Нина Соротокина
Гардемарины, вперед!
24
Никита переворошил черновики, нужные разложил перед собой веером, глубоко макнул перо в чернильницу и вывел на чистом листе бумаги: «Трактат о любви», написанный Никитой Оленевым после ночного разговора с другом Алексеем Корсаком в селе Перовском.
Каким лучшим подарком природа одарила живущих, чем любовь? Какие тайны мироздания может скрывать она от людей, какие новые пути к счастью может измышлять человек, если каждому – красавцу и уроду, дураку и умному, подлецу и святому, – вручил Господь несравненный сосуд светлых мук и надежд, услад и нежности, и имя ему – любовь. Все могут открыть этот сосуд, но не все умеют выпить влагу его, питающую душу, подобно неиссякаемому лесному ключу.
Все любят под солнцем – твари морские, птицы, черепахи, травы и папоротники, но высшее понимание любви дано лишь Человеку.
Огромен его мир. Его населяют те, кто живет сейчас, и те, которые умерли, и те, что еще не родились. Мертвые – наши главные наставники, наши духовные пастыри. Они смотрят на тебя со старых полотен, с книжных страниц, из самого нутра души твоей, куда они переселились, чтобы учить, утешать и исцелять твои беды. И каждый из них любил и рассказал тебе об этом. О любви уже сказано все, и эти строки – ответ мертвым и напутствие нерожденным: «Да, вы правы, я согласен с вами. Любовь нетленна, она всегда жива, она – тот дар и то наследство, которое нельзя растратить».
Никита дунул на уже ненужную свечу. Где-то совсем рядом пропел пастуший рожок, неуверенно, словно пробуя голос, потом еще раз повторил свой призыв. Сонно промычала корова, за ней другая.
– Стадо погнали. – Никита потянулся, закинув руки за голову.
– Что не спишь, барин? – раздалось под окном. – Попей молочка парного да ложись почивать. – Худая старушечья рука поставила на подоконник большую глиняную кружку с отбитой ручкой.
– Спасибо, бабушка.
Он дунул на розовую пену и одним глотком осушил половину кружки. «Отчего мои трактаты каким-то необъяснимым образом связаны с парным молоком? – подумал Никита. – Поэт должен пить нектар, или вино, или в крайнем случае холодную воду из стеклянного бокала. Я же все парное молоко лакаю!»
Он отточил новое перо…
«И коли не попал ты в круг избранных и любовь по глупому твоему недоразумению отвернулась от тебя, не оставив даже надежды, да пожалеют тебя внуки, и правнуки, и дети твои, зачатые без веры, да вздохнут за тебя в могиле ушедшие родители твои и родители твоих родителей, ибо главная тайна жизни от тебя сокрыта».
«То-то и оно, что сокрыта, – подумал Никита с неожиданным раздражением. – Все меня тянет писать о том, чего сам не испытал. Молочка парного попью и пошел строчить, мысль за пером не поспевает. Но ведь бродит она где-то, та, которую сам полюблю…»
«Он полюбил… Мой друг, бесхитростный и мудрый, принял в трепетные руки свое бесценное наследство, и оно дало жизнь каждой капле его крови, он стал героем, каким не был до этой минуты, он стал талантлив и смел. Необъятный и свежий мир развернулся перед ним, и дорога, по которой он пойдет к своей любимой, не превращается в точку на горизонте, а лежит от края до края, во все небо, и ждет его.
– Я найду тебя, любовь моя, – шепчет он на закатном солнце. – Я приду, – твердит он, как утреннюю молитву. – Монашеская одежда не скроет тебя от ласк моих, и если ты предпочтешь меня Богу, я украду тебя у него. Я поцелую тебя, цветок мой весенний, и ты поймешь, что нам друг без друга ни в этом мире, ни за чертой его нет места.
Жди того счастливого часа, когда скажут тебе – иди! Прими муки ради нее. Соскобли с души окалину недоверия, чтобы сердце кровило от нежности к ней! Счастье по плечу только сильным, потому что страшна потеря его. И если тебе плохо без меня, любимая, это прекрасно! Если стоны твои заглушают ветер – так и надо, потому что я иду к тебе и близка минута великого причащения. Я – спасенье твое, и без меня тебе не жить…»
Никита подумал и приписал: «О бумагах бестужевских не беспокойся. И вообще, Алешка, дворцовые интриги, заговоры – все это вздор. Твои дела поважнее».
