Никита Королёв
На кромке сна
Одно слово с легкостью заменялось другим, а целые четверостишия выкидывались без потерь для смысла. Это поставило Паню перед новой дилеммой: то ли все слова одинаково точны и истинны, то ли одинаково мертвы и дурно пахнут, аки пчелы в улье запустелом. И поняв, что всех случайных чертей, как и завещал Блок, уже стерли, а мир так и не стал прекрасным, Паня склонился ко второму варианту.
К тому же после пары неудачных попыток продать себя киберпублике, причем в очень дружелюбной к их разжиженным мозгам обертке, Паня стал догадываться, что популярной и востребованной чью-то мазню делает отнюдь не ее качество. Ведь банально хорошо написанного было много, как он убедился, посетив самые захолустные и удручающие своей безвестностью уголки Интернета, о которых, казалось, не знает чуть меньше, чем никто. Дело было совсем в другом.
И Паня распознал, в чем.
На выпускной вечер всех еще тепленьких школьников по доброму московскому обычаю загоняют в Парк Горького, где устраивают насыщенную культурную программу, которая, правда, как пережеванное суфле, плавающее в школьном туалете, может насытить только ну очень голодного духом будущего медработника. По площади парка несколько сцен, а на них перед микрофонами – люди-баннеры, рекламирующие чипсы, кроссовки, средства от прыщей и ставки на спорт. Паня все распознал, стоя перед одной из таких сцен и разжигая в себе ту меланхолию, которую на шумных мероприятиях испытывает каждый любитель тихой лирики и красивых любовных историй, мимо которого праздник проходит лишь в картинках каких-то слишком надуманных поз, слишком широких улыбок и слишком громких слов. Он все понял, качаясь на волнах клубных басов, гулявших под его ребрами и в черепе. Культурные светила нынешнего века не формировали мировой поколенческий гламур – они в него встраивались, обмазываясь вазелином мемов и подростковых грез, чтобы протиснуться в прямую кишку твоей новостной ленты. Это не их разгадывает читатель, зритель или слушатель, заново собирая себя, умного, сильного, по кусочкам. Это они разгадывают культурный код очередного «потерянного» поколения, собирая себя и свой стиль (хотя кое-кто из французов не согласился бы, что это разные вещи), как конструктор, из брендов, манер, фактов биографии и воззрений. Если приглядеться к сцене (что буквально и сделал Паня), становится понятно, что она вся состоит из таких вот дурачков-простачков родом из глубинки, на которых популярность свалилась как снег на голову летним днем – вопреки всем метеорологическим сводкам, и которые так трогательно пересылают каждый месяц пожилым родителям часть своего скромного заработка, а иногда даже заезжают в тот захудалый городишко, в котором им стало тесно и откуда они отправились покорять Москву. Понятное дело, что таким трудягам с отпечатком тяжелого прошлого на их подправленных столичными стоматологами улыбках намного охотнее веришь, а сами они охотнее прельщаются деньгами, которые им платят за рекламу выгодной маркетологам жизни середняка. Однако же все только и делают, что покоряют: индустрию, города, публику. И хоть одна бы скотина спросила, чем им помочь-то нужно в их нелегкой жизни резиновых кукол…
Но труд этих успешных, сесть успевших деятелей искусства, несмотря на внешние его стороны, на самом деле крайне унизителен. В услугах творческой шайки широкий потребитель нуждается только как в двери, через которую он входит в нужную ему социальную группу или в мировой гламур, нежась в котором каждый чувствует себя немного лучше остальных.
Вид из окна сильно поменялся после переезда в мамину квартиру. Теперь это была эклектика железнодорожных пунктиров, прилегающих к ним промзон и зубцов какого-то неведомого, существующего только в данной перспективе города. Его, как кощунственный идол какому-то неизвестному божеству, возвели пленные немцы, после Войны отстраивавшие северные районы Москвы. Без сомнения, это был зловещий привет из душного и клыкастого прошлого, который предназначался не для надзирателей с красными звездами на плечах, и потому они упустили его из виду. Летом он выглядывал из пышных древесных крон, а зимой сурово светил из седой темноты своими мутно-оранжевыми крышами. Октябрьское Поле. Это был не сам город, а скорее платформа, с которой в его закуренные, оплетенные сушильными веревками переулки и неоновые стоглавые просторы отправлялись поезда с назначением Октябрьское-Готэм.
Все это было бесконечно чарующе, но иногда, в редкие зимние дни, освещенные солнцем, небо было так высоко, а дома – так низко, что Пане отчетливо виделась плесневая долина, по которой едва уловимым движением растекался фабричный дым, выпущенный непонятно кем и для кого. И хотя плесень зданий, мостов и улиц разрослась очень причудливым узором, это, однако, не умаляло ее тлетворных качеств, а ее лицезрение было изыском обеспеченных обитателей высоко посаженных многокомнатных лож. Богатые любят плесень. И, быть может, потому, что подобное притягивает подобное.
