Сергей Николаевич Прокопьев
Дочь царского крестника
– Коля, – какой ты молодец! – повторял Михаил.
– Слава Богу, – сказал Николай, – только давай уйдём от воды, вдруг катер какой.
Из одежды, что осталась на них после строительства плота, всё было мокрое. Пока плыли, холода не замечали, на берегу быстро продрогли. В кустах ивняка, сели спинами друг к другу, дрожа от холода и перевозбуждения. Но сердце пело – ушли!
Не совсем свобода. От одной колючки удрали, теперь надо ухитриться другим властям в лапы не угодить. Стояла задача до родственников Николая тайком добраться, там будет проще натурализоваться. Теперь дождаться восхода китайского солнышка, при его свете провести разведку, определиться – куда путь держать.
С рассветом осторожно, дабы из советского огня не угодить в японское полымя, принялись проникать вглубь китайско-японской территории. Граница есть граница, а тут два полуголых человека шастают на ее полосе. Надо быстрее уйти подальше от пограничных постов, подойти поближе к мирной жизни. Шагов сто прошли по зарослям – о, ужас! Перед ними снова Амур. До противоположного берега с полкилометра. Они на острове. Причём, советском. Это определили по кораблику с красной звездой на борту, который проследовал мимо острова вверх по течению. Значит, границу не перешли, она по фарватеру проведена!
Николай и Михаил, соблюдая все меры предосторожности, обследовали остров. Он оказался небольшим. Вот уж что такое не везёт! Надо же было на остров наткнуться! Проплыли бы мимо и сейчас были бы в Китае. Обшарили остров, но никакого плавсредства не обнаружили – ни лодчонки, ни брёвнышка, один ивняк кругом рос. Корзину из него сплести можно, да на ней далеко не уплывёшь. По берегу, который они ночью покинули, проследовал наряд пограничников. Слава Богу, в воду не полезли, интереса к их острову не проявили.
Недосбежавшие зеки загрустили. Желудок от голода ноет, осеннее солнышко не греет, и самое печальное – они в ловушке. Если начнут настоящий поиск, поймать беглецов не составит труда. Хотя перегон длинный, в каком месте беглецы спрыгнули, никто не знает. На берегу, конечно, наследили, делая плот… Остаётся надеяться, никто следы побега не увидел…
– Унывать – бесу волю давать, – сказал Николай, – а воля нам самим нужна!
Думай не думай, гадай не гадай: другого варианта не было: пока с голодухи не обессилели или того хуже – пограничники не нагрянули на остров, надо плыть. Днём плыть безумие, дождались ночи, вечеру тучи заволокли небо, ночь опустилась самая воровская – тёмная, безлунная. Выждали какое-то время и вошли в холодную воду. Энтузиазм был не тот, что на старте из вагона.
Плавал Николай хорошо, как-никак на реке Урал рос, пусть он не такой могучий, как Амур, да всё одно серьёзный. В парнях Николай на спор легко переплывал Сунгари туда и обратно в районе Харбина. Думая на острове о предстоящем заплыве, опасался одного – как бы судорогой не скрутило ногу в холодной воде. Беда пришла с другой стороны. В один момент стали катастрофически покидать силы. Уже преодолел большую часть реки, впереди угадывался берег, и руки смерть как отяжелели. И он взмолился своему Небесному покровителю Николаю Угоднику.
Лет пять назад в Пограничной священник, батюшка Серафим, восхищаясь резной шкатулкой, которую смастерил Николай, попросил киот для храма сделать. Мастер отказался, сославшись на дефицит времени. В поединке с Амуром, взывая к своему святому, дал ему обещание сделать большой киот, если выплывет. Закажет храмовую икону Николая Угодника, а киот под неё сделает сам. В конце даже не молился, тупо твердил: «Никола, помоги – сделаю, помоги – сделаю…»
Сколько помнила себя Мария Николаевна в детстве, отец редко ходил в церковь. Был из тех, кто убеждён: вера в Бога – это не на людях молиться, а дела добрые совершать. Тогда как престольные праздники соблюдал по всей строгости. Считал: если в праздник выполняешь работу – в будни клеиться не будет. Помолись, отдохни, после праздника вдвое больше сделаешь и лучше.