– Барин, Никита Гаврилович, ехать пора. Пока еще не жарко…
– Сейчас, Гаврила, сейчас иду. – Никита опять обернулся к Алеше.
Они молча стояли друг против друга на пороге дома. Маменька Вера Константиновна стояла поодаль в тени черной от ягод черемухи и с нежностью смотрела на Алешеньку и друга его, такого обходительного юношу, жаль погостил мало, и казалось ей, что все так хорошо и счастливо, что и понять нельзя, отчего всего неделю назад она думала, что жизнь ее прожита и не сулит ничего, кроме ожидания старости.
Солнце ярко высветило белую рубашку Алеши, било в глаза, и он щурился, заслоняясь рукой от света.
– Отец поможет мне испросить аудиенцию у вице-канцлера, – сказал Никита. – Я сделаю все, как должно.
Алеша кивнул.
– А Сашка хотел тебя в Кронштадте искать… Не терзайся, ты все правильно сделал. Я там на столе тебе трактат на память оставил. Там все написано. Ну… удачи тебе!
Никита вскочил в карету. Гаврила закинул внутрь подножку и взобрался на козлы.
– Я приеду в Петербург при первой возможности, – крикнул Алеша.
Он еще некоторое время бежал рядом, держа руку Никиты в своей, но лошади, выйдя на прямую дорогу, убыстрили шаг, и он отстал, махая рукой до тех пор, пока карета не свернула за молодой лесок.
Проводив друга, Алексей прошел в свою комнату и через час вышел одетый в дорожное платье. Маменька Вера Константиновна бросилась было причитать: «Куда? Гостил в родном дому одну ночь! Виданное ли дело!» – но, увидев в лице Алеши серьезное, непреклонное и, к своему удивлению, взрослое выражение, смирилась.
Но хоть Алеша и говорил о полной безопасности поездки, никак, однако, не объясняя причины ее, хоть и твердил, что одному ему сподручнее, Вера Константиновна уговорила его взять с собой кучера Игната, самого здорового мужика из дворни, чтоб ходил за лошадьми и оберегал здоровье молодого барина.
25
По инструкции Лестока Бергеру надлежало получить от де Брильи похищенные бестужевские бумаги, но не шантажом, не угрозами, а полюбовно, заключив с французом сделку. Роль главного козыря в этой игре Лесток отводил даме – Анастасии Ягужинской. То, что де Брильи, доверенный человек французского посла, ввязался в дела заговорщиков, похитив находящуюся под следствием девицу, да еще такую, могло объясниться только одним – любовью. Де Брильи не мог не знать, что в Париже его за это похищение по головке не погладят, а накажут, могут лишить должности, а то и вовсе отлучат от двора – значит, это не интрижка, не флирт, здесь попахивает истинной страстью. Любовь – надежная валюта в политической интриге, влюбленные глуповаты и нерасчетливы. «Ты с ним не хитри, – напутствовал Лесток Бергера. – Ты намекни этому франту, что про бумаги мы все знаем, затем намекни, что девицу Ягужинскую мы в любой момент можем у него отнять и в кандалы обрядить. А потом ставь перед ним выбор: или открытая дорога в Париж со своей милой, естественно в обмен на бумаги, или ни милой, ни Парижа. Я найду способ задержать его в России. Знать бы только, куда он упрятал оную дочь Анны Бестужевой…»
Белову в этом деле была отведена скромная роль – опознать де Брильи, и если тот начнет отпираться, мол, никаких девиц не похищал, выступить свидетелем и прижать таким образом француза к стене.
В дороге неожиданно для себя Белов узнал о цели поездки куда больше, чем по замыслу Лестока ему следовало знать. Объяснялось это тем, что Бергер был излишне болтлив и трусоват.
Бергер понимал, что выполняет поручение величайшей важности и в случае успеха карьера его будет под надежным обеспечением. Но Лесток не забыл предупредить его, что де Брильи капризен и щепетилен в вопросах чести, любит помахать шпагой, и воображение рисовало Бергеру самые неожиданные картины.
