Сергей Николаевич Огольцов
Главы для «Сромань-сам!»
«Им» это про непредсказуемо разнообразных «их», в кого Дмитро Иваныч влюбляется по двадцать раз на дню, где попадя и без предупреждения…
О, эти пыточных дел мастерицы!.
Та зайчиком блеснёт скакнувшим с ляжки молочной белизны в подъёме на крыльцо старинной alma mater…
Другая локоток вдруг вскинет – поправить прядку за ушко́, хотя там всё и так в порядке, но зато чётче проступил покрытый лёгкой тканью блузки её сосок торчащий крепко, нагло, блядски – долой гнёт лифчиков!.
И – всё, и засопел ноздрями, и бес стучится в рёбра, и … А дальше что? Ну отдышись, дождись пока уляжется этот… как его… ну да, грёбаный адреналин… вспомни про семейный статус, звание СтарПрепа, под колпаком традиций захолустья…
И это раз двадцать за день, ну минимум пятнадцать. Кроме воскресений, что тоже, между прочим, не догма.
И как тут не обзавидуешься на Бузоцкого? Везёт же некоторым! Пристроили мудака кататься в масле.
Проректор по учебной части. Ещё и лекции читает. По самому, из всех что есть, необходимому предмету. Научный Атеизм. У нас же всё только самое научное, начиная с подхода…
– Бежит зайчик, вокруг дождь, гроза, молния – шарах! И поджарила зайчика, а первобытный человек увидал и вывод делает: есть высшая сила. Отсюда пошла вера в богов…
Кстати, ко мне на зачёт без конспекта моих лекций можете никто даже и не приходить… Ну а зайчика съел, конечно.
Опаньки! И зайки уши поджимают, особенно которые поблондинистее. Такой у него вкус. По линии наименьшего сопротивления…
Потом наезженная схема – приватный коллоквиум на двоих на съёмной квартире в частном секторе.
– Я конспект принесла…
– Да, хорошо, там положи пока. Ты коньячок с лимончиком когда-нибудь пробовала?
– Нет…
– Ну нарезай, пора учиться.
А у самого дочка на втором курсе. Чернокудрая Рахиль, ну в смысле внешности. И, кстати, вспомнилось – дочь Юли тоже на втором. Летит же время… Когда-то жили в одном здании, мы – на втором, они на первом…
Единственный, пожалуй случай, когда Дмитро Иваныч попёр против устоев заповеданных дедами-прадедами: «Не живи, де єбеш, не єби, де живеш». Но он не виноват, оно само собой всё так сложилось. Он по-соседски заскочил одолжиться у её мужа, за молотком, кажется?
– А хозяйин де?
– Только что уехал, на комбинате какое-то ЧП.
Там ЧП, а за плотно сдвинутыми шторами – двор, и всё изнемогает, и там, и тут, от жары знойного августа… М-да, Платон мне друг, но… Но супружеское ложе они не осквернили – обошлись диваном в гостиной…
Под конец, правда, дочка начала с площадки в дверь стучать. Он в ванной спрятался. Хорошо, что санузел раздельный…
Это ж надо! Уже на втором курсе Филологического! Нет, ну Рахилечке с нею не равняться, ножки у Юлиной дочки стройные, как у мамы когда-то…
«– На празднично украшенную площадь вступает колонна стройных ножек студенток филологических факультетов страны – цель и опора Советского строя! Поздравляем всех со славной годовщиной Великого Октября! Ура, товарищи!.
– Уря-а!..»
Кто-то говорил ему недавно, что у Инны роман с тем раздолбаем со второго курса на Английском факультете?. Который уже после армии… Хм, а ведь какая девушка была. И куда только мама смотрит? Этот же ж вообще совсем пропащий – клейма ставить некуда.
Дмитро Иванычу не занимать опыта жизни, он мигом отличит доверчиво чистый взор носителя социалистической морали, будущего строителя коммунистического общества, которого приняли в педвуз прямиком со школьной скамьи, а если тот и заблуждался, то пару раз—не больше—напившись самогона по неопытности лет, до рыгачки, ничего общего с уклончивыми зенками прожжённого прохиндея и явного наркуши – а и как будто что ещё могла из него сделать Советская армия?.
И что они вообще в нём находят, в этом жеребце патлатом? Вон и Тамара, дивчина из Ични… Ах, какая красавица!..
