Сергей Николаевич Прокопьев
Дочь царского крестника
Похороны
Первыми к месту расстрела пришли бабушка Пелагея с соседкой бабушкой Мусорихой на следующее утро. Ночью, боясь карателей, все женщины с детьми ушли из деревни за реку. Ночевали у зародов, стожков. Только моя бабушка да бабушка Мусориха остались в деревне. Утром они вдвоём пошли к месту расстрела, но не по низу, как вели каратели казаков, а через гору Харахашун. И увидели малого Павла, дедушкиного родного брата. Тот столкнулся с карателями, когда пошёл за конём. Красноармейцы задушили казака его же уздечкой. С дьявольским вывертом задушили… Были среди карателей знатоки-палачи. Петлю из повода сделали, накинули на шею, вторым концом связали руки и ноги со спины, подтянули к голове – получилась как тетива лука. И бросили на поляне – души себя, казачок… Помучился бедняга… Бабушка рассказывала – выбил траву до земли в круге метров пять в диаметре… Пытался ослабить натяжение уздечки, ну и вертелся на животе, боку. Ногтей все выломал…
Бросив его умирать, каратели спустились с горы и, стреляя, начали охватывать с трёх сторон деревню… Павел Артемьевич оказался первой жертвой из казаков Тыныхэ…
Бабушка как увидела побоище – в глазах потемнело. Лежат мужики, кто на спине, кто скрючившись. Был среди карателей тунгус, он, добивая казаков, перерезал горло… Мусориха закричала… Они по росе пришли. Бабушка в поисках своих пошла между убитыми, под ногами хлюпало, роса перемешалась с кровью…
Подкорытов и дед Волгин (его и пуля не задела, и карателей сумел обмануть, прикинувшись убитым) могли ночью уйти из отпадка, но побоялись, вдруг красноармейцы караулят, остались среди убитых. Федька Баженов, молодой парень, был тяжело ранен. Иван Матвеевич Госьков (рана от удара штыком в живот была страшной) стонал, то приходил в сознание, то терял его…
Бабушка нашла мужа. На груди у Павла Артемьевича расплылось кровавое пятно. И маленькая дырочка… Положила руку на лоб, холодный…
Маме в 1929-м исполнилось десять лет, брату её Алёше – одиннадцать. Мама, прибежав с братом и другими женщинами на место расстрела, поначалу воспринимала происходящее, как сон. Сознание отказывалось верить, что отец убит, дяди мёртвые. Лежат в крови… Женщины заголосили… Одна душераздирающе кричит, другая в исступлении волосы на себе рвёт, кто-то сидит в невменяемом состоянии. Маленькие дети понять не могут, гладит малыш по голове отца… Клавдия Сергеевна Таскина как увидела мужа Ивана Матвеевича Госькова, так и повалилась без памяти… Мать Ивана Матвеевича от вида страшной раны на животе сына растерялась, не знает, что делать. Бабушка ей:
– Запрягай тройку, вези в Хайлар, в больницу!
Бабушка, сильной воли человек, начала отдавать женщинам распоряжения. По русскому обычаю следовало обмыть покойников, обрядить в чистое бельё, могилу выкопать. Настояла, хоронить здесь же, в братской могиле, не на кладбище. Могилу копали подростки и женщины. Сына Алексея бабушка отправила домой за лошадью, воду возить. На телеге в двух бочках возил с родника. Мама подавала воду, Алексей носил, бабушка обмывала покойников. Она обмыла семнадцать покойников: двенадцать своих, пятерых, помогая другим женщинам. Хоронили без гробов. Оборачивали тела в простыни, скатерти, что было у людей.
Физически бабушка была крепкая женщина. Она и в семьдесят пять лет с ходка (телеги на железном ходу) брала мешок картошки перед собой и несла… Бабушка носила покойников, укладывала на дно могилы… Прочитала молитву, прежде чем отдать команду закапывать могилу.
Памятник установили через несколько лет. Он представлял из себя чугунный крест на каменном постаменте. С четырёх сторон постамента железные плиты с фамилиями расстрелянных. Китайцы в культурную революцию памятник снесли. Могила в 1992 году, когда мы приехали туда с братом Петькой из Австралии, была ещё различима. По периметру шла канавка. По рассказам бабушки, глубина могилы меньше двух метров – метр с небольшим. «Мои, – говорила, – лежат в правом углу». Фамилии всех наших родственников были написаны на одной плите. Перед отправкой в Австралию, в 1963 году, мы приехали в отпадок всей семьёй. Постояли у памятника, положили цветы. Бабушка прогнала нас:
– Идите, я поплачу.