«Коли не выйдет полюбовно, – размышлял он, – француза надо будет вязать да производить по всем правилам обыск. Лесток, правда, приказывал: не доводить до крайности. Понятно, он с Шетарди ссориться не хочет. Но главная задача – достать бумаги, а там… Победителей не судят». Для дерзкой этой затеи нужен был помощник, и Бергер надеялся обрести его в лице курсанта.
Но уж больно мальчишка неразговорчив, все хмурится, косится. Но с другой стороны, как поговоришь на полном скаку? Курсант небось одним озабочен: как бы из седла не выпасть. Это и неудивительно – двенадцать часов в седле. Уж на что Бергер привычен к верховой езде, а у самого ломит спину и поясницу колет, словно в муравьиной куче сидит. Хорошо хоть дорога знакома. Год назад Бергер ездил в охотничий особняк по одному весьма деликатному поручению Лестока.
Только к ночи они прибыли на постоялый двор, который Бергер наметил для ночлега. Саша сполз с лошади, осмотрелся. Черная, словно обугленная изба стояла на развилке двух дорог – одна вела на мост через заросшую камышом речку, другая, воровато шныряя меж невысоких, проросших щетинистой травой холмов, исчезала в глубоком овраге. Плотный, казавшийся липким туман затопил все окрестности.
– Приятное место… Вы уверены, что это трактир, а не притон? – впервые за день обратился Саша к Бергеру.
– А черт его знает, – с раздражением отозвался тот. – Хозяин – бывший каторжник, это точно. Но кормят хорошо, и клопов нет. По мне, будь хоть преисподняя, лишь бы пожрать дали.
Против ожидания трактир встретил их приветливо. Изба была просторной, столешница сияла добела выскобленными досками, в углу мерцал не по-крестьянски богатый иконостас, украшенный гирляндами хмеля. Благообразный старик поклонился приезжим в пояс и молча принялся накрывать на стол.
– Это каторжник? – спросил Саша испуганным шепотом.
– Он, – с удовольствием согласился Бергер.
Хорошее расположение духа вернулось к нему. На постоялом дворе, как и в любом другом месте, где не было лиц старше его чином, он чувствовал себя хозяином, которому все дозволено. К столу подсел проезжий шляхтич и, застенчиво улыбаясь, стал жаловаться на плохую дорогу, на лошадей, на бессонницу.
Саша поспешно, не разбирая вкуса еды, проглотил содержимое тарелки, выпил кружку теплой, остро пахнувшей калганом браги и первым вышел из-за стола. Глаза у него слипались. Ему казалось, что как только донесет он себя до лавки, то сразу заснет. Но не тут-то было.
«Что он так орет? – думал Саша про Бергера. – Что он шляхтича спать не отпускает? Странное лицо у этого курляндца. Днем глаза были как щелочки, все щурился, а теперь стали круглые, незрячие, словно вместо глаз повесили на переносье спелые сливы…»
Бергер рассказал старику и шляхтичу про какую-то белокурую Машку-красавицу, и Саша, решив, что это история несчастной любви, все силился понять, отчего встречи с этой Машкой происходили в конюшне.
В избе было почти совсем темно. Из экономии хозяин заменил свечу тонкими, воткнутыми в железные вилки лучинами. Обгорелые угли падали в лохань с водой и слабо шипели, распространяя угарный запах. Старик-хозяин сидел на лавке под образами и ждал, когда неугомонные постояльцы пойдут наконец почивать. Шляхтич, босой, без парика и кафтана, дремал, опершись на руку.
– Слушай… Ты не вороти рожу-то! – талдычил в дымину пьяный Бергер и толкал шляхтича в бок. – Я человек государственный. Выпили – надо поговорить… Машка моя и улыбаться умела. Не веришь? Приду, бывало, в стойло, а она губой мягкой эдак…
– Спать пора, – сказал вдруг шляхтич и встал, но Бергер поймал его за руку и прохрипел злобно:
– Нет уж, сиди! Сам, сукин сын, на бессонницу жалуешься, а сейчас вдруг спать? У меня бессонницы не бывает. Давай со стариком поговорим… Интересный, я тебе скажу, старик! Убийца. Старик, иди ближе! Да ты рожу-то не вороти! Ну-ка, старик, расскажи нам, за что ты на каторгу попал?