Клятву Святителю Николаю, данную в водах Амура, Николай сдержал. В 1954 году бабушка в Свято-Никольском соборе Харбина подвела Марию Николаевну, тогда Машеньку, к киоту, что отец смастерил. Мастер сидел в советских лагерях, а у творения его рук по-прежнему молились прихожане. Икона была среднего размера, а киот большой, метра два с половиной высотой. Две полуколонны, исписанные резьбой, украшали верхнюю часть. Резьба шла вокруг иконы, была на постаменте…
В 2007 году Мария Николаевна побывала в городе детства Харбине. Когда-то исключительно русский город стал исключительно китайским. На месте собора, в котором стоял сделанный отцом киот, была разбита огромная клумба… Собор уничтожили за пятьдесят лет до этого хунвейбины Культурной китайской революции.
Беглецы из последних сил доплыли до берега, шатаясь от бессилия, прошли чистое прибрежное пространство, залезли в какие-то заросли, в изнеможении упали пластом землю.
С рассветом обнаружили, находятся среди дикого винограда. Жадно набросились на кислые ягоды, вторые сутки крошки во рту не было. Набивали его средних размеров ягодами, давясь, глотали…
Наелись до оскомины… Потом огляделись и обнаружили вдали поднимающиеся к небу дымки. Китайская деревушка с фанзами. Соблюдая все предосторожности, подкрались ближе. Стали наблюдать и увидели русских женщин. В приграничных деревнях по китайскому берегу Амура немало жило смешанных семей: хозяйка русская, а хозяин – местный, китаец. Русские невесты, замечено, отличаются толерантностью с давних пор. Со всеми нациями даже с неграми считают возможным сочетаться браком. Русские мужчины в Китае воротили нос от местных красавиц, не выбирали их спутницами жизни. Подружить какое-то время с представительницей жёлтой расы не возбраняли себе, но в жёны лучше русской женщины не сыскать.
В деревушке, к которой выплыли Николай с Михаилом, русские хозяйки едва не в каждой второй фанзе заправляли. Мужская часть населения с утра пораньше куда-то подевалась. У деревенских китайцах заведено, мужики внедомашнюю работу работают. Скорее всего, на тот момент они на огородах, что за деревней, находились. Наши беглецы увидели двух русских женщин, пошептались-посовещались между собой, и решили выйти к ним, попросить поесть, может, что-то из одежды дадут. Были бы китаянки, не вышли, а тут русские – должны помочь.
Одна из женщин пригласила соотечественников в фанзу, накормила чечевицей. Тем временем вторая оперативно сбегала за жандармом. Проявила бдительность. Не взыграло в ней христианская заповедь о помощи ближнему. Возможно, премию за доносительство давали. Как бы там ни было, и двух суток не пробыли беглецы на свободе. Снова стали шпионами. На этот раз – советскими, которые де пересекли границу с целью нанесения вреда японским властям Маньчжурии.
Для начала избили нагайками нарушителей границы, требуя признания в шпионских намерениях. Затем переправили в столицу Маньчжурии Харбин. Сами японцы худосочные, в очёчках многие. Китайцы тоже небогатырская нация, но встречаются среди них рослые да упитанные экземпляры, японцы сплошь тощего замеса. Ух, какое им доставляло удовольствие над крепким русским парнем, коим был Николай, поиздеваться. Били, морили голодом, бросали в бетонные мешки. Без того тюрьмы холодные, тут и подавно туберкулёзные условия. Требовали у Николая раскрыть явки, назвать резидента, рассказать все детали диверсионного задания.
С Михаилом их в Харбине сразу разделили, и, что с товарищем по побегу стало, Николай так и не узнал. Освободившись, сталкиваясь с поляками в Харбине, обязательно спрашивал о Лисовском. Никто ничего не слышал о таком. Возможно – не вышел живым из японских застенков.
Без малого год числился Николай шпионом, пока не навели о нём все справки. Про то, что перегонял для советских паровозы и динамометрическую лабораторию из Маньчжурию в Читу и Иркутск, Николай промолчал, японцы сами не докопались. Скорее всего, это и не было где-то задокументировано. Так что ничего подозрительного не обнаружили узкоглазые контрразведчики, но не отпустили пленника, на всякий случай поместили под домашний арест в дом бывшего белого офицера, лояльного японцам, чтобы тот со своей стороны прощупал перебежчика.