Мы отошли, она встала на колени перед плитой с фамилиями родственников. Долго стояла. Потом поднялась, обошла могилу и опять опустилась на колени в той части, где муж, братья похоронены.
В 1992-м не было ни креста, ни плит. Только камни от постамента валялись тут и там. Памятник китайцы трактором столкнули. Из камней я выложил на могиле восьмиконечный крест. Нарвал цветов, положил.
Мы были втроём из Австралии, я с братом и Василий Госьков. Наняли знакомого китайца, Алёшку Ху До Чана на газике. Съездили на место первой Тыныхэ. Примерно определили с Петькой место, где свой арсенал казаки зарыли. Ориентировались на озеро и ров. Бабушка говорила, что к озеру надо встать спиной, а ко рву лицом, чтобы он оказался по прямой. Определили, где стояли бараки дедушки и его друга дедушки Мусорина. Тот остался жив. Когда каратели, войдя в деревню, начали стрелять, в ров уполз и отсиделся. От бараков ямы ещё различались. Я прикинул, где стоял сенник, под которым оружие зарыли. Будь металлоискатель, нашли бы точно. Китайцам, конечно, ничего не сказали.
После расстрела
Ивана Матвеевича Госькова довезли живым до Хайлара. Всю дорогу, приходя в себя, повторял: «Не забудьте, командовал отрядом, собственноручно расстреливал, добивал Мойша Жуч». Терял сознание, и как только оно возвращалось, снова и снова твердил о Жуче. Умер на операционном столе. Хирург не успел приступить к операции. Похоронили в Хайларе. Умница, золотой медалист, его весь город знал, и весь Хайлар хоронил.
Каратели после расстрела ушли, угнали часть лошадей, что спутанными паслись в окрестностях Тыныхэ. Сбили замки с железных пут и угнали. У бабушки осталось пять лошадей. А Гнедко только через год вернулся. Бабушка долго не знала, что он спас тунгуса. Когда я учился в Хайларе, у меня был друг Вася Тюкавкин из Чанкыра. На карте одной видел написано Цанкыр, но мы говорили – Чанкыр. Васиного отца, Зиновия Васильевича, каратели попросили показать дорогу из Чанкыра в Тыныхэ, он повёл, не подозревая, кто его использует провожатым. На Чанкырский хребет поднялись, оттуда рукой подать до Тыныхэ, надобность в проводнике отпала. Его шашками изрубили. Вася мне и рассказал в подробностях, как тунгус убежал от карателей на казачьем коне. Это был наш Гнедко. Тунгус жил в Чанкыре.
Отряд карателей после Тыныхэ вернулся в Чанкыр, там они сколько-то казаков расстреляли, многие убежали. Затем отряд отступил в Советский Союз. Мойша Жуч почему-то остался в Маньчжурии. Или чего-то боялся, или, выполнив одно задание по уничтожению казаков, получил другое, дальше работать советским агентом среди русской эмиграции. Объявился в Харбине. Да на чём-то прокололся, китайцы схватили его. Клавдия Сергеевна Таскина оказалась главным свидетелем участия Жуча в карательных операциях, зверства его отряда в Тыныхэ. На неё оказывалось мощное воздействие, пытались убедить, мол, ошибается, в Тыныхэ видела похожего человека. Устраивали экзотические опознания. Жучу брили голову, переодевали в монаха, но Клавдия Сергеевна узнавала карателя во всех видах.
Моя прабабушка, Татьяна Васильевна Госькова, в девичестве Нероманова, пыталась отговорить Клавдию Сергеевну: «Оставь, это злые люди, они что-нибудь сделают с тобой! Ивана не вернёшь, а у тебя дети». Клавдия Сергеевна, верная памяти расстрелянного мужа, воспитанная в благородных традициях, ни за что не соглашалась прекратить доказывать на Жуча. Информация о расстреле жителей Тыныхэ облетела весь мир, писали газеты США, стран Европы, были даже демонстрации, проводились сборы денег для поддержки жителей Тыныхэ. Возмущалась вся мировая общественность. Дело так просто замять не могли. Тогда еврейская община Харбина или советские (вполне возможно – и те, и другие) придумали коварный план. Действовали сродни палачам, что не сразу, накинув удавку, задушили Павла Артемьевича Баженова, а натянули его, как лук. Вот и здесь, нашли еврея, который подъехал с сердечными чувствами к Клавдии Сергеевне, начал ухаживать за ней. Денег не жалел. И замутил голову женщине. Умная, а повелась на обман, не смогла раскусить подлеца. Поверила и согласилась выйти за него замуж. Он устраивает жене шикарное свадебное путешествие в Японию. Отправились в первом классе на океанском лайнере. В ближайшем японском порту «муж» с деньгами и паспортами исчез.