– Не надо, барин, – неожиданно испуганным и умоляющим голосом попросил хозяин. – Я уж все вам рассказывал.
Бергер довольный рассмеялся:
– А ты еще расскажи. Вот господин не слышал, а тоже любопытство имеет.
– Не имею, – выдавил из себя шляхтич и уронил голову в медный, залитый брагой поднос. – Отвяжись от него, сатана!
– Да ты послушай… – Голос Бергера прозвучал неожиданно проникновенно, и даже легкая грусть проскользнула в его интонации. – Он ведь человека ножом в спину пырнул. Нож по самую рукоятку… Понял? Ты бы смог человека зарезать? Нет? А вот он смог. И знаешь, из-за чего он на смертоубийство пошел? Из-за бабы! – Бергер опять повернулся к старику. – Ты головой-то не верти. Ты мне в глаза смотри! Мы тебя сейчас судить будем!
Саша вскочил с лавки и вне себя от ненависти прошипел в лицо Бергеру:
– Если вы сейчас же не оставите старика в покое и не ляжете спать…
– Ты что, совсем ошалел? – перебил его Бергер. – Перепился, что ли? У нас суд идет…
– Прекратите этот спектакль, или я никуда не поеду, – продолжал Саша, тряся кулаками от злости. – Господин Лесток…
– Тише ты! – При одном упоминании этого имени Бергер ссутулился, тело его подобралось, а глаза словно сдвинулись к переносью. – Тихо! Спать так спать.
Встали они рано, солнце только взошло над холмами. Бергер был мрачен, но, как всегда, разговорчив.
– Ты только взгляни, кого подсунул мне этот старый плут, – вопил он, стараясь как можно скорее загладить неловкость, возникшую после ночной сцены. – Не сразу и разберешь, какой эта кобыла масти. Видно, была гнедой… Бабки распухшие, как у ревматика. Кр-р-асавица! – И, видя полную безучасность Белова к своему негодованию, спросил сочувственно: – Да ты в лошадях-то понимаешь толк?
Саша только хмыкнул в ответ и тронул поводья. Лошади, осторожно ступая, прошли по шаткому мосту, с усилием поднялись в гору и, не обращая внимания на ярые понукания всадников, ленивой трусцой направились к синевшему на горизонте лесу.
«Чего он передо мной лебезит? – думал Саша. – Боится, что Лестоку на него донесу? Пока еще нечего доносить… И о чем он мне вчера толковал? Про какие письма? Мол, мы французу паспорт, а он нам – письма. А ты – помогай… В чем помогать? Надо бы его сегодня разговорить…»
– Где вы так хорошо выучились говорить по-русски? – спросил Саша, чтобы начать как-то разговор.
– В России, – с готовностью отозвался Бергер. – Мой отец приехал из Курляндии при Петре I и стал главным конюхом царских конюшен.
– А? Так вот почему вы назначали свидания…
– Какие свидания?
– Вы сами рассказывали давеча про белокурую Марию.
– Помилуйте… Это лошадка моя! В амурных делах – я пас.
Саша вполне искренне посмеялся вместе с Бергером, а потом спросил, словно между прочим:
– А вы знакомы с тем господином, к которому мы сейчас направляемся?
– С французом, что ли? С де Брильи? Нет, не знаком. Ты познакомишь. Черт с ним, с французом. Не о нем сейчас речь. Мою Машку плут-конюх продал барышнику. Я ему, конечно, устроил обструкцию, всю рожу синяками разрисовал. После Машки у меня был Буян, англичанин. Великолепный экземпляр! Он бы эту дорогу за два дня покрыл!
– А ездили по этой дороге раньше?
– Ездил, но не на Буяне, конечно. Такие путешествия нужно совершать только на казенных. Своего коня загнать можно. Все в жизни лучше иметь казенное – квартиру, форму, пить лучше с казенными людьми и баб лучше иметь казенных…
«Поговори… – думал Саша, – я тебя с этой лошадиной тематики столкну. Ты у меня разговоришься, казенная душа…»
26
Стук копыт по лесной дороге первой услыхала Устинья Тихоновна и толкнула спящего мужа локтем:
– Принимай, Калистрат Иванович, еще татары скачут. Видно, кончится скоро наша мука, съедут гости.
