока не умер, а умер на девяносто шестом году жизни, он получал пенсию…
Иннокентий Иванович, обнаружил цыганку и категорически потребовал вернуть девушку родителям, иначе плохо будет. Китайцы вынуждены были подчиниться…
После Кио-во-кая забрали меня в отряд Пешкова, призывы в отряд происходили ежегодно, имелся трёхреченский резерв у отряда. К Пешкову набирали парней из Захинганья. Пешков – казак, есаул, и, говорят, бандит в прошлом. Грабил деревни. Японцы его приголубили. В отряде за каждым закрепили лошадь. Суконные шинели выдали отменного качества. Замечательные кожаные – шик-блеск – английские сёдла. Винтовки выдали… В отряде господствовали казачьи порядки, были чины казачьи… Стрельбы, учения… Полгода интенсивной подготовки. Пешков нас не жалел… Весь день гоняют, вечером отбой, только уснул – тревога и вперёд в темень. Как-то я в пешем ночном походе отключился, уснул на ходу и свернул в сторону, просыпаюсь, лежу на земле. Побежал догонять отряд, по пути ещё на одного такого же наткнулся.
После бомбёжки Хайлара, что прошла девятого августа, японцы пешковский отряд, кто из ребят оказался в городе, увели. Отступавшие японские части взяли отряд с собой. Пройдя марш-броском шестьдесят километров, встали на ночёвку на вершине пади Обуховой. Это было с десятого на одиннадцатое августа. В два ночи раздалась тревога, а пешковцам было определено место в середине лагеря. Парни не успели понять в чём дело, как затрещали пулемёты, всех вместе с Пешковым расстреляли. Хорошо, что добрая часть отряда была на покосе. Но двадцать пять человек уничтожили. Поспешно расстреливали, поспешно добивали. Одного, кажется, Анатолий звали, фамилию забыл, его в ногу ранили, упал, сверху на него убитый повалился… Анатолия не заметили, не добили, он уполз, как японцы ушли… С Анатолием мы вместе сидели, он мне рассказал про расстрел пешковцев… В те два дня, как СССР объявил войну, японцы со многими русскими по всей КВЖД расправились. При малейших подозрениях в симпатии к советам и неприязни к японцам. Злились: попёрли их из Маньчжурии… Не вышло не только весь мир под одну японскую крышу загнать, Маньчжурию и ту не удержали…
Я до войны прошёл пешковский отряд. С его навыками меня мобилизовали в Асано. Это регулярные воинские подразделения японской армии. В отрядах Асано была японская форма, на боку обязательно японская сабля. Военизируя русских эмигрантов, японцы видели в нас пушечное мясо, которому отводилась участь в первую очередь оказаться на бойне. Хотели сделать из русских парней шпионов, провокаторов, диверсантов… Повезло мне – напился ханжи… Может, на самом деле десница Божья помогала…
В лагерях слабо везло, и всё же первым после смерти Сталина освободили из нашего лагеря. Более шести тысяч, политические сплошь по 58-й сидели, а на меня первого пал жребий…
И в Мордовии первым из нашей группы освободили…
Папа мне в 1957 году в хайларе, сидим в саду вдвоём, говорит:
– Жена у тебя замечательная. Это, сын, великое дело. Береги Таню. Что бы ни случилось – береги!
Помолчал и добавил:
– Доведись снова жениться, только бы твою маму выбрал… Жаль, недолго пожили вместе. Но поверишь, ни разу не повздорили за первые пятнадцать лет. Самые счастливые годы жизни… Жена прекрасная женщина, сыновья растут… А вот Евгению…
Не стал продолжать, махнул рукой…
Женькину жену Лизу недолюбливал. Не ругался, папа вообще не умел ругаться, однако отношения с невесткой были прохладными…
Лиза раньше Женьки умерла. Климат не подошёл в Австралии. Отец тоже жаловался: жару плохо переносит. Женька до семидесяти не дотянул. В 1993-м умер. А мне уже восемьдесят восемь. Двух дочерей вырастил. Как не везунчик?
Как-то с Татой смотрим телевизор. Поздно, часа два ночи. Идёт передача, кажется, «Другие берега» называется. Никогда не смотрели, переключая с канала на канал, наткнулись. Ведущий рассказывает о русских в Австралии. И вот кадры журналист и православный священник идут по русскому кладбищу… И, Боже мой, камера выхватывает памятник брату и его жене. «Филиппов Евгений Николаевич, Филиппова Елизавета Петровна». Он 1924 года рождения, она – 1925-го. Неподалёку могила какого-то князя, о нём говорил журналист и вскользь нашу могилу показали… Я как закричу:
– Смотри – Женька! Женька!
