Нина Соротокина
Гардемарины, вперед!
5
Начало августа было жарким. Днем сухой воздух так нагревался, что, казалось, не солнце жжет спину через одежду, колышет марево над полями, а сама земля, как огромная печь, источает клокочущее в ее недрах тепло, и вот-вот прорвется где-то нарывом вулкан, и раскаленная магма зальет пыльные дороги и леса, потускневшие от жары.
Алеша боялся, что истомленная зноем Софья разденется и полезет в воду, да еще его позовет купаться. Но опасения его были напрасны. Софья даже умывалась в одиночестве. Спрячется за куст, опустит ноги в воду, плещется, расчесывает волосы и поет.
На постоялых дворах и в деревнях они покупали еду. Бабы жалели молоденьких странниц, часто кормили задаром, расспрашивали.
Они сестры. Мать в Твери. У них свой двухэтажный дом. Дальше шло подробное описание хором, которые снимал Никита. Отец погиб на турецкой войне. Они идут по святым местам и Бога славят.
Софья простодушно приняла эту легенду за истинную судьбу Аннушки.
– Где могила отца, знаешь? – спросила она у Алеши.
– У него нет могилы. Он был моряк. Балтийское море его могила.
– Так он со шведами воевал? Зачем же ты говорила людям про турецкую войну?
Алексей и сам не знал, почему решил схоронить отца на южной границе. Боясь проговориться о главном, он инстинктивно выбирал в своем рассказе места подальше от истинных событий.
– Говорила бы все как есть, – не унималась Софья.
– Так прямо все и говорить? – Алешу злила наивность монастырской белицы. – А про себя сама расскажешь?
– Ты, значит, тоже беглая?
Он промолчал. Больше Софья ничего не спросила. Не сговариваясь, они стали заходить в деревни все реже и реже. Ночевали на еловом лапнике, срубленном Алешиной шпагой, или в стогах сена. Спала Софья чутко. Свернется, как часовая пружина, уткнет подбородок в стиснутые кулачки и замрет, а чуть шорох – поднимает голову, всматривается в ночную мглу.
Разговаривали они мало. Алеша ничем не занимал мыслей девушки. Будь она повнимательнее, заметила бы, как вытянулась и похудела фигура мнимой Аннушки. Алеше надоело возиться с толщинками и искать правильное положение подставным грудям. Пышный бюст он оставил под елкой, а стегаными боками пользовался как подушкой. Косынку с головы он не снимал даже на ночь.
Много верст осталось за спиной. Нога у Алеши совсем не болела, страхи мнимые и реальные потеряли первоначальную остроту, и даже приятным можно было бы назвать их путешествие, если бы не вспыльчивый, своенравный характер Софьи. Но в ее высокомерии было что-то жалкое, в заносчивости угадывалось внутреннее неблагополучие и разлад, и Алеша прощал ей злые слова, как прощают их хворому ребенку.
Но чем покладистее и заботливее он был, тем больше ярилась Софья. Иногда и Алеша выходил из себя – нельзя же все время молчать! – и тогда они кричали и ругались на весь лес, однажды даже подрались.
Случилось это на третий день пути. Утром Алеша собрал хворост, развел костер, вскипятил в котелке воду. Все хозяйственные заботы сами собой легли на его плечи, Софья и не пыталась ему помогать.
Он бросил в котелок ячневой крупы, покрошил лука.
– Вставай, – позвал он Софью. – Что хмурая с утра?
– А тебе какое дело? – отозвалась Софья, она лежала, закутавшись в Алешин плащ, и неотрывно смотрела в небо. – Язык у тебя, Аннушка, клеем смазан. Все выспрашиваешь меня, а о себе ни слова. Скажи, за что тебе волосы остригли?
– Я их сама на парик продала, – быстро ответил Алеша и нахмурился, пытаясь предотвратить последующие вопросы.
– На парик… – иронически прищурилась девушка. – А то я не знаю, за что косы стригут. А шпага у тебя откуда? Иль украла?