Сторож торопливо оделся, запалил свечу и пошел отпирать дверь. Бергера он узнал сразу и зашептал:
– Вас ожидают и очень изволят то скучать, то гневаться.
– Прими лошадей. Да не перепои их с дороги. Они чуть живые, – сразу начал распоряжаться Бергер. – Мы сами устали как собаки. Вина дай да поесть что-нибудь принеси. Камин растопи, парит, как в бане. Пока не буди никого, понял? Дай в себя придем. – И повернулся к Белову: – Садись, отдыхай.
Камин наконец запылал. Устинья Тихоновна собрала на стол, украсив его тарелками с различной снедью и штофами водки, настоянной на зверобое, мяте и чесноке.
Бергер уже опрокинул в себя изрядную рюмку для храбрости, но против обыкновения молчал, чему Саша был рад. В любую минуту в комнату может явиться похититель Анастасии. Узнавать или не узнавать? Саша может по-разному сыграть свою роль… Можно сказать Бергеру, что он видит этого человека впервые, а потом, оставшись наедине с похитителем, предупредить его, что грозит Анастасии. Может, удастся узнать что-нибудь о судьбе девушки… А если догадка Лестока неверна и в комнату войдет совсем незнакомый человек? Нет, пусть уж лучше похититель… Самому бы только признать его! Ведь и впрямь было темно. То-то будет мука – смотреть на него и думать: «То ли он, то ли не он…»
– Он! – воскликнул Саша неожиданно для себя.
Появившееся в проеме двери лицо было так рельефно, так носато, так похоже на то, которое запечатлелось в памяти, что признание вырвалось само собой.
Сидевший спиной к двери Бергер вскинулся взглядом на Белова и чуть заметно кивнул головой.
– Я думал, вы никогда не приедете, – сказал де Брильи вместо приветствия. – Отчего такая задержка? Вы привезли паспорт?
Он был в черном вышитом халате, в мягких домашних туфлях на босу ногу. В руке он держал канделябр и пытливо всматривался в приехавших, словно тоже надеялся узнать их.
– Здравствуйте, сударь! Разрешите представиться, – Бергер щелкнул каблуками, – поручик лейб-кирасирского полка Карл Бергер к вашим услугам, а этот молодой человек – мой сопровождающий… – Он вдруг сообразил, что не знает его имени.
– Белов, – негромко подсказал Саша.
– Вот именно – Белов. Садитесь, шевалье, выпейте водки.
– Вы меня угощаете? – Француз насмешливо прищурился, однако сел за стол, плеснул в бокал водки и повторил настойчиво: – Вы привезли паспорт?
– Нет, – важно сказал Бергер и вдруг зачастил скороговоркой: – В связи с чрезвычайным положением в столице на паспорте должна стоять виза самого вице-канцлера, а он отказался завизировать ваши документы.
– Вот как? Я пленник России?
– Ну что вы, шевалье! Ваш отъезд домой только несколько задерживается… до выяснения неких сложных отношений при дворе. Вы меня понимаете? Вам надлежит ехать в Петербург.
– Что значит «мне надлежит»? Кто мне может приказывать? Лесток?
Бергер понял, что переборщил, и быстро поправился:
– Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится и ехать куда угодно, кроме как за пределы России.
– В Париже меня ждет Шетарди.
Де Брильи говорил спокойно и сдержанно, но легкая усмешка, проскользнувшая в начале разговора, опять появилась на его губах и стала ширмой, за которой он прятал закипающий гнев. Под этой усмешкой Бергер вдруг съежился, словно из потаенного нутра души своей, если была таковая у Бергера, он получил четкое указание, что этот носатый старше его чином в иерархии человеческих характеров, и сразу сменил привычное амплуа хозяина на роль просителя.
– Нам стало известно, сударь, – Бергер выдавил из голоса легкую дребезжинку, – что маркиз де ла Шетарди находится в дороге в Петербург.
Это была ложь. При русском дворе поговаривали, что государыня простила маркизу чрезмерное усердие в ее делах и опять готова принять Шетарди – более приятного собеседника было не сыскать во всей Европе. Но то, что Шетарди решил воспользоваться милостивым прощением, было чистым вымыслом. Лесток посоветовал Бергеру бросить пробный камень, чтобы по реакции француза определить, общается ли тот с Шетарди в обход его, Лестока.