Японцы в 1932-м оккупировали Маньчжурию, это произошло годом раньше. Бабушка хранила фотографию Клавдии Сергеевны, в Австралии в 1963 году, почти сразу по приезду, настояла обратиться в японское посольство. Я сделал запрос, приложил фото. Японцы не дали никаких сведений, вдобавок и фото затеряли. Несколько раз ходил в посольство, бесполезно… Вот так сломали женщине жизнь… Как кончил подлую жизнь Жуч – доподлинно не знаю… Слышал от кого-то, будто его самого поставили в НКВД к стенке в 1938-м, но точно не знаю…
После расстрела деревня разошлась. Кто куда. Бабушка говорила: «Я с детьми отступила в Харбин». Уехала с дочерью и сыном в Харбин. Мама жила в приюте. Владыка Нестор основал в Харбине Дом милосердия и трудолюбия, маму туда взяли. Но через год бабушка её забрала, они вернулись в Трёхречье. Бабушкины братья Пётр и Филипп Госьковы стали строить новую Тыныхэ. Мама и сейчас может вздохнуть: «Не забрали бы меня из приюта, по-другому бы жизнь сложилась…» Мамина подруга по приюту Татьяна Андреева стала художницей, всю жизнь проработала реставратором храмов. Она в пятидесятых уехала в Советских Союз, жила в Подмосковье. Мама говорила, что она рисовала лучше Татьяны. В приюте учили девочек рисовать, вышивать, рукодельничать… Талантливые были люди. А что за голос был у моего отца! В семьдесят семь лет приехал в Австралию, как-то собралась русская компания, он запел. У меня волосы на руках поднялись… После всех лагерей, старик уже. А я ведь знал, что такое настоящий голос. Мой одноклассник, в Хайларе вместе учились, Сашка Шахматов (они тоже уехали в Австралию), я был у него шафером на свадьбе, стал оперным басом. Где только не пел по миру. Недавно книгу своих воспоминаний мне прислал с дарственной надписью.
Вернулась бабушка с детьми в Трёхречье… Умела она всё. В Австралию приехали, бабушке было семьдесят шесть лет, она рождения 1887 года. Сняли домик в Сиднее, бабушка первым делом кур завела и сразу с разрешения хозяина русскую печь во дворе выложила. Сама, нас с братом использовала только подсобниками, а то и гнала: не мешайтесь… Пекла куличи, шанежки… Вкусные – печь есть печь. Они с мамой могли двадцать пять видов тортов испечь… В Австралии три печи бабушка выложила. Из глины могла сбить русскую печь. В первом доме в Сиднее выложила, потом во второй перешли, тоже не смогла без русской печи. Наконец, накопили денег, работали с братом на стройке, свой дом купили, и там бабушка сразу поставила печь. Брат лет десять назад разобрал. Ему не надо да и запрещают, чтоб лишнего дыма не было.
Бабушка с мамой в Трёхречье шили шубы, полушубки, дохи. Мама шила платья, рубашки и пиджак могла. Бабушкина ручная швейная машинка «Зингер» стоит у меня в Австралии. Ей больше ста лет, ещё с Забайкалья. Бабушка рассказывала, купили «Зингер», так из других деревень приходили смотреть как на чудо – машинка шьёт.
Лекарь
Бабушка всех нас лечила. Вывихнешь руку, ногу подвернёшь – ставила на место. Если ты упал, ударился головой, череп может сдвинуться с места, голова будет болеть. Правила голову. Мы с детства на лошадях. Падали, конечно… У меня с пяти лет в руках вилы, лопата… Отца забрали, мы с Петькой единственные мужики в доме. Значит, постоянно с лошадьми. Я мальчишкой на неосёдланную лошадь как садился? Высокая, ногу не забросишь. Был хулиганский способ. Беру повод, хватаюсь за гриву лошади, и в бок ей ногой как дам. От боли как рванёт на дыбы. В этот момент надо успеть оттолкнуться, и она тебя забрасывает. Секунда, и ты уже взлетел, сидишь верхом.