– Стыдись! Это память об отце.
– Отцы на память дочерям ладанки дарят да крестики. Что-то не слыхала я, чтобы шпаги дарили.
– Это у кого какой отец, – сказал Алеша добродушно. – Мой был честный воин. А кто твой отец?
Алексей не хотел ссориться, но чувствовал, что Софья не успокоится, пока не доведет его до бешенства.
– Только посмей еще слово сказать о моем отце! – звонко крикнула девушка. – Таскай свою шпагу, богомолка, мне не жалко. Но не смей мне в душу лезть! Я людям не верю. Они подлые! И не играй со мной в доброту. Взяла с собой, облагодетельствовала, так я тебе за это денег дам.
– Да пропади ты пропадом, колючка репейная, со своими тайнами! Они мне не нужны. И сама ты мне не нужна, и отец твой, и тетка постылая! – заорал Алеша.
– Не сметь тетку ругать!
Софья вскочила и бросилась на Алексея. Он сидел на корточках и от внезапного удара упал навзничь, ударившись головой об острый пенек. Котелок перевернулся, каша вылилась на горячие угли.
– У-у, блаженная! – взвыл Алеша от боли. – Кашу загубила!
В грудь его, как в барабан, стучали Софьины кулаки. Правый кулак он схватил быстро, а левый не давался, увертывался, коса била по лицу, как плетка. Наконец он поймал и левый кулак, повалил девушку на землю и придавил своим телом. Она попыталась ужом вылезти из-под Алексея, но тот держал ее крепко. Потеряв надежду освободиться, она напряглась из последних сил и укусила Алешу за руку. Зубы только царапнули запястье, а вся сила челюстей досталась рукаву.
– Ты еще кусаться! – Алексей тряхнул ее со злостью.
Хорошо хоть руку не прокусила. Врезать бы ей по уху. Маленькая ведьма!
Софья брезгливо выплюнула лоскут и опять отрешенно уставилась в небо. Губы у нее пухлые, совсем детские. Кожа на носу обгорела. На лбу ссадина. Неужели это он ее оцарапал? Нет, ранка уже подсохла. Вчера, когда от собак через плетень лезли, она, кажется, упала.
– Что ты кидаешься на меня, а? – спросил Алексей тихо. – Кто тебя обидел? Люди всякие есть, и плохие и хорошие. Мать-то жива? Где твои родители?
Девушка молчала, и Алексей разжал руки.
А вечером, когда лягушки надрывались в болоте, провожая красный закат, и мириады комаров роились над низким тростником, Софья, уткнувшись в Алешин подол и давясь слезами, причитала:
– Прости, Аннушка, прости…
– Успокойся, все будет хорошо. Комар! – Он легко щелкнул девушку по носу. – Тетка твоя…
– Не говори про тетку. Я одна на всем свете. Пелагея Дмитриевна видела меня лишь в колыбели, может и не признать. Ты одна у меня на свете, Аннушка. Была еще мать Леонидия, но о ней вспоминать нельзя…
– Ну и пусть ее. Что дрожишь? – Он подбросил в костер еловых веток, и дым сразу полез во все стороны. Алеша поперхнулся, закашлялся. – Ну и место мы выбрали для ночлега! Гниль, болота… Но это ничего. – Он гладил Софью по голове и приговаривал тихо, мечтательно: – Скоро мы по таким местам пойдем! Там сухие леса, и сосны высоки, как мачты на корабле. Ты видела когда-нибудь корабль?
– Нет.
– По утрам вокруг сосен клубится туман, не такой, как этот дым, а легкий, пахучий. В этом тумане виден каждый солнечный луч, и кора сосен розовеет, как твои щеки.
– У меня розовые щеки?
– Когда не злишься.
– Рассказывай… – шепчет Софья.
– Там белый мох. Нога в нем тонет, как в пене. Тепло нам будет спать на таком мху. Он весь прогрет солнцем. Там папоротник и дикий лиловый вереск.