Домашний арест, это не тюрьма, Николай провёл операцию под кодовым названием «Шерше ля фам». Смастерил дочке офицера, тринадцатилетней Тамаре, изящный пенальчик, следом – шкатулочку. Втёрся к ней в доверие и уговорил тайком от отца доставить записку по указанному адресу. У Николая в Харбине жил родной дядя, ему послал с девчонкой весточку. Состоятельный родственник подключил свои связи и выкупил пленника-племянника…
***
Бросила Мария Николаевна погорелую дачу после того, как был сожжён сарайчик. Решила – хватит. И дочь потребовала:
– Ты извелась вся! Тебе это надо страдать из-за ведра помидор, да ведра огурцов. Бросай к едрене фене!
Дочь любила замысловатые выражения. В том числе и ругательные. И вправду, подумала Мария Николаевна, что это я рву сердце! Жизнь-то одна! Поставила крест на даче. Забросила её к той самое «едрене фене».
Два года жила без георгинов, шезлонга, ежедневных поездок к земле. И… затосковала от безделья, начала киснуть душой, хиреть телом. Захотелось, хоть убей, покопаться в грядочках. Силы есть, времени сколько угодно…
Дочь видит: опять мается мама, на этот раз по другому поводу.
– Хватит, – решила дочь, – ерундой страдать! Раз уж ты такая крестьянская душа – покупай дачу. Денег я тебе дам! Только нетрезвонь на всех углах. Купи по-тихому. Где, что, в каком районе не говори.
Мария Николаевна, никого не информирую, тайком от всего света нашла подходящий вариант. Шесть соток, домик аккуратненький, яблоньки, вишня, ранет. Цветник завела. Ездила туда со всеми предосторожностями. Один из вариантов конспирации: выходила из дома, как в театр наряженная, и садилась в автобус, идущий в противоположную от дачного кооператива сторону, делала пересадку, а то и две – бережёного Бог бережёт. И никому ни слова, ни полслова куда, зачем и по какому адресу…
А как пело сердце, когда опять припадала щекой к белоснежным розам-невестам, вдыхала по вечерам аромат петунии, любовалась строгими георгинами, действительно королевские цветы! Ругала беспардонные ирисы…
Ни цветочка не пропало в первый год. Кто-то с ведро огурцов снял, но это из другой оперы… Элементарное воровство! Можно сказать, пустяковое.
***
Освободившись, Николай пошёл в таксисты. На паровоз как неблагонадёжного его не взяли, поэтому решил на дорогах без рельсов зарабатывать на жизнь. Сначала трудился наёмным водителем, потом обзавёлся своей машиной. Одной, второй… Стал нанимать водителей. И опять двадцать пять. Основными клиентами таксосервиса были японцы. Русские пообнищали с их приходом, для китайцев такси всегда было непозволительной роскошью. В основном ездили японские офицеры. Надутые от важности, как же – завоеватели. Насолили сразу двум империям – советской и китайской. Хотя, когда советские войска в августе 1945-го вошли в Маньчжурию, бежали японцы, только шум стоял. Зато гонору было и наглости, пока не удрали. Для них ничего ни стоило не рассчитаться с таксистом. Дескать, кому я должен – я всем прощаю. Начнёт водитель справедливо возмущаться, япошка выхватит нож или штык. Сказывалась самурайская культура – приверженцы холодного оружия. В подпитии особенно. Таксист начнёт отказываться везти на окраину города пьяных, ему нож в бок приставят: «Вези, русский дурака».
Многие русские в районе КВЖД до прихода японцев имели советское гражданство, хоть и жили не в СССР. Японцы превратили их в эмигрантов с клеймом. Заставляли носить специальные значки. Живи и знай, кто ты на самом деле. Собрался за порог – блямбу нацепи на верхнюю одежду, чтобы издалека было видно, что ты за фрукт. Японцы даже собирались возвести в центре Харбина храм своей верховной богине Аматерасу. Отучать в нём русских от православия. Только не получилось внедрить среди русских поклонение богине-солнцу. Подёргались в этом идеологическом направлении и отстали, тем более запахло жареным, советские войска к тому времени стали теснить немцев по всем фронтам, японцы понимали, потом за них, немецких союзников, могут взяться.