Дмитро Иваныч опечаленно поцыкал и повёл взглядом вдоль коричневой полоски бордюра—цвета поносной жижи—что окаймляла илистую зелень окраса стен пониже, так сказать, побелки.
Но скорбный взгляд его не встретил ни сочувствия, ни понимания. Безучастно равнодушной тишью отвечала лестничная клетка, эта курва всякого навидалась…
* * *
Комплектующая #4: Тренирование Терпения
РЕМАРКА – (франц. Remarque)
1) Замечание автора текста (книги, рукописи, письма), уточняющее или дополняющее какие либо детали.
2) В гравюре набросок в стороне от основного …
(«ы!» на вдохе; «ха!» и «хы!» на выдохе;
всё из перечисленого – хрипло; остальное по-всякому и погромче…
и-И!.
паа-Ехали!.)
– хы! ха! Томка, слышь? ха! хы! я чё спросить хы! ха! хател-та…
– ы! ы!.ойми! ы! Ы! оААау! Ойма! ы!.
– Ну ладна ха! ха! я тада хы! ха! потом…
– Ааиии! ы! Ы!
* * *
Комплектующая #5: Вразумление Неведения
– Сержант Щурин! Доложить о количестве наличного состава!
– 7 бойцов, товарищ лейтенант!
– Аац-тавить! Ты что ж это, Щурин? Под маршала Тимошенко затеял проконать? Офицерскими званиями бросаться удумал? Иль тебе бинокля нада – кубаря в моей петлице посчитать? Доложить как положено!
– 7 бойцов, товарищ комвзвода…
– Аац-тавить! По званию доложи, а не по должности!
– 7 бойцов, товарищ младший лейтенант. Из них 2 раненых.
– Самострелы?
– Никак нет, оба ранены в результате бомбы с бомбардировщика, но ходить могут. Тищенку выше локтя зацепило, бинтом поверх замотали и уже вродь как не каплет. Байбакова контузило. Не слышит ничего и мычит только. Но как на пальцах покажешь ему чего-то, тогда кивает, что понял.
– Паанятно… Слушайте бойцы боевую задачу и ситуацию на текущий момент. Всему личному составу подразделения отдыхать и готовиться. Окружены мы уже не первый день и силы нужно восстанавливать. С утра опять пойдём из котла прорываться. Чего сегодня дорвать не успели – завтра телами белыми своими дорвём и изничтожим железо проклятого фашиста. А ты, Щурин, особо не дёргайся и бдительность свою расслабь. Майору НКВД при штабе дивизии подобные разговорчики уже до фени. Вон за той рощицей в машине комдива культурно отдыхает, совместно со старшим по званию. Спешить им уже некуда. Мимолётный юнкерс жирную поставил точку в карьере офицеров. Не видал что-ли?
– Так точно!
– «Так точно бомбу скинул!» или «так точно не видал!»?
– Так точно, видал, товарищ ком… младший лейтенант.
– Молодца! Хвалю за службу, сержант. Рядовой Жилин под моей командой выдвигается вон в ту ложбинку, нести боевое охранение. В 2.30 придёшь сменять, и без опозданий, раз со старшины Крынченко котлы отстегнул.
– Так, товарищ младший лейтенант… ему они теперь зачем же?
– На обдумывание данного вопроса имеешь всю предстоящую ночь, до 6.00. А там гансы кофий свой попьют, юнкерсы заседлают и опять утюжить припожалуют. К 7.30 у тебя, Щурин, ха-ароший шанс есть со старшиной встретиться и доложить по всей форме: зачем ему часы теперь без надобности.
У Щурина чуть дёрнулась правая кисть присобранная в кулак по стойке «смирно». Запястье плотнее вжалось в бедро твёрдой выпуклостью наручных часов покрытых обтрёпанной манжетой рукава гимнастёрки.
Насквозь он что ли видит, сучара этот? Не зря штабной майор особо налегал следить за взводным.
Майору же, в полутьме сумерек переходящих в ночь, всё это уже совсем не интересно. Откинувшись на спинку заднего сиденья, он запрокинул лицо, точь-в-точь как и комдив направо от него. Взгляд обоих влип в потолок салона, дырявый, заляпанный мозгами Аграфены, телефонистки-ППЖонки генерала с переднего сиденья, которой запрокинуть уже нечего, остались только плечи от лярвы, на которую облизывались все штабные офицеры, пока ещё такими были… пока ещё были… пока…
Водитель утомлённо прилёг лицом на руль «эмки», не замечает, что дверь сорвало, что левая рука его который уже час свисает наружу, что гимнастёрка на спине забрызгана кровью пассажиров.