– Говори…
– Там синие озера, а берега покрыты сочной травой, и она стелется под ветром, шумит. А в траве запутались ветки ежевики, колючие, как твой нрав. Сейчас ежевика собрала в гроздья красные ягоды. Я накормлю тебя ими, когда они почернеют.
Они так и уснули, сидя, кашляя от дыма и вздрагивая от внезапных, как укол шпагой, укусов комаров.
С этого дня отношения их изменились. Они по-прежнему мало говорили друг с другом, но не только перестали ссориться, но потянулись друг к другу, ища понимания и сочувствия.
На шестой день пути Алексей и Софья вышли к извилистой полноводной реке. Возившийся с сетью старик сказал, что река эта – Мста, что перевезти их на другой берег он, конечно, может, отчего не перевезти, но вечер уже и гроза начинается, а потому «идите-ка вы, голубоньки, в деревню да попроситесь на ночлег».
Видно, и впрямь собиралась гроза. Ветер посвежел, поземкой мел по дороге пыль, трепал ветки прибрежной ивы и сыпал в темную воду листья.
У околицы Алешу и Софью догнала молодая чернобровая баба в сарафане из крашенины и красном повойнике. На затейливо расписанном коромысле она несла деревянные бадейки, полные воды.
– Силины? Зачем они вам? Дедушка послал? Пойдемте…
Дверь в избу была отворена, в сенцах бродили куры, долбили клювами земляной пол.
Алеша шагнул в избу и замер удивленно. Снаружи силинская изба ничем не могла привлечь внимание: сруб в две клети, узкие, затянутые рыбьим пузырем окна, крыша в замохренной дранке с невысокой трубой. Алеша еще подумал: хорошо, что изба не черная, сажи на стенах не будет. Какая там сажа, внутри вся изба пестрела, цвела красками. И огромная печь, и лавки вдоль стен, и посуда: туески да короба – все было разрисовано цветами, рыбами, птицами. Больше всего было лошадей, нарисованных неумело, но так резво и весело, что душа радовалась.
– Ой! Кто ж это все у вас так разукрасил? – восторженно спросила Софья, и Алеша оглянулся на нее с удивлением, таким вдруг теплым и ласковым стал ее голос.
– Это золовка моя. – Чернобровая баба кивнула на сидящую за прялкой девочку лет четырнадцати. – Даренка, что дверь настежь?
– Только мне дела – за дверьми следить, – звонко отозвалась девочка. – Мое дело прясть, сами велели!
– Да языком молотить целый день, да стены пачкать, – ворчливо заметила темная сухая старуха, месившая на залавке квашню.
– Мамаш, я странниц привела, покорми…
– Где ты их находишь, странниц этих, – продолжила старуха разговор сама с собой. – Человеку для работы руки Господь дал, а не ноги. – И словно в подтверждение своих слов еще яростнее принялась тискать тесто.
– Людей постыдились бы, говорить такое! – встряла девочка, стремительно оттолкнула от себя прялку и начала ловко перематывать пряжу с веретена на моток, выкрикивая с каждым поворотом мотовила: – Допряду кудель проклятую, и сама уйду странствовать на Валдай ко Святой Параскеве. Я жизни праведной хочу, постной, а не вашу кудель прясть!
– Да огрей ты ее, Фекла, по сдобным местам! – прокричала старуха таким же пронзительным, как у девочки, голосом, и сразу стало ясно, кто родительница этих визгливых, страстных интонаций. – Праведница захордяшная! Не пугай людей! Ты странниц лучше накорми, напои, в баньке попарь…
Алеша только головой вертел, пытаясь уследить за этими выкриками, но последняя фраза привела его в ужас.
– Мы не можем в баньку, – быстро сказал он. – Мы обет дали.
– Какой обет? – Софья посмотрела на него с удивлением, а озорная Фекла в дверцах уперла руки в пышные бедра и захохотала.