Японцы смех как выглядели в морозы. Климат в Маньчжурии не слабее забайкальского. Зима заворачивала – только держись. Птицы на лету замерзали. Не сравнить с тепличностью Хонсю или Кюсю. Мёрзли завоеватели, жалко смотреть. В лютые холода для утепления лица надевали чёрные намордники спецпошива, типа респираторов. Плотные, с завязками. В районе рта несколько маленьких отверстий для дыхания. А над маской узкие глаза. Или очёчки запотелые. На зрение слаба нация. И смех, и грех картинка.
Однажды зимой Николай вернулся домой с категоричным заявлением:
– Не буду больше эту сволоту возить! Хватит!
У самого полушубок штыком истыкан.
Пьяную компанию офицеров развозил по городу, на окраине последний вывалился. И привет – не хочет рассчитываться. Собутыльники, выходя в разных местах города, на него показывали, дескать, он за всех заплатит. А тот даже за себя не хочет. Николай выскочил, заработанное вырвать, а наглец не деньги достал, а нож-штык. И не просто угрожает, а пошёл в атаку на наглеца таксиста. Дескать, совсем обнаглел, с господина офицера деньги требовать? Ринулся на Николая: заколю, как свинью. Николай отбежал за машину. Японца это лишь подзадорило, кинулся следом. Прилично пьяный, но резвый на ногу. Николай побежал вокруг машины. Японец настиг и ну тыкать русского. Не совсем, чтобы насмерть, но до тела, прошивая полушубок острым клинком, доставал. На одном повороте потомок самураев поскользнулся, Николай воспользовался оплошкой противника, заскочил в машину. Тут не до ответных действий, тем более – не до денег за проезд, ноги бы унести и себя без дырки в боку.
Машина легковая, но мотор газогенераторный. Бензина в Маньчжурии не водилось. На дровишках ездили. Чурочки сантиметров 20–25. Труба, как у парохода, торчит. На деревянном топливе приемистость у двигателя низкая, с места в отрыв не уйдёшь, быстро не раскочегаришься. Япошка подхватился с земли и ну рвать дверцу, пытаясь открыть. И штыком в стекло бьёт. Взбесился не на шутку. Обозлился, что «русский дурака» деньги с него вздумал требовать!
У Марии Николаевны одно из первых воспоминаний детства: отец сидит на кухне, на коленях у него посечённый штыком полушубок. Увидел дочь, в дырку просунул палец и ну пугать с деланно серьёзным лицом:
– У-у-у!
Она вместо того, чтобы испугаться, залилась в смехе.
Тот день для Николая был переломным. Он и раньше об этом подумывал, носил мысль в голове: бросить Харбин и уехать на землю, крестьянствовать. Благо плодородных целинных земель на севере Китая немерено. Какие-то угодья казаки, прибывшие на строительство КВЖД, ещё в дореволюционное время освоили, но огромные площади лежали плугом не тронутые. Продал Николай газогенераторные легковушки, купил газогенераторный трактор, собрал жену, детей, трое уже было, и отправился в новую жизнь. В себе он был уверен. Возраст тридцать с небольшим, голова соображала, руками мог делать в крестьянском хозяйстве всё, деньги кое-какие имелись. Не пропадёт.
Пусть жена не сельского поля ягода, это не смущало, оботрётся, привыкнет.
Так мать Марии Николаевны, красавица, предназначенная для светской жизни, стала крестьянкой. Знала она немецкий и французский языки. Любила до замужества танцы, маскарады, концерты. Блистала в девушках на харбинских балах. И не только манерами и красотой. Великолепно декламировала стихи, играла на фортепиано, скрипке и даже тромбоне. Выступала на концертах с музыкантами, которые потом стали широко известным в Советском Союзе оркестром под управлением Олега Лунгстрема. Ездила с ними на гастроли в Шанхай. Артистичная женщина. По большому счёту – Николаю не ровня. Двоюродная его сестра так и сказала открытым текстом, когда в церкви на литургии – через пару месяцев после того, как дядя выкупил из японского плена – заметил он яркую девушку и стал расспрашивать, кто это. Что называется, запал на незнакомку.