– Это приятная весть для меня, – произнес де Брильи угрюмо.
Бергер понял, что француз не верит ни одному его слову. Де Брильи явно не хотел брать инициативу в разговоре. Он сидел, мрачно рассматривая свои худые вытянутые ноги, и молчал. Бергер выпил водки на чесноке и с хрустом закусил огурцом.
– Я могу вам сказать, почему вас не выпускают из России, – сказал он наконец, стараясь придать голосу некоторую интимность.
– Только ради бога, не надо одолжений. – Де Брильи поморщился.
– Вы ввязались в чужую игру, – продолжал Бергер, словно не замечая пренебрежительного тона, – и у вас могут быть более серьезные неприятности, чем эта временная задержка. – Он помолчал, ожидая вопроса, но де Брильи был безучастен. – Заговор, следственная комиссия ведет доследование, работает днем и ночью, и вдруг становится известным, что вы похищаете девицу, имеющую прямое отношение к делам заговорщиков.
Де Брильи оторвался от созерцания собственных ног и внимательно посмотрел на Бергера.
– Кому становится известно?
– К нашему счастью, об этом не знают ни Ушаков, ни князь Трубецкой. Лесток готов помогать вам, – Бергер так и подался вперед, – но вы должны отдать бумаги, которые везете в Париж!
– А… – Де Брильи неожиданно рассмеялся. – С этого и надо было начинать. У Лестока неплохие ищейки. Отдать бумаги? – закричал он вдруг, стиснув подлокотники кресла так, что пальцы побелели. – Может, Лестоку отдать и шпагу в придачу? Или подарить мой родовой замок?
– Отдайте бумаги и вы получите паспорт, – почти умоляюще выдохнул Бергер. – И можете ехать в Париж со своей красавицей. Или вы не собираетесь везти ее с собой? – неожиданно для себя курляндец хихикнул. Он не хотел придать своим словам игривого оттенка, боже избавь, но этот нервный всхлип, фамильярный, как подмигивание, сообщил его словам именно тот оттенок, и де Брильи, задохнувшись от ненависти, вскочил с кресла.
– Убирайтесь, – прошипел он. – Передайте вашему Лестоку, что он не получит от меня ничего.
Бергер тяжело повел шеей, пытаясь поймать взгляд Белова и подать ему оговоренный и чуть ли не прорепетированный в дороге знак. Но Саша сосредоточил все свое внимание на горящих в камине поленьях. Когда курляндец опять посмотрел на Брильи, тот стоял в дверях, держа в руке бронзовый канделябр, и с угрозой шептал французские ругательства.
– Ах ты! – крикнул фальцетом Бергер и, добавив Белову: «Навались!», метнулся к французу, обхватил его колени и рывком дернул на себя. Прием этот был совершенно неожиданным для Брильи, но, падая, он все-таки успел ударить Бергера по выпирающим лопаткам.
– Ну же, курсант! – Бергер дергался, пытаясь сбросить с себя выпавшие из канделябра свечи, но ноги француза держал крепко. – Я же заживо сгорю, Белов!
Рука француза замахнулась для нового удара. Миг – и Саша придавил тело Брильи к полу.
– Скажите, где Ягужинская, и я помогу вам, – шептал он в ухо французу. Тот извивался под тяжестью двух тел.
– Руки вяжи ему, руки, – хрипел Бергер. – Веревку бы надо! Калистрат, где ты, каторжник? Веревку!
– Скажите, где Анастасия, – твердил Саша. – Ради всего святого, где Ягужинская?
– Зачем это я вам понадобилась?
Перед Сашиными глазами мелькнула золоченая туфелька, наступила каблуком на дымящие фитили свечей и скрылась под зеленой оборкой. Затканная серебром ткань царапнула щеку.
«Она!» – произнес внутри Саши ликующий голос. Тело его обмякло, и Брильи скинул его с себя, как тяжелый куль. Вложенная Анастасией в руку француза шпага ткнулась острием в налитую кровью шею Бергера.
– Защищайся, негодяй! – гаркнул француз.
Бергер вскочил на ноги и выхватил шпагу.