Алеша надвинул косынку почти на нос, подошел к иконе и зашептал молитву.
Наконец их посадили за стол, дали каши с конопляным маслом, томленой в молоке моркови, постных пирогов с рыбой и квасу. Фекла сидела напротив, поглядывала на Алешу и усмехалась.
Пришли с поля мужики и парни, спокойные, молчаливые. Старик вернулся с реки и сел в угол плести корзину.
– Барки-то завтра пойдут в Новгород?
– Пойдут.
– Возьмите с собой богомолок, им к Святой Софии надо…
Помолились и улеглись, кто на печи, кто на лавках, кто на полу на войлоках. Странницам принесли охапку свежей соломы. Уже перестала кряхтеть старуха, и чей-то размеренный храп потряс воздух, и сверчок робко, словно примериваясь, выдал первую трель, как из-за пестрой занавески показалось белое в лунном свете лицо Феклы, и Алеша услышал насмешливый шепот:
– Богомолка, а богомолка… Как звать-то тебя? Иди сюда, поговорим. – Вслед за этим раздался грохот, словно упало что-то тяжелое, и оглушительный смех. – Ой, беда, ой, не могу… Сколько раз тебе, Семен, говорила, не ложись ты с краю… – причитала Фекла.
– Уймись, беспутная! – закричала проснувшаяся старуха. – То-то из тебя природа прет! Семен, успокой ты ее, ненасытную.
Проснулись дети на печи и застрекотали, как кузнечики. Алеше показалось, что нарисованный Бова-королевич тоже шевелился, погрозил кому-то похожим на веретено копьем, и голубая лошадь затанцевала от нетерпения. Изба заскрипела, закашляла, и тут, перекрывая все шумы и шорохи, взвился альт юной Дарьи:
– Чего ты, Фекла, гогочешь? Чего ты горлу своему луженому передышки не даешь? Да пустите меня в чистую обитель, чтоб зрела я-то, чистое…
…И умолкла. Похоже, кто-то из парней, устав слушать сестрины вопли, закрыл ей ладонью рот.
– Пойдем отсюда, а? – Софья ощупью нашла Алешино лицо и зашептала ему на ухо: – Что они так все орут? Ох и крикливые…
– Это у них по женской линии, – ответил Алеша.
Гроза прошла стороной. Далекие сполохи освещали горизонт. По приставной лестнице они залезли на высокий стог.
– Аннушка, что она на тебя так посмотрела?
– Понравился, – буркнул Алеша и смолк в испуге, надо же «понравилась»! Давно уж не делал он таких ошибок. – Спи, милая, – зашептал он Софье озабоченно. – Завтра поплывем на барке, дадим роздых ногам.
– А это не страшно – плыть? Мста, говорят, порожистая.
– Это прекрасно – плыть под парусом!
– Расскажи про море… То, что вчера рассказывала.
Алеша подложил руку под голову и начал:
– Далеко отсюда стоит скалистый и голый остров. Когда-то он звался Ретусари, и там на взморье меж двух дубов наш Петр поставил себе небольшой домишко, чтоб днем и ночью смотреть на море. Сейчас там город Кронштадт, нет тех дубов, нет и дома, но носятся у пристани мачты кораблей.
– Странная ты, Аннушка, – перебила вдруг Алешу Софья. – Ты очень странная. Никак тебя не пойму. Все мне кажется, что ускользает от меня что-то. Кажется, вот-вот поймаю это непонятное, но нет…
– Давай спать, – решительно сказал Алеша.
Он оставил Софье плащ, отполз на край стога и зарылся в сено. Хорошо, что он не видел широко раскрытых Софьиных глаз, которые внимательно за ним следили, не слышал ее шепота: «Странная… точно ряженая…»
6
До Твери Белова домчала почтовая карета. Везти его дальше чиновник отказался, туманно намекая на секретность груза. Саша понял, что с каждой верстой эта секретность будет возрастать, требуя дополнительной оплаты, а поскольку карман нашего героя не был перегружен звонкой монетой, он распрощался с чиновником и стал передвигаться дальше как придется – где пешком, где в карете, а то и в крестьянской телеге.