Николай и не подумал отступать после категоричного заявление сестры – «не ровня тебе». От советских сбежал, из японской тюрьмы вырвался, с девушкой, пусть и красавицей, подавно как-нибудь справится. Наметил свой путь завоевания девичьего сердца. Во-первых, непременно понравиться будущей тёще. Сказано – сделано. Влез к ней в душу. Стал постоянно бывать в доме избранницы. Будущей тёще был по душе сильный, уверенный в себе мужчина. Не из юнцов-желторотиков, какие роем увивались вокруг дочери, а как раз наоборот. Такой станет надёжной опорой её вечно витающей в облаках, живущей поэзией и музыкой Людочке. Жизнь вокруг такая, что надо чаще думать о куске хлеба, чем джазе, туфлях и нарядах. Николай, претворяя в жизнь свой проект завоевания сердца красавицы, мог прийти утром в родительский дом Людочки и до вечера не уходить. Брал измором. План будущей совместной жизни со звездой харбинского света построил самый что ни на есть приземлённый: забить все музыкально-концертные-бальные ветрености жены детьми. Если один, второй и третий ребёнок на руках – из головы вылетят эфемерные интересы, не до них станет. Женщина будет делать то, что ей и уготовано Господом Богом. А пока не давал прохода Людочке, этой высокой грации с роскошными русыми волосами, осиной талией и огромными синими глазами. Последовательно отвадил всех кавалеров-воздыхателей – скрипачей, трубачей и пианистов. Апотом перешёл к решительным действиям – соблазнил неопытную в интиме девушку, совратил с самыми серьёзными намерениями… Сыграли свадьбу…
Забросив таксобизнес, Николай увёз городскую жительницу в деревню вблизи от одной из станций КВЖД, километров за триста от Харбина. И с головой ушёл в хозяйство. Было оно стопроцентно крестьянским: с лошадьми, коровами и птицей. Но красавица Людмила и в деревне сопротивлялась судьбе. Мария Николаевна не помнит, чтобы мать когда-нибудь вышла на улицу без маникюра, причёски… В тёплую погоду ни за что платок не повяжет. Несмотря на навоз, огород, свиней-гусей, билась с обстоятельствами до конца. Свекровь узнала, что невестка курит, только когда у той было четверо детей. Вдруг всполошилась: дым из щелей уборной валит.
– Пожар! – завопила.
Схватила ведро спасать строение на одного клиента, а оттуда невестушка выходит.
Мария Николаевна, тогда Машенька, часто ездила с мамой в поле, отцу обед и газогенераторное топливо возили. Едут, можно сказать, в белый свет, дорог ни столбовых, ни каких иных нет. По звуку выбирали направление. Едут и слушают, где трактор гудит. Других технических звуков, если не считать скрипа телеги, на десятки километров не было. Место в сторону пашен было степное, это в обратном направлении в сторону Хингана стоял лес, но до него было далеко.
Мама с неизменным маникюром, что-то на голове нагорожено, накручено. Одета не в крестьянскую кацавейку, на ногах не сапоги или чуни – туфли на каблуках. Представляете – на каблуках! Пусть не шпилька, а всё одно, в поле, безлюдное поле едет. Но так уж устроена была Людочка, глубоко в крови – выходишь из дома, должна иметь соответствующий вид. Ты женщина, а значит, никакой поблажки себе.
Сидит, правит лошадьми. Кстати, научилась управлять лошадьми. Благо, лошади умная животина, это не упрямые быки, слушались светскую женщину. Телега – площадка с бортами, в ней мешки с чурочками для трактора. Вчерашняя горожанка сама их грузила, сама лошадь запрягала. И этому искусству муж обучил. Но и запрягала с теми же тщательно обработанными ногтями. И не ломались ведь от крестьянской работы, это хорошо помнит Мария Николаевна, хватало кальция в организме.
Машенька лежит на мешках (это было в тот последний спокойный год, 1945-й) и следит за облаками, плывущими в Россию. Едут-едут, остановятся, послушают, где гудит трактор, сориентируются, внесут корректировку в направление движения.