На «гражданке» Вадим Крынченко висел на доске почёта Воронежского таксо-парка, свою машину, по имени товарища Молотова, с конвейера автозавода по имени товарища Горького, выпущенную по чертежам компании Форд, по договору на 10 лет, он мог по винтику разобрать и собрать заново. Однако этот хлам, оставшийся после одиночной бомбы с юнкерса на бреющем, даже и он не восстановит.
Месяц назад, перед началом наступления, его вызвали в штаб дивизии, майор посверлил колючим взглядом и Вадим стал водителем комдива. Когда явился в свой взвод за вещмешком, мужики позавидовали на новенькие широкие лычки старшины у него на погонах.
А чё? Не всю ж войну пешком ходить!.
Всезнающий сука комвзвод глумливо усмехнулся напряжённости Щурина:
– Вольно, сержант! Взво-од! Разойдись! Рядовой Жилин – за мной.
Младший лейтенант Романов, не оглядываясь, уверенно зашагал через темноту в изрытом воронками поле к дороге, вдоль которой покатом—почти что друг на друге—валялись тела военнослужащих вперемешку с частями своих тел и комьями земли изрыгнутой ею при разрывах, остовы разбомблённых за день танков Т-34, огрызки разнесённых в щепы телег обоза кавалерийской дивизии, среди ошмётков потрошённых лошадей и прочей графически, до блёв, отвратной неразберихи, милосердно скрываемой мягким мраком начала майской ночи, что спеленал уже все 15 кв. километров Барвенковского Котла, увенчавшего попытку отбить совместными силами 11-ти общевойсковых армий РККА город Харьков, оккупированный Немецко-Фашистскими захватчиками.
Попытка стоила жизни 280 000 воинов с Советской стороны, как и 20 000 солдат из личного состава Немецких войск, включая в эту цифру потери союзных им подразделений из Венгров, Итальянцев, Румын.
В будущем эту операцию нарекут «Харьковской Мясорубкой». Историки с удивлением отметят как тесны, наверное, были 15 кв. километрах, для скопления более 300 000 красноармейцев и офицеров, станут выявлять причины сгрудившие их в тот котёл, под непрестанные налёты бомбардировочной авиации, не получавшие отпор ни с земли, ни в воздухе, под артобстрелы дальнобойными орудиями крупного (150 мм) калибра.
Да, не секрет, что шла бойня новомобилизованных и необученных бойцов против солдат со стажем на Европейском театре военных действий из, практически, сплошных побед. Призывники-красноармейцы пришли на смену 1 000 000 павших в битве за Москву. Их некогда было обучать тактике боя. Молодняк—не перебежками, а схватившись за руки, чтобы и павшие не покидали строя—с криком «ура!», шли на врага прерывистыми цепями разомкнутого хоровода, чтобы полечь под непрестанный грохот Немецких пулемётов.
– Zu viele von ihnen! Das Maschinengewehr hält nicht! O, mein Gott! (Их слишком много! Пулемёт не выдержит! Боже мой!)
Бог услыхал. Русские отступили, чтобы пойти в атаку на следующий день, и следующий, таков был приказ… Чтобы попасть под ту или иную бомбу из 7 700 тонн израсходованных в ходе операции «Фредерикус», чтобы вступить в разрыв снаряда орудия бившего из-за горизонта по наводке корректировщиков на холмах или на самолётах-разведчиках (Советские ассы не препятствовали, будучи сбиты на тот момент в их допотопных летательных аппаратах).
Так это было, а не так, как обещала песня «Если завтра война, если завтра в поход…» Не получилось закидать противника шапками даже всех 640 000 солдат и офицеров задействованных в операции, в том числе шлёмами танкистов 1 200 боевых машин, ну а лошади 7 кавалерийских дивизий не в счёт, они без головных уборов.
Да, ёрничаю, но это от боли. Была страна и я гордился ею, и счастлив был, что живу в такой великой, героической стране, которая познала много горя (20 миллионов погибших в одной только Великой Отечественной войне). Но почему?