Мысли Белова были заняты Анастасией. Воображение рисовало мрачные картины – она в тюрьме, она плачет, ждет допроса, и никто не хочет ей помочь. «Скорее! Скорее!» – шептал юноша и уже не шел, а бежал вперед, сжимая кулаки от ненависти к ее обидчикам.
На четвертый день пути Белова подстерегало неожиданное приключение. Накануне его приютил на ночлег деревенский священник. Саша легко входил в доверие к людям и совершенно очаровал рассказами о московской жизни и хозяина дома, и попадью. На прощанье он получил благословение, десяток вареных яиц и полезный совет – как скостить пятнадцать, а то и все двадцать верст пути.
– Впереди болото, – сказал священник. – Тракт делает огромную петлю, а ты иди напрямик. От храма к лесу и дальше тянется тропинка, она и доведет тебя по сухому до постоялого двора в Дрюкове. Только на всех развилках выбирай левую тропку и следи, чтобы солнце светило в правую щеку.
Саша поблагодарил за совет и зашагал по указанной тропинке. Через час ходьбы солнце странным образом переместилось и стало светить в затылок, потом и вовсе в левую щеку, а тропинка растворилась в болоте. Возвращаться назад было не в Сашиных привычках, он решил точно следовать совету, пошел напрямик и вскоре заблудился.
Березовый лес сменился чахлым, словно ржавчиной изъеденным кустарником, земля под ногами ходила ходуном и сочилась гнилой водой. Ярко-зеленые пятна трясины обступали Сашу со всех сторон.
Только к вечеру ему удалось выбраться на твердую землю. Вокруг шумели сосны. Он еле держался на ногах от усталости. Костюм его был в грязи, искусанное оводами и гнусом лицо распухло и бугрилось шишками. Он уже не кричал, не звал людей, а понуро брел куда-то, не разбирая дороги.
Внезапно лес кончился, и Саша увидел саженях в тридцати от себя едва различимую в сумерках коляску.
– Стой! – крикнул Белов осипшим голосом, боясь, что коляска растает в темноте, исчезнет, как мираж, и напролом через ракитник бросился к дороге.
Сидящий на козлах кучер пронзительно завопил, кубарем скатился на землю и кинулся бежать, продолжая вопить с таким ужасом, словно ожидал выстрела в спину.
– Умоляю, возьмите меня с собой, господа! – выдохнул Саша, с трудом открывая дверцу, и увидел, что просить было некого – коляска была пуста.
Похоже, ее оставили в большой спешке. На сиденье валялся пистолет и скомканный плащ, здесь же стоял открытый сак, полный бутылок. Одна из бутылок, на четверть опорожненная, стояла на полу. Когда Саша дернул дверцу, бутылка упала, и вино пролилось на торчащий из-под сиденья плед. Саша схватил бутылку, поднял плед и увидел под ним ящик с увесистым замком. Он допил вино, аккуратно закрыл ящик пледом и пошел осмотреть коляску снаружи.
Причину задержки понять было нетрудно – коляска застряла в большущей луже и словно осела под тяжестью пирамиды из чемоданов, сложенных на крыше. Лошади стояли по колено в грязи. Завидев Сашу, они попытались переступить ногами, чтобы выбраться из топи, но сразу отказались от этой затеи и замерли, лениво помахивая хвостами.
Кучер не возвращался. Измученный Саша залез в коляску, поел вареных яиц и не заметил, как заснул.
Разбудил его далекий крик, который он вначале принял за волчий вой. «А-а-а», – доносилось с болот, слов разобрать было невозможно. Саша сложил руки рупором и стал кричать в ответ:
– Здесь, здесь! Идите сюда!