В такую глушь от японских оккупантов переселился отец. Душа его всю жизнь мечтала о свободной, независимой ни от кого жизни. Однажды он ей признался, уже в Советском Союзе, будучи в преклонном возрасте: в молодости случались минуты, в кои испытывал ни с чем несравнимый восторг. Это когда летел на паровозе по Маньчжурии. Ты как птица… Такое же чувство охватывало в иной момент, когда пахал степь на тракторе…
***
Марии Николаевне тоже удалось спрятаться от своего таинственного оккупанта и вредителя. И второй овоще-цветочный сезон на новой даче прошёл без потерь… Приобрела шезлонг. Сидя в нём, снова становилась той восторженной девчонкой в степях Маньчжурии, уходила взглядом в бездонную синеву. В то лето часто стояли высокие облака. Они походили на дворец Тадж-Махал, башни Кремля, булаву богатыря-исполина…
Когда-то давным-давно мама, правя лошадью на пути к полю, что пахал отец, радостно смеялась, когда Маша кричала: «Мама, мама, смотри, облако на кита похоже! А вон – на голову оленя!..» «Ты у меня поэт, Машенька…» – говорила дочери, вздыхая. Она тоже писала когда-то стихи… Про любовь, конечно…
Первыми в третий сезон пострадали розы. Не под корешок рубанула варварская рука, только бутоны срезала и бросила на землю. Обезглавленные кусты выглядели беспомощно, будто спрашивали: почему ты нас не защитила? Через месяц, прошедший для Марии Николаевны на валерьянке, пали в тайной войне перцы. Противник как кошка с мышкой играл, стараясь держать в напряжении: жди и гадай-майся – что в следующий раз сорву-вырву-растопчу!
Была мысль капкан на супостата поставить. В своё время советовал бывший сосед Петя: «Николаевна, ты капкан на волка сунь в помидоры! Ух, шарахнет по вражеской ноге! На всю жизнь запомнит! А ещё лучше бы оголённые провода под напряжением низенько над землёю протянуть. Уходишь с дачи – щёлк выключателем. Он сунется, ничего не подозревая, а его током – бац! И суши ласты».
***
«Царского крестника» снова арестовали в 1945 году, когда советские войска освободили Маньчжурию. Каждого четвёртого русского мужчину тогда арестовали. Были среди них казаки, одни воевали в Гражданскую за белых, другие – за красных, но ушли от коллективизации в Маньчжурию. Были, кто ни за кого не воевал и в казаках не был, как Николай. Придраться бдительным органам в его биографии было не к чему. О факте побега с этапа Николай умолчал. Всё одно получил срок. Сидел в Казахстане, и только в 1956 году освободили. Дочь Мария встретила после освобождения отца на омском вокзале. Приехал с двумя деревянными, собственноручно сработанными чемоданами. В одном помещалась пара серого лагерного белья, какая-то одежонка, в другом, тяжеленом, Мария с трудом оторвала его от перрона, пробуя на вес, было самое ценное, что имел на ту пору отец – столярный инструмент: фуганок, рубанки, стамески, киянка, рейсмус… С этим богатством приехал из лагеря. Один из этих чемоданов по сей день у Марии Николаевны хранится в кладовке. Старая обувь в нём. Замочки, ручка – всё целёхонькое, аккуратненькое, с любовью сделанное…
– Унывать, дочка, – бесу волю давать, – сказал на вокзале отец.
Унывать было от чего. Жена-красавица вышла замуж за другого. Она и с четырьмя детьми не осталась одна. Не зря была верна себе, женщина всегда должна оставаться женщиной – прическа, маникюр, губки помадой, всегда полный порядок в одежде.