С годами в образе моей любимой страны стали возникать прорехи откуда доносился мерзкий смрад. Всё чаще подкатывал проклятый вопрос: почему?
Почему меня учили восхищаться бандитами мародёрских продотрядов? Любить Павлика Морозова? Гордиться строем, что сжёг Комарова, прикончил Гагарина?
Ложью дыр не залатать, она их только преумножит. Теперь я знаю, что 20 миллионов не погибли от рук захватчиков, что цифра нагло подтасована – в неё приписаны 800 000 умервщлённых Ленинградским горисполкомом инсценировкой блокады города, где солдат было втрое больше, чем в Немецких и Финских подразделениях на подступах к Северной Столице и рационы «осаждённого» войска не уступали, а порой превосходили кормёжку нападавших.
Кольцо «блокады» не замкнулось никогда, 70 тыс. лошадей содержались в прилегающих районах ленинградской области (животные не знали о «блокаде» и ветеринары в погонах получали медали за сохранность поголовья), но не могли поделиться своей ежесуточной нормой овса с умирающими. Смертников не выпускали из «блокады». Высококалорийные копчёности распределялись между «привилегированным» гражданами, составлявшими большую половину 2-с-чем-то-миллионного города (рабочая сила нужных специальностей, работники партактива, и т. п.). Мне непривычно было осознать, что есть две категории «блокадников» – загодя обречённые на смерть и те, кому пришлось жить дальше, знать, но не помнить, выжившие, чья доля трагичнее судьбы цивильных Немцев, которые знали о лагерях смерти, но не видели их воочию, а тут улицы усеяны замороженными до весны трупами и в городскую баню лучше не ходить, где почернелые скелеты трут свои обтянутые кожей кости. «Дорога Жизни» не подвергалась ни обстрелам, ни бомбёжке, водители грузовиков довозили груз в количестве согласованном с решениями руководства.
Братские могилы Пискарёвского Кладбища стучат в моё, на слишком долгий срок обманутое сердца. И могилы остальных 200 тысяч умерших после прорыва и снятия «блокады», потому что у организма есть особые границы, которые паёк из 50 граммов муки (=125 гр. хлеба) переступает безвозвратно. Но к напрочь одураченным, околпаченным, оболваненным сердцам им не достучаться.
Почему потери Советских войск более, чем в два раза превосходили потери агрессора? Из-за двойной нагрузки. Советский воин наступал под пулемёты противника, отступал под пулемёты «своего» СМЕРШа. Мне не известна точная цифра, но знаю что наверняка м-и-л-л-и-о-н-ы казнены палачами СМЕРШа, посечены пулемётами заградотрядов… 20 миллионов павших? Повезло!.
С недавних пор, с тех когда ввели обратно моду на георгиевские ленточки, начали поговаривать о предателях на уровне генштаба Красной армии. Да херня всё это: не предатели, а дилетанты в генеральских погонах годные не выше кабинетной чехарды чиновных лизоблюдов, и на их руках тоже кровь героического народа.
Дыр слишком много и отовсюду слишком тяжкий дух, как и из той, на 15 кв. километрах, где вчерашние мальчишки идут, схватившись за руки, на убой и кричат «ура!»
Анестезия обречённых.
И, покидая трибуну, с которой только что брызгал ядом гнусной, вражеской клеветы на всё, что дорого нам всем и свято до мозга костей, я прихожу в себя, отбрасываю транс пафосности, стряхиваю с ног котурны исступлённого оратора-в-пустоту, и хочу, чисто для протокола и честной бухгалтерии, отметить, что, да, до 30 000 военнослужащих Красной Армии всё же вырвались из теснотищи тех 15 кв. км, с отрезком грунтовой дороги между Фёдоровкой и Крутояркой, им удалось прорваться на отдельных участках, там, где машины Германских пулемётов устали стучать – их и впрямь заклинило от столь безбожных перегрузок, а 75 000 полегли (из поминавшихся уже 280 000 трупов РККА с петлицами различных родов войск на гимнастёрках цвета хаки).
– С приехалом, Иван, занимай боевой пост.
Комвзвода растянулся на мягкой майской мураве по склону маленькой ложбинки. Порывистый ночной ветерок, сочувствуя, веял не от дороги с висящим над нею духом двудневной трупизны…
Луна, переросшая уже за свою половину, часто застилась чернотой облаков безмолвно ползших, по-пластунски, в небе.