Конечно, до утра глаз не сомкнул…
На Австралии настояла Лиза. Человек властный, убедила всех. Но, с другой стороны, разве им лучше было бы в Советском Союзе? Австралия, как приехали, дала столько подъёмных денег семье, высыпали в кресло эту кучу купюр, полное кресло получилось… Стройтесь, обживайтесь… Приехали сначала в Джилонг, это самый юг. Отцу не климат, влажность большая, врачи порекомендовали сменить место жительства, перебрались в Сидней. Папа, Женька с женой, двое детей у них, тёща Женькина и младшая сестра жены.
Освободили меня третьего января 1955 года. Сколько мечтал об этом дне! И мечтал, и не верил, что доживу! Сколько раз думал: лучше умереть, чем так мучиться. Наконец – свобода. Но ко мне прицепились двое наших «китайцев». Гена Васильев – полукровка, отец китаец, мать – русская. И украинец – Тарас Стаценко. Он потом в Омске на хлебовозке работал, свиней держал, по десять штук выкармливал. У Омки под берегом дом построил. Жена приехала к нему из Харбина с двумя сыновьями. Генка с Тарасом ко мне прицепились:
– Давай вместе поедем.
Они освобождались седьмого января и тоже в Омск следовали. Пристали ко мне:
– Юра, подожди нас, компанией лучше в дороге.
Я был комендантом, со мной считались. Говорю:
– Просите начальника лагеря.
– Вы что? – опешил начальник. – Узнают, меня на ваше место посадят, я не имею права, это же насилие!
Смех да и только – начальник лагеря опасается насилия над зеками.
– Они без меня, – объясняю, – боятся, считают, что со мной хорошо доберутся до места, ведь я везучий, меня одного из первых во всём Речлаге освободили.
– Не знаю, что и делать? Такого в моей практике не было – заключённый не спешит из лагеря. Попробую, но спать теперь не буду, какую ответственность на себя беру.
И я свободный, живу в лагере за колючкой. Четыре дня пересидел.
Утром седьмого января проснулся и запел во всё горло, на весь барак:
Рождество Твое, Христе Боже наш,
возсия мирови свет разума,
в нём бо звёздам служащии
звездою учахуся Тебе кланятися…
Стаценко подскочил, через проход от меня спал:
– Ты что?
– Рождество сегодня! – говорю. – Рождество Христово!
– Я и забыл от радости.
– И мы, Тарас дорогой, снова рождаемся!
Васильев в пляс пустился, полукитаец, а по-русски дробь как даст!
– Рождаемся, Юра! Рождаемся!
Из лагеря вышли, день сияющий, снег белейший вокруг и блестит, от солнца столбы света.
Стаценко потащил в пивнушку:
– Пошли, ребята! Среди ночи проснулся, – возбуждённо начал рассказывать, а сам от радостного нетерпения, то на Генкину сторону перебежит, то на мою, – проснулся – пива хочу! Убей как хочу! Девять лет капли в рот не брал!
У нас в кармане деньги. Впервые за столько лет. Вместе с билетом в плацкартный вагон деньги выдали. Я пару больших глотков сделал, зашумело в голове. И больше не стал – холодное, ребятам отдал, боясь за горло. Они ещё по кружке взяли.
Нас не просто из лагеря вытолкнули, офицер сопровождал до Омска. Невооружённый. Хорошо одетый. В гражданское.
– Не подумайте, – сказал на вокзале, – мы должны вас проводить до места, чтобы ничего с вами по дороге не стряслось.
Я позже понял: списки подали в Красный Крест, оттуда вовсю давят, чтобы быстрее освобождали всех, родственники ждут, дети ждут, у кого-то уже внуки появились… Жизнь зеков стала представлять какую-то ценность…
Наш поезд тронулся…
– Ух, повезло нам! – Тарас говорит.
– Повезло, что харбинцы. – Гена подхватил. – За иностранцев проканали!