Они носились по комнате, падали перевернутые кресла, со звоном разбивалась посуда; закатив глаза от ужаса, маячил в дверях сторож, а Белов стоял на коленях перед Анастасией, не в силах пошевелиться под ее рукой, словно не кружева украшали эту ручку, а тяжелые доспехи. Она посвящала его в рыцари, забирала в пожизненный полон и даже не знала об этом. Ей и дела не было до застывшего в нелепой позе молодого человека, с веселым любопытством она наблюдала, как метался по комнате потерявший в пылу битвы туфли Брильи, как победно развевались полы халата у его крепких, поджарых ног, как Бергер, втянув голову в плечи, отражал удары француза.
Курляндец уже понял, что его игра проиграна, и теперь боялся потерять большее, чем расположение Лестока и обещанное богатство. «Господи, только бы не убил, проклятый! – молился Бергер. – Только бы не убил… Ишь как глаза горят! Каторжник! Ну пырни куда-нибудь несмертельно, каналья, и проваливай ко всем чертям! О Господи…»
Всевышний внял жалостливой молитве, шпага де Брильи пропорола правое плечо курляндца, и он рухнул на пол, зажимая пальцем рану.
В комнату тут же вбежали сторож и Устинья Тихоновна.
– Серный запах нюхала, анчоусы ела – к несчастью! – загадочно причитала бедная женщина. – Лань бегущая и прыгающая – обманчивая мечта! Все не к добру, все…
– Да вы живы ли, сударь? – лепетал сторож, пытаясь поднять Бергера.
Брильи стоял рядом, широко расставив босые ноги, и тяжело дышал.
– Не трогайте меня, я жив, – произнес Бергер, неуклюже поднялся и тут же упал в объятия сторожа.
Калистрат Иванович натужно крякнул, супруга его, ласково твердя про «лань бегущую и прыгающую», словно призывая Бергера перейти на аллюр изящного зверя, обхватила курляндца за талию, и вся эта живописная группа повлеклась в верхние апартаменты делать перевязку.
– Теперь этого. – Анастасия сняла руку с плеча Александра.
Де Брильи вытер салфеткой окровавленную шпагу.
– Вы опять меня не узнали, мадемуазель, – прошептал Саша и встал с колен. – Я приехал сюда в надежде помочь вам…
– Вот как? – Она махнула рукой французу. – Погоди, Сережа, не петушись. Подними кресло и поставь к камину.
Анастасия села в кресло, откинула голову на жесткую спинку и с минуту внимательно рассматривала юношу. Потом сказала нерешительно:
– Да, я тебя видела…
– Я был представлен вам в доме госпожи Рейгель.
– Веры Дмитриевны? А… вспомнила. Ты курсант навигацкой школы. – Она звонко расхохоталась. – А нынче урожайный месяц на курсантов. Сережа, сознайся, ты, случайно, не курсант навигацкой школы?
– Тебя никогда совершенно нельзя понять, звезда моя, – проворчал де Брильи, разыскивая свои туфли.
– Чем же ты можешь мне помочь, курсант?
– Вся моя жизнь принадлежит вам! – пылко воскликнул Саша.
– Щедро… А что мне с ней делать, юноша? Скажи лучше, этот… Бергер привез паспорт для шевалье?
– Да. Выездной паспорт в его камзоле во внутреннем кармане.
– Сережа, пойди поищи в тряпках этого…
Де Брильи брезгливо поморщился, но тем не менее пошел наверх.
– Садись, курсант, поговорим…
Саша сел на пол, обхватив колени руками. Его не оставляло чувство неправдоподобности всего происходящего. Эта гостиная с опрокинутой мебелью, битой посудой, с раздавленной каблуками жареной рыбой, огурцами, пронзительным запахом чесночной настойки – разве это место для нее? И он сам – только очевидец, но никак не действующее лицо. Все дальнейшее происходило для Саши словно во сне – в том нереальном состоянии, когда тело легко может оторваться от пола и взмыть к потолку, когда можно читать чужие мысли как раскрытую книгу и когда при всех этих щедрых знаниях ты со всей отчетливостью понимаешь, что ничего нельзя изменить в книге судеб и никому не нужны твои взлеты и понимание происходящего.