Иван присел рядом, сторожко вглядываясь в окружающую ночь.
– Расслабься, тёзка, сегодня гансы в разведку не пойдут и боевое охранение не снимут, мы для них так и так на ладони. Ты кино «Чапаев» сколько раз смотрел?
– Три… а може четыре.
– Оно и видно. А сколько ты, Иван, за всю свою молодую жизнь баб переебал?
– Ну…– вполне обыденный вопрос заставил парня замяться, офицер же ж рядом…
– Ну, баранки гну, – передразнил его младший лейтенант. – Вот и я, Иван, – мало.
Комвзвода приподнялся на локте и вдруг перешёл на жёсткие тона:
– А теперь скажи, красноармеец Жилин, вещмешок твой ыгде?
– Ну так… товарищ младший лейтенант… ну мы как в атаку, а потом от пулемётов побёгли, а по нас артобстрел… а следом юнкерсы бомбить…
– Понятно с вами, красноармеец. Выходит – нету вещмешка положенного по уставу быть неотступно при бойце Рабоче-Крестьянской Красной Армии, которая она же РККА.
– Ну ага… выходит… – с удручённой честностью опустил голову Иван.
– Аац-тавить «ага»! И выходит НЗ с пайком неприкасаемым тоже потерял, пока туда-сюда драпал?
– Ага… Так точно, – кратко глянув туда, где угадывалось движение руки комвзвода, что назидательно похлопывала в темноте его, командирский, вещмешок, Иван вздохнул виновато и огорчённо.
– А и скажи-ка мне ещё, крестьянский боец Красной Армии: отчего в РККА повсеместным погонялом для комвзводов стало «ванька», а? Не знаешь? Врёшь! Отлично всё тебе известно, что сроком жизни комвзводу отмерян один календарный месяц. Каковое решение статистикой утверждено, пленарно. Такие вот дела, тёзка.
– Так мужики говорили, вы – Николай.
– Ты мужиков-то слушай, они много чего знают, но не всё. После наступления с-под Москвы, я уже вон насколько месяцев эту детскую кликуху пережил. И стал я теперича полноправный «Иван» и тебе, Ваня, тёзка. Хули толку, что по паспорту Николай Александрович? В полковники уж всё равно не выйти, так взводным и отойду, но не «ванькой». Тут мы с тобою, Иван, тёзками останемся… как по батюшке?
– Александрович.
– Ну ты ж ёж твою перевернёшь! И тут совпали! А кой тебе годик, парниша Иван?
– 19, в августе.
– Ну, а вот тут-то ты и соврал, Иван, день рождения твой завтра будет. Запомни и во всю оставшуюся жизнь отмечай чётко – 27-го мая.
– Ну вы скажите.
– Скажу, а и не только скажу, но и выпью. Где же кружка? Хотя чё эт я красноармейца спрашиваю устав РККА не блюдущего? – Он послабил лямку своего вещмешка, раскрыл и пошарил в нём.
Рука вернулась с алюминиевым отсветом кружки, за которой последовала булькнувшая звуком жидкости фляга, совсем тёмная. Ночь сгустилась вокруг, но предметы в ней различались какой-то неясной призрачностью своих объёмов.
Комвзвода поднял кружку повыше и, обернувшись к ней ухом, сосредоточенно отсчитывал «гульк! гульк!» исходившие через горлышко походного сосуда. На каком-то из гульков он прекратил переливание и протянул сколько влилось соседу на траве.
– Давай. Иван.
– Ну так…
– А ты старшим не перечь, Иван, не перечь. Я ж не только по званию, я и годами повыше. 21 мне завтра с утра стукнет.
По тому насколько горячо и крепко язык слипся с остальным всем во рту и в жевательных мышцах, Иван угадал, что жидкость – чистый спирт. Хотел было поперхнуться, но палящий огонь охватил гортань, отметая ненужности.
– Ну могёшь, – сказал Николай-Иван Александрович, заяснев улыбнутой фиксой белого булата, – ты закушуй, Ваня, закушуй. – Он шелестнул пакетом НЗ – вложить ржаной сухарь в ладонь собеседника.