И мы, везунчики, поехали в новую жизнь, отсчитывая её от Рождества Христова года 1955-го…
Пусть остаётся в России
По моей просьбе Георгий Николаевич снял с полки икону. Мне захотелось рассмотреть образ поближе. Высотой не менее полуметра, в старинной раме. На заре прошлого века, даже чуть раньше, её достали с божницы, завернули как особую ценность, скорее всего, в вышитый рушник, и началось путешествие в далёкую Маньчжурию. Среди домашнего скарба совершила икона на подводе путь, Транссибирской магистрали ещё не было, в тысячи километров. Через Урал, Сибирь, Забайкалье. На привалах её доставали, молились на святой образ, просили у Божьей Матери защиты и помощь в бесконечной дороге. В Китае икона строила КВЖД, благословляла молодых на венчание, слышала первые детские молитвы. А потом был обратный путь в Россию…
– Внуку передам икону, – сказал Георгий Николаевич, – семнадцать лет парню. Недавно говорит: «Дед, а чё ты в Австралию к своим не уехал, жили бы сейчас там». Жалеет, что не знаюсь с племянниками, так бы поехал к ним.
Георгий Николаевич поставил икону на место и наполнил рюмки. Предложил выпить не чокаясь. При этом бросил взгляд на угол стола, где лежал альбом с фотографиями, сделанными много-много лет назад в Маньчжурии: молодые родители, брат Женя, вся их семья в садовой беседке…
Выпили, Георгий Николаевич снова наполнил рюмки:
– А теперь давайте за вас. За то, что вы интересуетесь нами.
Но мне почему-то захотелось выпить, чтобы образ Пресвятой Богородицы «Невеста Неневестная» никогда больше не покидал Россию…
Кукушкины башмачки
Повесть
Откликнитесь, земляки
Газета была скромного формата А4, плохонькой полиграфии, но Вера Петровна читала как никакую другую. Листочки с убористой, глаза сломаешь, печатью возвращали в счастливое детство, мечтательную юность. Газету «На сопках Маньчжурии» издавали в Новосибирске земляки-харбинцы. Остатки той блестящей русской Атлантиды, ярко засиявшей в Маньчжурии на каких-то тридцать-сорок лет, и ещё за более короткое время поглощённой миллиардной массой Китая. Харбинцы-кавэжэдинцы, доживающие свой век в России, Австралии, Бразилии, США, собирались в общества, издавали газеты, журналы, устраивали конференции, съезжаясь со всех континентов в Москву…
Вера Петровна, перелистывая газету «русских китайцев», наткнулась на обращение под рубрикой «Откликнитесь, земляки». Откликнуться просила женщина с незнакомой фамилией. Но в приводимой ею списке разыскиваемых первым значился Михаил Фокин – муж Веры Петровны. Искала его Варвара Козлова, в девичестве Прохорова.
Вера Петровна из людей, у которых всё на учёте и по полочкам, достала нужную коробку, быстро отыскала маленькую, размером два на три сантиметра фотокарточку, с которой смотрела семнадцатилетняя девушка с косами. Кружевной воротничок, живой взгляд, чуть приоткрытый рот. Не позирует и не одеревенела от близости объектива. На обороте надпись: «На память любимому другу от любящей подруги Вари».
Много-много лет назад Вера Петровна взяла с полки томик Пушкина, раскрыла, и выпала эта фотография.
– Кто она? – спросила мужа.
– Должна знать. Варя Прохорова. Старше тебя на три года. В Бухэду мы учились с ней в одном классе.
Вера Петровна вспомнила лишь один момент: она с подружками прыгала в «классики», старшая девочка, проходя мимо, сделала строгое замечание малышам: не визжать, вести себя тише. Всё.
– Моя первая любовь, – положит на ладонь крохотное свидетельство прошлого муж.
– Я вторая?
– Ты единственная.
Тем не менее фото Вари бережно хранил всю жизнь. И, судя по всему, справки о ней наводил. Однажды – их дочь уже окончила институт – предложил съездить в турпоездку в Одессу. Собрались, но страшно рвануло в Чернобыле. Путёвки сдали. Через пять лет всё же попадут в «жемчужину у моря». Михаил запросится сверх программы в цирк. До представления сходит в дирекцию. До него каким-то образом, в это не посвятил Веру Петровну, дошла информация – Варвара Прохорова работала в Одесском цирке.
«Да работала одно время с Гешей-клоуном, хорошая была девочка, – вспомнит молодые весёлые годы старушка-вахтёр, к ней, ветерану цирка отправят из дирекции сибиряка, – но давным-давно. Куда девалась? Бог его знает».
«Горсправка» тоже развела руками в неведении.