– Странно, – сказала Анастасия, – я не помню твоего лица, но хорошо помню фигуру, и как ты стоишь – руки опущены, голова чуть вбок. Где?..
– Под вашими окнами.
– Так это был ты? И в последнюю ночь? – Анастасия вдруг всхлипнула по-детски. – А я все думала – кто же провожал меня в дальнюю дорогу?
И, всматриваясь в Сашины черты и узнавая их, Анастасия не просто поверила каждому его слову, а растрогалась, вся озарилась внутренне. Ей казалось, что еще в Москве в толпе безликих вздыхателей она выделила горящий взгляд этот.
– Что о матери моей знаешь? – спросила она тихо.
– На дыбе висела…
– Ой, как люто… Как люто! У тебя мать жива? Не дай бог, дожить тебе до такого часа. Ты мне все говори, не жалей меня. Что ее ждет, знаешь?
Саша опустил глаза. Анастасия заплакала, заломила руки.
– Голубчик, но ведь все знают, что Елизавета обет дала не казнить смертию…
– Помилует.
– Если помилует, то кнут. В умелых руках он до кости тело рассекает, я знаю, рассказывали. Все прахом… Все надежды, вся жизнь. Видел, как горит мох на болотах, быстро, ярко, только потрескивает, вот так и моя душа… Матушка моя, бедная моя матушка…
Саша хотел пододвинуться ближе, но Анастасия сама легко соскользнула с кресла, села рядом и положила к нему на грудь голову. От раскаленного, как кузнечный горн, камина несло нестерпимым жаром.
– Я люблю вас, – прошептал Саша еле слышно.
– Вот и славно, мой милый. Люби меня. Хорошо, что здесь на родине будет живая душа по мне тосковать и плакать. А я не умею… Француз говорит, что я холодная, студеная… Тошно мне, голубчик мой, скучно. Живу как холопка – невенчанная. В Париже мне католичкой надобно стать, чтоб под венец идти. Дед мой был католик, но мать, отец, я сама – все православные, воспитаны в вере истинной. Это нехорошо – менять веру?
– Веру нельзя поменять. На то она и вера, – прошептал Саша отрешенно.
Анастасия чуть отстранилась, вглядываясь в его лицо, словно пыталась запомнить навеки.
– Как тебя зовут?
– Александр, – выдохнул он, – Белов.
– Са-аша, – ласково протянула Анастасия и осторожно, пальчиком погладила его брови. – Красивый, грустный… Са-а-шенька…
Радостный де Брильи ворвался в комнату, размахивая над головой паспортом:
– Звезда моя, все отлично! Через неделю мы будем в Париже, – и тут же осекся, взглянув в красное, раскаленное от каминного жара и слез лицо Анастасии. – Что это значит? Ваше поведение… Почему вы сидите на полу и обнимаетесь с этим?..
– Этот мальчик, последний русский, с которым я говорю, – запальчиво сказала Анастасия и еще теснее прижалась к Саше. – Он меня понимает и жалеет. – И, видя, что удивление де Брильи близко к шоку, добавила: – Я же еду с тобой, что же ты еще хочешь? Иди упаковывай сундуки!
– Да как вы смеете так?.. – Француз оторвал Анастасию от Саши и, словно куклу, бросил ее в кресло.
– Не прикасайтесь к ней, сударь! – Саша не помнил, как очутился на ногах, как выхватил шпагу. Он готов был биться со всей Францией, со всей Курляндией, со всем светом, но Брильи отмахнулся от него с досадой.
Анастасия вдруг вскочила и выбежала из комнаты. Де Брильи последовал за ней.
Саша сидел у камина до тех пор, пока последний уголек, исходя остатками тепла, не вспыхнул алым пламенем, чтобы сразу потускнеть и погаснуть. Тогда он встал и пошел к Бергеру.
Курляндец лежал на высокой кровати с выцветшим, когда-то розовым балдахином и надрывно стонал. Добрые руки Устиньи Тихоновны запеленали его бинтами до самой шеи, подсунули тугой валик под раненое плечо. Услышав, что кто-то вошел, он осторожно сдвинул мокрую тряпку со лба и поднял на Сашу мутные от боли глаза.
«Ловко пырнул его француз», – подумал Саша. Лицо Бергера посерело, нос заострился, как у покойника, веки набрякли.