Иван хрустко отгрызнул и стал выжидать покуда в обожжённый рот стекётся сколько-нить слюны, чтобы размякло. Сквозь слёзы в поднятых кверху глазах, он увидал как половинная луна прорвалась из-за облака.
Комвзвода, без подсчётов, вывернул в кружку всё, что оставалось. Заглянул сверху:
– Глаз – алмаз! В дополнение к абсолютному слуху! О, боги! Какой артист пропадает! – И выпил залпом.
Спирт успел уже развязать язык Ивана:
– Щурин говорил, у вас родители «бывшие»…
– А ты Щурина меньше слушай – родителей бывший не бывает, их ни выбрать нельзя, ни избавиться, тут даже 58-я не в помощь.
– Мужики говорят, при Щурине говорить нельзя.
– А ты, Иван, мужиков слушай, они навуходоносоров нутром чуют. Ну это на потом, а теперь давай отбой делать.
– Щурин придёт сменять же.
– Не боись, не придёт, знает, что утром под трибунал мне его отдать некому. Спи давай, Иван, у нас на завтра децимация наоборот назначена.
– А эт как бы чё, а?
– Децимация – это когда одного из десятка, а децимация наоборот – эт когда я уж не знаю как и сказать по-лю́дски…
Утром Ивана разбудил грохот артобстрела. Похмелья ни в одном глазу. Он вскочил и долговязо побежал за Романовым.
Что было потом, что за чем, он не знает, аж до самого вечера, когда уже сидел на земле в толпе военнопленных, без винтовки и без своей пилотки, которую тоже потерял в ходе дня.
От ихнего полка остались только он и Щурин, но тот не потерял пилотку, хоть и был ранен – осколок срезал ремешок часов, котлы Крынченко, на правой кисти до крови, но кость и сухожилия не повредил. Ещё утром. В 7.30.
А комвзвода не убило, он – вознёсся, когда схлынула волна юнкерсов, которые проутюжили вдоль переднего края без разбору, сверху не получается распознать вчерашних покойников от живых пока что.
В небе затихало гудение ушедших за грузом следующей ходки и комзвода встал. Во весь рост. Вскинул над своей головой в пилотке наган на ремешке и скомандовал всему полку, где из офицеров остался только он:
– Вперёд!
Он не крикнул «За Родину!», не крикнул «За Сталина!», он крикнул «Вперёд!» и – вознёсся высоким взрывом 150-миллиметрового, а в опавших потом комьях земли от него не было ни клочка. Ни от него, ни от нагана. Значит – вознёсся.
Ивана осыпало теми комьями и он вскочил, и побежал вперёд, налегке, без вещмешка, с одной только винтовкой…
Ивана никак не зацепила, но с виду он хуже всех в этой толпе сидящих, стонущих вокруг. Челюсть его отвешена и взгляд остановлен, а нижние веки не выдержали этот застылый, словно навеки, взгляд и – опали…
…ах, Ваня, что ты натворил сегодня?. не знаю… где ты пропадал весь день?. не знаю…
Вот так же, без пилотки, пройдёт он через пару дней в колонне из 240 000 военнопленных через неосвобождённый Харьков. Выпавший при их вступлении в город, мелкий снежок вскоре растаял, а тысячи всё шли и шли.
На тротуарах изредка попадались старушки с поджатыми губами, в уже было спрятанных на лето пальто. В одном месте кинооператор в кожаном плаще жмурил глаз приклонённый к треноге.
Конвоиров не было. Никто из пленников не попытался рвануть в побег. Куда? Так и шли одинаково всколыхивая одинаково обтрёпанные подола своих гимнастёрок, у многих расстёгнуты на груди, нарушая требования устава. Без поясных ремней с бляхами пряжек, которые приказано было побросать на кучи ещё два дня назад…
Ты легко опознаешь Ивана средь той плотной толпы на снимках в Интернете по его коротко обритой голове без пилотки и по тому, как он угрюмо не хочет смотреть в камеру.
Впрочем, пилотки там не слишком-то у всех, в отличие от хмурых черепов и наголо обритых взглядов, хотя, то есть, наоборот, наверное…
* * *
Комплектующая #6: Постижение Живописания
Узость койки сдвигает два взмокшие тела плотно влипать друг в друга поверх простыни с матрасом, что отделили их изнеможённость от пружинно-зыбучей сетки, что совсем недавно прекратила свой оголтелый треск на всю комнату (типовой проект «пенал», 4,6 м х 2.5 м) в студенческой общаге (проектная ёмкость – 4 души).