Две деревни рядом стояли, маленькая Тыныхэ и большая. На Масленицу из одной в другую катались. До двухсот человек носилось. Возраст всадников – лет с семи и до двадцати. Парни, девушки. Сестрёнка Полина любила лошадей. Мы с братом пользовались этим. Просится покататься, мы условие: воду с ключа привезёшь – дадим. Воду возить – наша обязанность. Поля в Сиднее лет десять лошадь держала… Кобылка была, потом жеребец. Сама скакала, дочки тоже… Но австралийские лошади – низкорослые, как монгольские, с нашими не сравнить… На Масленицу по одной деревне пронесёмся наперегонки, в другую летим… Ощущения непередаваемые… Лошадь к Масленице сам готовишь. Причём, необъезженную. И сам должен объездить, приучить под седлом ходить. С осени, только снег упадёт, начинаешь готовить. Поймаешь первый раз, зауздаешь… Тут, конечно, ногой в бок не пнешь, вскакивая. Надо сначала выучить коня, который никогда под седлом не ходил, наездника не знал… Зауздаешь, кто-нибудь поможет сесть… Дальше, главное удержаться, ногами его обхватишь, руками за уздечку. А уж он норовит сбросить тебя, и зад подкинет, и на дыбы встанет… Были мастера, что без узды могли удержаться. Венька Мурзин, напротив нас жил, за гриву и хвост схватится, и как бы конь не старался сбросить, сидел. Что с седлом, что без седла мёртво сидел на лошади. Говорил: если хорошие подпруги у седла – ни за что не упаду. В жизни спокойный, как слон, даже медлительный, разговор размеренный, но как сидел! Лошадь ничего не могла сделать. Ничего… Объездишь лошадь, и начинаешь к Масленице готовить. В пятом классе у меня был полуторагодовалый жеребец Амур. Я его объездил, а потом приду из школы (на последнем уроке изнывал от нетерпения, скорей бы, скорей звонок), быстро поем и к Амуру. Пролечу на нём километра четыре-пять в одну сторону, в другую. Взмылю его. Поставлю, он обсохнет. Кормил в сеннике… Неделю на нём катался на Масленице. Потом бедняга дней десять лежал. Ноги отбил. Я с утра до вечера его эксплуатировал. Прискачешь домой, поешь и снова на улицу…
Брат однажды упал на Масленицу… На моих глазах, думал – всё. Зимой против нашего дома всегда разрывало землю от мороза. Приличная щель, её забивали конскими говяшами. На санях спокойно ездили… На Масленицу Петька впереди всех летел, конь добрый был… И угодил ногой в эту щель. Запнулся, Петька по инерции слетел, а за ним человек двести верхами… Я только вышел за ворота. Накатался и заехал перекусить. Поел, вывожу коня снова кататься. Они летят. И вижу, как Петька кувырком из седла… Думал, конец брату… Хорошо, он не кинулся никуда, сжался в комочек. Все перескочили. Ни одна лошадь не задела… Петька целёхонький снова на коня и догонять кавалькаду…
Был у нас жеребец от каурой кобылы – Орлик. Мать его, Гроза, от японского битюга. А у Грозы мать – Голубуха, очень красивая кобыла. Ростом выше Грозы и круп длиннее. Бабушка зачем-то её в Хайлар продала. Орлика все любили. Мы с братом на выдумки, что я, что он, только давай – научили Орлика танцевать. На дыбы поднимешь, пяткой подтыкаешь в бок, а он на задних ногах танцует. И с удовольствием – нравилось ему это баловство. Характером точно как мы с Петькой – пошалить всегда готов, и шагом не умел ходить. Я его поведу поить, он меня головой толкает в плечо. Ему бежать надо. Если отпустишь, или укусит, или ногой ударит. Старался его всегда взять под уздцы около самых удил, чтобы ничего не сделал. Любил Орлик подурачиться – приучили на свою голову. Жил в сеннике. Остальные лошади отдельно, а его лелеяли. По натуре – лидер. Сзади других лошадей плестись – это не его место, только первым. Из двух деревень на версту никто его не мог обогнать. Спринтер. На более длинную дистанцию, видимо, не хватало сил, на короткие летел…
Продали Орлика в 1957-м китайцу-ветеринару. Врач он был никудышный по прозвищу Коля Рассвет. Сам себя окрестил. Как-то сказал: «Я – Рассвет». Был колхоз «Рассвет», а Коле название больно нравилось. Назвал себя, с тех пор и пошло – Коля Рассвет да Коля Рассвет. Прилипло прозвище. Как-то мы с Петькой вышли со двора, года два прошло, как продали Орлика, смотрим, Коля Рассвет верхом на нём. Орлик большим шагом идёт. Большим ходил, как и мать его. Петька меня в плечо толкнул:
– Гляди-гляди, Орлик!
