Семен Венгеров
Вильям Шекспир

XVIII. Период очарования жизнью

Первый период приблизительно обнимает годы 1590–1594. По литературным приемам его можно назвать периодом подражательности. Шекспир еще весь во власти своих предшественников. Если «Тит Андроник» действительно им написан, то комические ужасы трагедии – прямое и непосредственное отражение ужасов пьес Кида и Марло, получивших в неокрепшем таланте молодого писателя еще более нелепое развитие. Влияние манерного Лили и так называемого эвфуизма сказывается в вычурности стиля первого периода. Но уже просыпается и собственный гений. В спорном, но все же хоть в малой степени принадлежащем Шекспиру, «Генрихе VI» ненужных ужасов уже меньше, a в «Ричарде III» ужасы уже органическая необходимость, нужная для обрисовки страшной личности главного героя. По настроению первый период можно назвать периодом идеалистической веры в лучшие стороны жизни. С увлечением наказывает молодой Шекспир порок в своих исторических трагедиях и с восторгом воспевает высокие и поэтические чувства – дружбу, самопожертвование и в особенности любовь. Есть в первом периоде и произведения почти безразличные, именно переделанная из Плавта «Комедия Ошибок». Грубый комизм, грубые остроты этой, в общем, очень слабой пьесы, главным образом, назначены для потехи райка, и только на эпизодической личности молодой Люцианы лежит некоторый отпечаток обаяния шекспировских женщин. Но основную окраску первому периоду дают пьесы, где молодость автора сказалась в том ореоле, которым он окружает молодое чувство. Как ни искусственны «Бесплодные усилия любви», как ни вычурен тот турнир придворного остроумничанья, который разыгрывается действующими лицами, все же заразительно действует бьющая ключом грациозная жизнерадостность этой веселой компании, которая не сомневается, что жизнь полна чудного очарования, если сам любишь и находишь взаимность. Еще больше прославления любви и веры в её волшебную силу в «Двух веронцах». И тут все главные герои молоды, и тут в центре жизни поставлено трепетное ожидание счастливой взаимности. По обаянию молодой страсти «Два веронца» как-бы предвестники драгоценнейшей жемчужины первого периода, «Песни песней» новой европейской литературы – «Ромео и Джульетты», дальше которой не может идти апофеоз любви. Ничего не значит, что налетевший ураган страсти сокрушил молодых любовников у самого преддверия их еле обозначившейся жизни, ничего не значит, что, говоря заключительными словами трагедии, «рассказа нет печальней и грустней». Это, все-таки, песнь торжествующей любви, и страстный юноша в том возрасте, когда объятия любимой женщины представляются высшим благом жизни, всегда с энтузиазмом скажет, что для дня такой любви и жизни не жаль.

Волшебный ореол, который Шекспир сумел придать своим любовникам, при всей трагичности, делает ужас «печального рассказа» сладким, и собственные имена героев трагедии вот уже 3 века продолжают быть нарицательным обозначением высшей поэзии страсти.

XIX. Фальстфовский период

Как-бы на пороге второго периода творческой деятельности Шекспира, приблизительно обнимающего годы 1594–1601, стоит одно из знаменитейших его произведений «Венецианский купец». В нем еще немало подражательности. Внешними чертами главный герой этой странной «комедии» – жид Шейлок находится в генетической связи с главным героем «Мальтийского Жида» Марло – ужасным Варравой. Но в этой же пьесе гений Шекспира уже могуче обнаружил свою самостоятельность и с необыкновенною яркостью проявил одну из наиболее удивительных способностей своих – превращать грубый, неотесанный камень заимствуемых сюжетов в поражающую совершенством художественную скульптуру. Сюжет «Венецианского купца» взят из ничтожного рассказа, вычитанного у посредственного итальянского новелиста XII века Джиовани Фиорентино. Но с какою глубиною вдумался Шекспир в этот пустой анекдот, с каким поражающим умением уяснить себе все последствия известного положения проник он в самую сердцевину вопроса и наконец с какою художественною свободою отнесся к своей задаче. Пушкин прекрасно понял Шекспира, когда прославлял его «вольное и широкое изображение характеров». Благодаря этой художественной разносторонности, имя Шейлока в одно и то же время и стало нарицательным обозначением исторической связи еврейства с деньгами, и вместе с тем во всей огромной литературе, посвященной защите еврейства нет ничего, что было бы ярче, убедительнее, сильнее, человечнее знаменитого монолога Шейлока: «Да разве у жида нет глаз? разве у жида нет рук, органов, членов, чувств, привязанностей, страстей»? и т. д.

Остатком настроения первого идеалистического периода в «Венецианском купце», кроме подражания Марло, является вера в дружбу, столь самоотверженным представителем которой выступает Антонио. Переход ко второму периоду сказался в отсутствии той поэзии молодости, которая так характерна для первого периода. Герои еще молоды, но уже порядочно пожили, и главное для них в жизни наслаждение. Героиня пьесы – Порция пикантная, бойкая бабенка, но уже нежной прелести девушек «Двух Веронцев», a тем более Джульетты в ней совсем нет.