Дочь Маша за одиннадцать лет разлуки с отцом в девушку выросла. Николай попытался обнять, отстранилась. А поцеловать и не думай…
В третий раз ему надо было строить жизнь заново. Уехал в Тюмень, там жил товарищ по лагерю. В Тюмени сошёлся с женщиной, она мужа на войне потеряла, родилась дочь…
***
Поймала вредителя на даче племянница. Мария Николаевна на неделю легла на обследование в больницу, попросила Валентину, дочь младшей сестры, пару раз съездить полить помидоры да огурцы, лето стояло жаркое, сухое. Валентина и уличила неуловимого мстителя, застала на месте преступления – вырывал, точнее – вырывала с корнем помидоры. Валентина первым делом выхватила из сумочки телефон и засняла вредителя. Тогда ещё не было в широком обиходе навороченных смартфонов, да Валентина человек продвинутый, сотовый у неё был с хорошим фотоаппаратом. Лицо преступника было задокументировано.
–Вот она! – победно открыла Валентина фото на сотовом телефоне.
Мария Николаевна побледнела. Это была её сестра по отцу Марина.
Получается, её видела в прошлом году. Ехала по каким-то делам на автобусе, подняла голову к окну, а по улице идёт по движению автобуса женщина, смахивающая на Марину. Мария Николаевна шею едва не вывернула, пытаясь получше разглядеть. «Наверное, показалось, – думала про себя, – как бы Марина оказалась в Омске. Никого у неё здесь нет».
Выходит, не показалось тогда. Получается, переехала. Или специально ездит из Тюмени пакостить…
Отец три месяца не дожил до семидесяти пяти, в последние годы тяжело болел, жил вдвоём с Мариной. Отец умер в конце сентября. Марина прислала телеграмму о смерти и дате похорон. Мария Николаевна приехала в Тюмень рано утром в день похорон. Хотела в ту же ночь уехать обратно пошла к билетным кассам, но мест на нужный поезд не оказалось. Пришлось остаться на ночь в Тюмени. Ночевала у Марины. Близости между ними так и не возникло. Разница ли в возрасте сказалась – семнадцать лет – или что другое. Отец переживал. Мария была старшей у отца, две её сестры и брат с отцом, практически, не знались, они и не помнили его, воспитал отчим. Отец хотел, чтобы Мария и Марина подружились, не получилось. Жили в разных городах, виделись редко. После похорон Марии Николаевне не спалось, она среди ночи поднялась попить воды и обнаружила Марину на кухне. Та сидела в слезах.
В ту ночь состоялся памятный разговор. Скорее, монолог.
– Ты бы знала, как отец любил тебя, – сказала Марина, наливая Марии Николаевне в высокий стакан минеральной воды. – Никого так не любил – ни меня, ни маму. Однажды сказал, что в лагере особенно тосковал о тебе. Ты была светом в окошке. Помнил, как ты читала ему стихи, как пела песенки. Это было самыми светлыми воспоминаниями в лагере. Жену что вспоминать, она быстренько выскочила замуж за другого. В тебе видел своё будущее. Мечтал, чтобы ты встретила после лагеря на вокзале. Ты пришла, но не дала себя обнять. Ты бы видела, как он описывал ту картину: «Идёт по перрону девушка, красивая, с косами. Неужели, думаю, это моя Маша! Неужто она, моя кровинушка!» Имя твоё он пел: «Ма-а-а-ша!» С каким нетерпением ждал тебя. Старался не показывать, понимал, я ревную, но вдруг вырвется: «У Маши в июне отпуск. Вдруг приедет. Напиши ей, пригласи. Я со своей стороны, ты – со своей». Но ты всегда приезжала между делом. По пути заскочишь на пару дней… «Здарсьте-здрасьте» и нет тебя… Ведь редко когда специально приезжала, согласись? Или на курорт едешь, или в Москву к сестре…
Мария Николаевна слушала молча. Решила не высказывать свои доводы, не вступать в спор. Человек в стрессовом состоянии.
– Не знаю, за что он так любил тебя! Наверное, он любил какую-то мечту. Что нас с мамой любить, мы и так всегда рядом. Не знаю, не исключаю, может быть, ждал, ты возьмешь его к себе. Однажды прорвалось, уже болел: «Вот бы к Маше съездить!» Он ведь раза два всего и ездил к тебе. Ты приглашала, но он чувствовал, не от души, тебе в тягость. Ты же у нас всегда занята – у тебя своих дел по горло. Он болел много лет, а первой мама умерла. Вот кто на него жизнь положил. Вечно работала на двух работах. Что там его пенсия по инвалидности, а врачи советовали с его лёгкими раз в год обязательно пожить у моря. Он был её основной заботой. И вдруг у неё онкология, за два месяца сгорела. Какой это был светлый человек. Всё для других, для него, для меня. Да и родственники вечно к ней бежали: «Катя, помоги!» И Катя помогала, чем могла. Отца она обожала: «Коленька-Коленька». Он воспринимал это как должное. Тебя любил. Ждал. Да ты не торопилась. Даже сейчас, знала, что при смерти…
Марина говорила отрывисто. Бросала в лицо упрёки. Из неё выплёскивалась застарелая обида.