Я тоже что-то сказал. Орлик услышал, как взмоет на дыбы и давай танцевать. Коля Рассвет ничего поделать не может, вот-вот свалится. Кричит, а Орлик и не думает слушаться… Коля из последних сил держится, а жеребец танцует… Голова гордо поднята, дескать, я такой же, как раньше… Метров двести в танце прошёл… Так обрадовался, как же – нас услышал…
Раз случилось – все наши кони ушли. Петька поехал на Улане искать. И не может найти. В одну падушку заехал, нет. В другую полетел полным аллюром… Петька спокойно ездить не любил. Да и я тоже. Летит сколько сил у лошади, а на одном бутане волчья нора заросшая, и конь туда ногой. Не сломал, слава Богу. Петька ловко полетел… А конь перевернулся и задом Петьку хорошо задел. Но не ушёл. Вредный был Улан. В другом случае убежал бы. Но тоже понимал, ситуация необычная. Видит, без памяти хозяин. Петька долго лежал, всё это время Улан терпеливо стоял. Петька вернулся домой и молчит, ничего не сказал, что башкой ударился. А потом признался бабушке:
– Чё-то, – говорит, – с головой.
Бабушка померила – череп сдвинулся… Надо править, иначе голова будет постоянно болеть… В какую сторону череп сдвинулся измеряла верёвочкой, обязательно, чтобы не тянулась, или портняжным мягким метром. Измеряла, заметки делала… Затем долго разминала голову. Может, с полчаса массировала, а, может, и дольше. После чего давала тебе большое сито: «Держи крепко зубами!» Ты возьмёшь, она как даст по ситу. От содрогания череп сдвигался. Бабушка снова измеряла… Если не встал на место – принималась снова массировать…
Не только нам с Петькой правила, со всей деревни приходили. Травами лечила. Если начинает опухать под глазами, говорила: почки не работают. Одной из лекарственных трав был хвощ. Много раз отправляла меня собирать. Петька увиливал, а мне нравилось. Растёт хвощ в мочажинах. У нас возле озёр, где воды немножко, рос… Рвать нужно было «седьмого седьмого» – седьмого числа седьмого месяца – на Рождество Иоанна Предтечи. Бабушка говорила: в этот день он в самом прыску. Значит – в силе. Сушили вместе с корешком. Под крышей на чердаке натягивали верёвочку, на ней я развешивали. Трава высохнет, бабушка её в ситцевый мешочек сложит и в амбаре подвесит. Полынь собирали для бабушки, ромашку. Много использовала трав.
Рядом с нами жил Гошка Мациевский, генерала Мациевского приемный сын. Сам Мациевский к тому времени умер в Драгоценке. Я-то его не знал, бабушка хорошо знала. Гошкина жена Вера дружила с моей мамой, и заболела желтухой. Врачи в Драгоценке сказали, что проживёт максимум три месяца, лекарств у них от такой болезни нет… Вера пожелтела, высохла. Бабушка говорит:
– Ну, Вера, врачи отказались, может, я тебя вылечу.
Делала настои из трав, в том числе – хвоща. Вера пила целый месяц и поправилась.
Хвощ, который я рвал «седьмого седьмого», одну веточку заваришь, он получается густой, как кофе. Тёмный и вкус терпкий. Помню тот вкус, как вчера. Не противный, но терпкий. В Сиднее увидел в аптеке – обрадовался, купил. Видимо, сушили без корешков, только вершки и на солнце. Заварил, и как китайский чай получился. Я и много сыпал, нет, никуда не годный. Нужно рвать в самом прыску и сушить в тени, солнечные лучи не должны попадать, и хранить правильно.
Маму бабушка с того света выходила. Мама ездила за голубикой с женщинами. В одной деревне они заночевали. Маму положили на кровать, где до этого больной тифом лежал. Такая дурость произошла. Это уже после сорок пятого года. Отца арестовали в сорок пятом, мама ходила на третьем месяце с Полей. А тифом заболела, когда Поля, хорошо это помню, бегала уже. То есть, года два ей было. То есть, болела мама году в сорок восьмом. Кормили её только бульоном. Резали только цыплят.