Область взаимного прилипания пары кожных покровов—откровенно голых—образуя обильную испарину (скользкую и, скорее всего, тоже взаимную), не вовлечена в постепенное формирование бесконечно тонкой корочки подсохшего пота стягивающей наготу несоприкоснутых областей.
Койка (¼ всех инвентарных предметов данного наименования) стоит почти притиснувшись боком к стене, а решётка головной боковины, несколько разболтанной в пазах сочленения с крюками сетки под матрасом, склонилась, случайно совпадая с углом наклона Пизанской Башни, в правый угол от окна.
Его плечо вытарчивает за край сетки несущей, упруго прогибаясь, вес двух тел и одного матраса под мелкой, утрамбованной рябью смятой простыни.
Он джентльмен и даму не теснит ни йотой больше, чем необходимо во избежание падения на пол «пенала», ненароком.
Левее койки, на низкой тумбочке под подоконником длинного окна, настольная лампа, избоченясь, вздёрнула жерло своего жестяного рефлектора и изливает слепяще изуверский свет, как все те лампы со стола следователя, направленные с инквизиторским палачеством в лицо предполагаемого преступника, чтобы покаялся, сломился, и взял вину на себя. Колись, сука, не то хуже будет!.
Свет бьёт в ладонь его руки согнутой в локте для опирания на матрас, где-то промежду их сдвинуто-слипшихся тел.
Чётко очерченный контур тени его (обёрнутой к его же лицу) ладони отброшен, чуть ли не под прямым углом, на старые обои на стене. Засаленные, старые, бумажные, не «моющиеся» и несменяемые. Годами. Уже который президентский срок…
Светоносный предмет интерьера – эпохальное открытие физматовцев с четвёртого этажа. Охренеть как стимулирует. Пока что не запатентовано.
Благодаря вымогающему признать свою греховность освещению, вы тут уже как бы не на пару, а в компании с бесовской свистопляской размашистых теней (немых, слава Богу, с нас и своих хриплых стонов хватает) в развязной скачке по обоям. От рыси до неудержимого галопа. Назначение оживлённо-мятущихся контурных вздрыгов древнее некуда – как у тех зеркал на потолке в спальнях Древнего Рима.
Однако же при всём, сколько там причитается, респекте к древним, античный ракурс ни в пиз*ду был, ни в Красну Армию. Размазали их физматовцы по полной.
Хотя и у абстрактных анимэ общаги не обошлось без глюков и, снова-таки, некомфортный ракурс – перебрасывай взгляд, на скаку, с её спины, титек или что уж там в активном применении на момент обозрения, в стену и обратно.
Снижает монотонность? Да. Но вместе с тем и напрягает…
Вот если б, скажем, сбоку снять на плёнку… Ну допустим… Хотя нет, так уже покатит тупая, плоская порнуха, а не досуг сибарита… Смотришь клип, одна рука трудолюбиво дрочит, второй грызёшь попкорн или там семечки, но только не чипсы – от них брюхо растёт, ну их нах…
С усталым вздохом он отбросил эту мысль, что, кстати, характерно для него.
По своей натуре, он – естествоиспытатель, пытливый, обстоятельный, но до сих пор не создал ни одной работающей модели для воплощения своих гипотез, идей, предположений…
Всё как-то проходит, уходит, канет в Лету (нет здесь нужно длительное время… «канует»?. …«угребает на каноэ»? …хотя кого это, собственно, гребёт, скажи на милость?)
Поэтому он снова переключил внимание с настенной тени на свою ладонь.
Всё верно, хироманты просят давать левую, не так расплющена трудом, мозолями и прочим…
Хотя если молотобоец или регулярно вкалываешь ломом какая разница: солома или сено?
Об чём сталбыть? А! Хиромантия… Ну вот они, Венеркины бугры… линия жизни, длиннючая зараза, хоть об лёд бей… или здоровья? …он всегда их путает… тут этот, как его? – Croix Mystique… постой-ка! а линия ума где? должно на перекур свалила, когда не думаешь, зачем ей напрягаться?. залог успешных достижений в разделении труда…
И тут он вспомнил:
– Томка, слышь? Я вспомнил!
– Ммм… ну чё ты ещё вспомнил?