– Перед смертью, всё повторял: «Маша когда приедет? Ты сообщила ей, чтобы приехала?» А что сообщать, я ведь знала, у тебя как всегда нашлось бы масса причин-отговорок. Когда в первый раз чуть не умер, ты ведь не приехала. Для тебя главное – личный комфорт. Практически и не ездила к нам, как слёг отец. Почему, казалось, хотя на пару дней, в субботу-воскресенье, не заскочить, всего ночь на поезде. Раз в месяц можно. Посидеть рядом, поговорить. Меня разгрузить. Ты ведь тоже его дочь. Мне уже тридцать три года, а я не замужем. Был человек, звал к себе в Сургут. А я не могла отца бросить. Ты бы не приехала, не забрала его. Не сказала бы: «Пусть у меня живёт». Ну что ты молчишь? Да и не надо ничего говорить. Я твои доводы знаю заранее. «Куда мне забирать?» Куда-куда… Неужели не нашла бы угол отцу родному? Ты же не в лачуге живёшь, втроём в трёхкомнатной квартире. Знаешь, как он радовался, если сообщала о своём приезде. Ты напишешь, он весь светиться начинает: «Машенька в гости к нам». Не мог скрыть радости. А ты приедешь, крутнёшься, и нет тебя. Но не отказалась от золотых монет. Взяла у инвалида.
Была такая история. Она приехала в Тюмень в командировку, на три дня послали. Сходили с отцом в кино. Смотрели «Гараж» Рязанова, почему-то врезалось в память. Перед отъездом отец пришёл к ней в гостиницу. До поезда часа три оставалось, но гостиница рядом с вокзалом. Отец сел за стол и первым делом достал маленький деревянный пенал. Аккуратный, тёмным лаком покрытый. Конечно, сам делал. Скорее, специально изготовил. Размерами сантиметров десять на пять, в полтора спичечных коробка толщиной.
– Что это, – спросила она.
– Смотри! – сказал он голосом фокусника и открыл крышечку.
В солнечном свете, льющимся в окно, сверкнуло золотым. В пенале лежали монеты. Царские золотые монеты. Пятнадцатирублёвые с профилем Николая II. Два ряда по четыре штуки в каждом, уложены в три слоя. Отец взял с кровати полотенце, расстелил на столике.
– Крибле-крабле-бумс! – произнёс дурачась. Он немого волновался.
И высыпал монеты на полотенце. Они легли жёлтой горкой. Затем все двадцать четыре уложил обратно в пенал, дно которого было выложено малиновым бархатом. Закрыл крышку и протянул дочери:
– Маша, это тебе!
Она взяла. Игрушечный с виду пенал был тяжелым.
– Это, Машенька, наследство от меня, – сказал и улыбнулся виноватой улыбкой. – Тут без малого триста граммов золота. Конечно, отец я плохой. В жизни ничем по-настоящему не помог тебе. Так сложилось. Ты не думай, монеты достались мне честно. Никакого здесь криминала. Только никому не рассказывай о них, лучше спрячь подальше. Не вводи людей в искушение. Золото есть золото. Когда будет совсем тяжело, продай. Дай Бог, чтобы не было у тебя чёрного дня, но жизнь такая штука. Продавай их аккуратно. Монеты дорогие. Очень ценятся у нумизматов. Но будь с ними крайне осторожной. Ты человек разумный. Ум у тебя мужской, у Марины женский, а у тебя мужской. Ты молодец! Но придёт время продавать – действуй аккуратно. Я и сам мог бы их продать, дать тебе деньги. Но так лучше. Этим монетам много лет, каких только денег не было в стране, каких только реформ, а они всегда в цене.