– Курей нельзя, – говорила бабушка, – надо бульон нежный-нежный.
Наступил май, трава вылезла, коровы ходили в поле. Мама пошла на поправку. Организм стал восстанавливаться и страшно ей хотелось чего-нибудь существенного поесть, столько времени на бульоне одном. Мы с Петькой, сами того не желая, провоцируем, бегаем мимо её кровати и мясо вяленое уплетаем. Лежала мама в передней. Так мы называли эту комнату. В бараке земляной, а тут деревянный, обогреватель от печки выходил, рядом с ним кровать мамина. Бабушка постоянно предупреждала:
– Близко не подходите, болезнь заразная, можете заразиться, дальше двери ни шагу.
Мы слушались, не подходили. Мама начала просить. Голос слабый, жалостный:
– Сыночки, Петя, Кеша, дайте мне мяса! Так хочу есть.
Я говорю:
– Бабушка велела ничего не давать.
Она:
– Ну что вам жалко?
Бабушка строго-настрого запрещала: «Как бы ни просила, не давать!» У Петьки осталось вяленого мяса с ноготок, немножко совсем. Мы переглянулись, что делать. Мама опять:
– Ну что вам жалко? Хоть кусочек…
И Петька дал.
После этого маме стало очень плохо. Думали, умрёт. Бабушка пригласила батюшку, маму соборовали.
На следующий день коров прогнали на пастбище, вечером они вернулись, одна посреди ограды вдруг ни с того ни с сего упала и сдохла. Бабушка сказала:
– Корова сдохла, мать оживёт.
Мимо не говорила. Маме нынче девяносто два года будет, семнадцатого декабря.
Нет, мимо не говорила. В Австралии я пять лет танцевал в казачьем ансамбле. Хорошее было время, после работы едешь на репетицию. Всегда с удовольствием занимался. Ух, танцевали мы! И коллектив хороший. Я, без хвастовства скажу, парень был не из последних. И сам из себя, и язык подвешен. За братом, конечно, не угнаться. Тот вообще языкастый. Откуда что вылетало. Ну и я кое-что могу. Вниманием девчонок не был обделён. Мы с братом пусть и не в породу Госьковых. Те рослые. Два бабушкиных брата в гвардейцах служили. Там рост не ниже ста восьмидесяти сантиметров, вес не менее девяноста шести килограммов. Мы с Петкой в породу Перминовых, это по бабушкиной материнской линии.
– Мужчины у них невысокие, – говорила бабушка, – зато все ладные, и лицом приметные. Ну как вы с Петькой!
Любила нас, конечно. Познакомился я в ансамбле с Азой. Наполовину украинка, наполовину грузинка. Красивая деваха. Смуглая, яркий румянец, брови чёрные, волосы чёрные, глазастая. Фигура подвижная… У неё было зелёное струящееся платье, длинное облегающее… Как пройдёт в нём… У меня под сердцем ёкало… И танцевала… Огневая деваха… Год за ней ухаживал. Но со своими не знакомил, домой не приглашал. А тут зашли. Бабушка как раз ужинала, заканчивала уже. Мимо нас пошла в свою комнату, Аза поздоровалась, бабушка ответила. На следующее утро, воскресенье было, бабушка в церковь собирается и говорит:
– Ты больше эту халду не води.
Казалось бы, что она так? На ногу Аза ей наступила что ли? Ничего, кроме «здравствуйте», не сказала. Бабушка видела её какие-то секунды, только и всего бросила взгляд, здороваясь. Мне два раза повторила: «Эту халду не води!» Я, конечно, подумал: что со старого человека возьмёшь? Прошло с месяц, продолжаем с Азой встречаться. И договорились однажды, к ней приеду. Раньше тоже не случалось. Жила она с матерью и сестрой Ириной… Приезжаю, Азы дома ещё нет, мать встречает и говорит:
– Ну, казак, пошли, покажу, как девки мои живут.
Заводит в комнату. Кровать не убрана, одеяло комом, а простынь, как портянка. У нас в Трёхречье только на сенокосе такие замытые могли быть. На полу трусики валяются, бюстгальтер со стула свешивается. Мать и говорит:
– Смотри, казак, куда свою голову толкаешь!
Это её мать, спасибо ей, так сказала. А бабушке одного взгляда хватило, понять, что за человек перед ней.