Далекие голоса приближались. Вскоре Саша увидел двигающиеся огни фонарей, и через несколько минут к коляске подошли трое мужчин, ведущие под уздцы лошадей.
Первый из них, молодой человек в дворянском платье, сунул в руки Саши фонарь и принялся радостно хлопать по коляске.
– Она! Всемилостивый Боже… Она! Моя коляска! Поверите ли, сударь, – молодой человек, казалось, ничуть не удивился присутствию Саши, – я уже не чаял найти ее. Здесь кругом болота, и если бы не ваш голос, мы плутали бы до утра. А где ямщик?
– Удрал. Видно, принял меня за злоумышленника.
– Бездельник! Поверите ли, он совсем не знает дороги. А трус! Всю дорогу морочил мне голову разбойниками! По пути моего следования размыло мост. Мы поехали в объезд, попали в эту ужасную топь. Голубчик, вы командуйте, – он повернулся к своим спутникам, как выяснилось, ямщикам с постоялого двора, – а мы будем помогать. Не стоять же здесь до утра!
– Толкать будете, барин. Лошади отдохнули, впятером небось выдюжат.
Один из ямщиков подал знак, лошади и люди дружно навалились и «выдюжили», коляска выбралась из топи.
– Боже, на кого мы похожи! Наплевать, почистимся утром. Прошу вас. – И молодой человек любезно распахнул перед Сашей дверцу коляски.
Они уютно расположились на сиденье, открыли бутылку вина.
– С кем имею честь? – галантно спросил незнакомец.
– Курсант навигацкой школы Белов.
– Чрезвычайно рад. Граф Комаров к вашим услугам. Куда путь держите?
– В Петербург.
– Не откажите в любезности воспользоваться моей коляской. Наш путь частично совпадает, хотя я еду гораздо дальше.
Утром на постоялом дворе Белов с трудом узнал в холеном щеголе того простого и веселого малого, с которым ночью они вытаскивали из грязи коляску. Комаров был разодет, накрахмален, напомажен. Атласный вышитый камзол с подкладными плечами скрывал полноту, обозначая талию. Граф поминутно охорашивался и трогал мизинцем крупную, овальной формы мушку, словно опасался, что она улетит.
Это был тип придворного франта, которых позднее окрестили «петиметрами». Они были воспитаны на французский манер, и все отечественное подвергалось их насмешке и осуждению. Заботы, помыслы, таланты этих великосветских кавалеров были посвящены, с точки зрения нормального человека, сущим пустякам: чтоб штаны сидели по фигуре, чтоб в этих штанах лежала табакерка самого модного фасону, чтоб эту табакерку уметь изящно открыть и с томной улыбкой похвастать перед такими же петиметрами. Саша презирал таких людей, но втайне завидовал их светскости и удачливости.
Показная томность, однако, не сделала Комарова менее разговорчивым, только слова он стал произносить с растяжкой и круглил губы, словно дул в невидимую дудку.
– Не желаете ли вина? – говорил он за завтраком. – Это не наша русская дрянь. Это великолепное французское вино. Пенится, как морской прибой. А вкус!.. Так на чем я остановился? Ах да… Я не люблю Лондон. Я люблю Париж. В Париже всякий день праздник и все поют…
– Да? – поддерживал Саша светский разговор.
– А в Лондоне все ходят в глубоком молчании. И еще туман. Там всюду жгут уголь и топят камины. Белье к вечеру становится черным от сажи. Как там ходить прилично одетым?..
– Так на чем я остановился? – продолжал он, когда коляска затряслась по ухабам. – Ах да… Лондон. Я нигде не видел таких дорог, как в Англии. Засыпаны хрущом, укатаны катками, знаете ли… И чудесные постшезы – двухместные коляски. – Он легко икал после сытного завтрака. – Их можно получить за весьма умеренную пла-ату. Запад есть Запад… Вчерашняя история могла случиться со мной только в России. Ди-ик-ая страна! Если бы человек мог сам выбирать, где ему родиться!