– Вспомнил чё спросить хотел – сегодня какое? Двенадцатое?
Она чуть шевельнулась, чтобы очнуться из истомы:
– Ну…
– А завтра, выходит, пятница?
– Ну…
– Гра-аздец!.
– Кому?.
– Кому-кому! Рыцарям тамплиерам со мною вместе!
– Чё ты мелешь?
– Тринадцатого в пятницу, зачёт у Граздецкого по Научной Типологии.
– А чё так рано? До сессии полмесяца почти.
– Я знаю? Едет он куда-то. Всё – граздец. Шатнусь по этажу, може у кого учебник есть, хотя бы цвет обложки посмотреть. Он такой, блин, придира…
– Оно те нада? Врёшь ты всё, свалить намылился, а у меня, кстати, сегодня комната свободна, сожительницы за «торбами» разъехались…
– Не, в натуре. – Он начал продеваться в трусы, затем, с прискоком, в джинсы и в носки с туфлям. Натянул майку и свитерок.
– Да всё ты врёшь, мудила.
– Вот только дяде не хами, да?.
– Вали уже, мудядя.
– Так другое дело.
Он двинул к выходу, в который раз чистосердечно восхищаясь безошибочным выбором места для экспозиции, что состояла из большого листа ватмана пришпиленного на внутреннюю поверхность двери, со своим карандашным рисунком.
Ню, разумеется. Просто рисунок, простым карандашом, но в стиле проникновенного реализма, а не каракули Пикассо. Есть на что глянуть и восхититься.
Женщина Бальзаковского возраста с высокомерным снисхождением преподносит реально зрелые формы и утомлённость от этих всех тормознутых раззяв с отвисшей челюстью.
Томка говорит, это подарок ей от студента киевской академии художеств или типа того. А модели нынче недёшевы, тем более готовые сбросить антураж. Будущие Микели Анджелы в складчину оплачивают ей за сессию. Кто больше вкладывал – первым выбирает откуда ставить свой мольберт и – по нисходящей, жмотам и неимущим достаются лопатки с ягодицами для тренировки своих навыков.
Да, но с чего это Томке такой дорогой презент? Или тоже подрабатывала там натурщицей? У Врубеля не хватило башлей за красу ненаглядную так расплатился ранней из своих работ? Натурой за натуру, бартерный обмен или как оно там в Научной Экономике?
Но вопрос не в том, а в Томке – это ж надо настолько без промаха выбрала место для шедевра. Допустим, вот уже уходишь из комнаты и – лицом к лицу и прочему всему, что из Бальзака запросто верёвки вило.
Хочешь не хочешь, а и оглянёшься на прощанье, из чистой ассоциативности. Ага.
Оглянулся, а там – Томка у подоконника, халат расстёгнут и половина отброшена за бедро, в которое рука подбоченилась с тем, чтобы голая часть тела—от плеча, потом по титьке, а там уже пупок, чубчик на трамплине лобка, затем вдоль ляжки чуть отставленной ноги и через коленку—невыносимо долго длилась аж до пола…
Вот именно в чём и есть отличие чистого искусства от порнухи – в утаённости. Какую-то малость непременно нужно сокровенной удержать, что и усилит притягательность очарования. В женщине обязана присутствовать загадка, хотя б на малый завиток, на прядку из трёх волосин, но должна, иначе это просто будничный перепихон.
Да, проверялось на житейском опыте: дошёл до двери, назад глянул, по неосторожности, и – попёр обратно…
Всё по канонам ёп-охальной жемчужины народного фольклора про двор, кол и мочало: пришёл к двери с махой-похуисткой в сидяче-наглой позе—оглянулся, а как оглянулся—захотел опять, захотел опять—кол торчком, и – в то же мочало, не начать ли сказочку сначала?. дошёл—оглянулся—захотел—торчком—не начать ли… Закольцованный цикл – безвылазно…
Поэтому, из хитрости, он иногда скромно потуплял взор перед творением шедевральных вздрогов, казалось бы простого, но вдохновенного карандаша и, в результате, вызывающие позы Томки за его спиной просто не срабатывали. Ха!.
Однако Граздец – падла ещё та, Матвей с четвёртого курса предупреждал. Да ещё зловеще так совпало: число и день недели. Нет, при таком раскладе сегодня лучше «бонсвар, мадам!» и – прямо в коридор.