Беззаботное, веселое пользование жизнью и добродушное жуирование – вот главная черта второго периода, центральною фигурою которого является третий бессмертный тип Шекспира – сэр Джон Фальстаф, постоянный гость таверны «Кабанья голова». Много вливает в себя эта «бочка с хересом», но всего менее он обыкновенный кабацкий заседатель. Это настоящий поэт и философ веселого чревоугодничества, у которого стремление к искрящейся жизни духа, к блеску ума столь же сильно, как и жажда ублаготворения животных потребностей. Фейерверк его гениального добродушно-цинического остроумия столь-же для него характерен, как и чревоугодничество. Не будь он таким, он не был бы в состоянии увлечь за собою ни мало не испорченного принца Галя из дворца в кабак.

С большою долею правдоподобия устанавливают связь между Фальстафиадою и турнирами веселого остроумия, происходившими в средине 1590-х гг. в литературно-артистических кабачках, среди которых особенно славилась таверна «Сирены» (Mermaid). Здесь собирались писатели, актеры и приходила аристократическая молодежь. Председательствовал ученый Бэн Джонсон, но его, по преданию, всегда отодвигало на второе место блестящее остроумие Шекспира.

Гораздо менее удачно желание привести в связь Фальстафа с типом хвастливого воина, известного еще древности. Фальстаф, конечно, врет и хвастает, но исключительно для красного словца, для того, чтобы потешить компанию. Уличат – ничего, это его ни мало не смущает, потому что личной карьеры он никогда не делает и дальше того, чтобы достать деньги на вечерний херес, его заботы не идут. Лучшим доказательством этого отсутствия личного элемента в цинизме Фальстафа – да иначе он был бы обыкновенным мошенником по некоторым своим приемам добывать деньги – может служить неудача «Виндзорских кумушек». Фигура Фальстафа привела в такой восторг «девственную» королеву Елизавету, которая, не морщась, выслушивала все неслыханно-непристойные остроты «толстого рыцаря», что она выразила желание опять увидеть Фальстафа на сцене. Шекспир исполнил её желание, в несколько недель написавши «Виндзорских кумушек», но первый и последний раз захотел морализировать, захотел «проучить» Фальстафа. Для этого он извратил самую сущность беспечно-беспутной, ни о чем не думающей, даже о самом себе, натуры Фальстафа и придал ему хвастливое самомнение. Тип был разрушен, Фальстаф утрачивает всякий интерес, становится смешон и отвратителен, a комедия представляет собою малохудожественный водевиль, с натянуто смешными и неправдоподобными подробностями, да вдобавок еще с пресным нравоучением.

Гораздо удачнее попытка снова вернуться к Фальстафовскому типу в заключительной пьесе второго периода «Двенадцатой ночи». Здесь мы в лице сэра Тоби и его антуража имеем как бы второе издание сэра Джона, правда, без его искрящегося остроумия, но с тем же заражающе добродушным жуирством. Сэр Тоби, как и Фальстаф, человек в всяком случае, искренний и терпеть не может пышных фраз. Поэтому он с наслаждением принимает участие в забавном дурачении надутого ханжи Мальволио, под личиною добродетельных фраз в сущности обделывающего свои делишки. В лице Мальволио Шекспир зло вышутил пуританство, и это конечно, характерно для периода его творческой жизни, который художественно наиболее ярко выразился в создании Фальстафа.

Отлично также вкладывается в рамки «Фальстафовскаго» по преимуществу периода грубоватая насмешка над женщинами в «Усмирении Строптивой». С первого взгляда мало, конечно, вяжется с «Усмирением Строптивой» почти одновременно созданная грациознейшая поэтическая феерия «Сон в Иванову ночь», где так ароматно и сочно отразилась молодость, проведенная в лесах и лугах. Но вдумаемся, однако, сколько-нибудь глубже в центральное место пьесы, в истинно-гениальный эпизод внезапного прилива страсти, с которою Титания осыпает ласками ослиную голову Основы. Как не признать тут добродушную, но бесспорно насмешливую символизацию беспричинных капризов женского чувства?

Органически связан «Фальстафовский» период с серией исторических хроник Шекспира даже помимо того, что Фальстаф фигурирует в двух главных пьесах этой серии – «Генрих IV» и «Генрих V». Исторические хроники из английской истории – это та часть литературного наследия Шекспира, где он меньше всего принадлежит всем векам и народам. Здесь Шекспир – с головы до ног типичный средний англичанин. Когда переживаешь период столь реалистического упивания элементарными благами жизни, то государственные идеалы не заносятся в облака. Единственное мечтательное лицо хроник – Ричард II безжалостно погибает под ударами практика Болингброка, с любовью очерченного автором, между тем как к жалкому Ричарду он едва чувствует пренебрежительное сострадание. A Генрих V – это уже прямо апофеоз кулака. Он завоевал Францию, и этого достаточно, чтобы сделать туповатого увальня истинным любимцем автора.