За обедом Комаров продолжал:
– Вообразите, на подъезде к Лондону надобно в руке держать четыре гинеи, потому что неминуемо разбойники начнут стучать тебе в стекло пистолетом. Это у них вроде пошлины, и все к ней привыкли. Ха-ха-ха! Мне рассказывали, что воры в Лондоне имеют свой клуб. По виду они вполне приличные люди. Правительство знает всех по имени, но не может арестовать – нет улик. Улики – вот безделица! Зачем улики, если точно знаешь, что он вор? И представьте себе наших разбойников и их клуб где-нибудь у Никитских ворот… Нелепость! Они все беглые. Их надо хватать и сечь батожьем. Без всяких улик!
И так далее и в том же духе.
Белов был попутчиком графа три дня, и все три дня находился на полном его содержании. Сашу не мучила совесть и он не страдал от унижения, решив, что честно заработал себе пансион, пребывая бессменным слушателем Комарова даже в ночные часы.
– Друг мой, – обратился граф к Белову при расставании. – Вы очень скрасили мое путешествие. Вы были великолепным собеседником, проявили тонкость в обращении и незаурядный ум. Молю судьбу, чтобы по возвращении меня в Россию дороги наши опять пересеклись и я смог бы отплатить вам за ту услугу, которую вы мне оказали.
– Помилуйте, граф. О какой услуге вы говорите?
– Вы помогли мне найти коляску. И еще… Я еду в Лондон и везу подарки английским министрам. В ящике под сиденьем лежат соболя, прекрасные солитеры, коллекция золотых медалей и прочие безделицы, а вы добровольно взялись разделить со мной заботу по охране груза.
– Я и не знал об этом!
– Вам и не надо было это знать. Со следующей версты меня будут сопровождать драгуны. Из Москвы я ехал один, чтобы не привлекать излишнего внимания к моей коляске. Молю судьбу, – Комаров потрогал мушку, – чтобы по возвращении моем из Лондона…
– Милостивый государь, – перебил его Саша, прижимая руки к груди, – если ваши слова не простая учтивость, то я возьму на себя смелость просить вас об одолжении сейчас. Вы влиятельный человек при дворе, и случайная встреча с вами для курсанта навигацкой школы не только чрезвычайно лестна. Она может сыграть столь значительную роль в его судьбе, что я не могу подчиниться природной скромности и не испросить вашего участия…
Комаров досадливо поморщился, явно усомнившись в том, что Белов тонок в обращении и обладает незаурядным умом. Но в выражении Сашиного лица было столько простодушия и почтения, что граф рассмеялся и воскликнул:
– Замечательно, что я уже сейчас могу быть полезен вам. Чем же?
– Я мечтаю попасть в гвардию. Мне нужно рекомендательное письмо.
– Моя рекомендация вряд ли будет иметь вес… Но мой опекун очень влиятельный человек при дворе и любит меня без памяти. Я напишу ему, что вы спасли мне жизнь. Или честь? Что лучше?
Саша пожал плечами.
– Напишем и то и другое. Правда, уже год, как я не видел моего опекуна. Надеюсь, что он в Петербурге.
– Счастливой дороги, граф!
Рекомендательное письмо было написано на плохой бумаге, небрежным почерком, зато граф не поскупился на цветистые и лестные для Белова эпитеты. Однако в спешке или по забывчивости Комаров нигде не упомянул имени Белова, и носитель всех добродетелей именовался как «податель сего». «Прими сего человека, дядюшка, – писал граф, – он сможет рассказать тебе о чрезвычайно интересных событиях».
– Расскажу, – прошептал Саша. – Даже больше, чем знаю.
Письмо было адресовано графу Федору Львовичу Путятину. Саша полистал отцовскую книгу: «Их сиятельство граф Путятин Федор. Жительство имеет на углу Невской першпективы и Конюшенной улицы, напротив лютеранского собора. Человек строгий до чрезвычайности, но правдолюбив и честен».