Но поменялся не только ракурс – менялся и сам мир за окном. Он нещадно паршивел и упрощался, несмотря на то, что экран, откуда доносилось это паршивое упрощение, становился все ярче и тоньше, а камера, на которую его можно было снимать, все дотошнее передавала его буро-коричневые изгибы. Он опошлялся и загорался тем сортом убойной гормональной злобы, с которой обезьяны в зоопарке метаются калом. Словом, он вел себя, как быстро пьянеющий интеллигент – и тем досаднее его дебош, чем глубже до этого были размышления о западной философии. Описанию нынешней реальности посвящено немало придворной, контрпридворной и откровенно дворовой литературы. Но главной ее фишкой Паня видел то, что вопрос «кто ты?» рефлекторно опускает твою руку в карман за соответствующей бумажкой, и нередко – с денежным номиналом, а все концы человеческих взаимоотношений обрываются номером карты получателя. Кто-то говорит, что так было всегда, кто-то – что квартиры принадлежали совхозам, предприятия – народу, а воду с электричеством не считали вовсе. Пане, заставшему «Великолепный век» разве что в виде сериала, который смотрела его бабушка, оставалось лишь плавать в патоке чужой ностальгии, выискивая в ней крупицы истины.
После изрядного количества советских фильмов, просмотренных в кругу семьи, Паня пришел к выводу, что все они снимались лишь с тем, чтобы «Союз нерушимых» мог снова загрузиться на русские сервера, представившись очень красивым и надежным бэкапом перед теми, кто, как и Паня, уже не стоял в очереди за колбасой или перед стенкой на Бутовском полигоне, не краснел на партсобрании или вместе с остальным штрафбатом – во рву. Проблема только в том, что такой версии с ее остроумными усатыми дяденьками с трубкой и в кепи и простодушными девчушками с бантиками нигде, кроме как на облаке, не было. Советский кинематограф по экспорту Молочной Реки, закатанной в обаятельно мутноватые банки, в будущее ничуть не уступал американскому, это так. Но, судя по всему, Красное Колесо, основательно прокатившись по демографии, укатилось из России на Восток и, обогнув всю Землю, прикатилось с Запада уже в виде колеса обозрения.
Потому что мир вокруг стал чем-то вроде парка аттракционов, где кассиры смотрят лишь на руку, протягивающую им талончик и на ростовую шкалу, которой владелец талончика должен по закону соответствовать. Мир развлечений и радости, громких премьер и ошеломительных сенсаций. Он не отпускает, пока в твоем кармане еще есть хотя бы пара талончиков, которые за пределами парка окажутся просто разноцветными бумажками. Но когда они кончаются, ты видишь просто скопище механических клешней, массировавших твое капризное, вечно зудящее скукой тело. Без талончиков это просто пустырь, заставленный железками и укутанный брезентом. Вокруг азарт, эйфория, буйство красок. Но по парку ходят одни роботы с догнивающими ошметками человечности внутри – уроботы. Культура, мораль, этика, чувство прекрасного, такт – все это скукожилось рудиментарной культяпкой, потому что доплачивают только за их ханжеское преподавание, да и то лишь в богом забытых дырах. Раздавленные новогодним грузовиком «Coca-cola» и похороненные на кладбище домашних животных, они воскресли зомби-симулякрами вроде репараций за «двенадцать лет рабства», выплачиваемых золотыми статуэтками, небритого феминизма, семейных докторов и яппи-психологии «think positive».
Ужиться с уроботом, чей каждодневный трек выстилает плитка, а длину шага отмеряют ее швы, с автоответчиком, желающим вашему кошельку хорошего дня, стало проще, чем с беснующимися на Ближнем Востоке останками жизни.
Но где-то там, на отшибе, где уже начинается степная трава, рядком стоят кабинки загаженных смердящих туалетов. Их не показывают на развешанных всюду больших экранах, потому что там крутится реклама нового аттракциона. Это некрасиво, как и всякая правда в условиях узаконенной лжи. А когда уже из-под ног начинают доноситься знакомые чавканье и смрад, из другого, более опрятного Лунопарка, выписываются ассенизаторы. Безусловно, мировое правительство проявило себя, превратив этот сомнительный опыт в еще один аттракцион.
Однако любое время, в сущности, было нулевым – просто особенно отчетливо это стало видно в нулевые, когда обнулился даже календарь.
Как и любой самоубийца, папа оставил после себя много тайн. И глядя на всю эту жирную, теплую, разноцветную, но, в сущности, однородную бурятию под ногами, Паня все больше уверялся, что папа обо всем знал заранее. Особенно ясно эта мысль сияла в моменты очередного «крупнейшего в новейшей истории теракта», природного катаклизма или нефтяного запора на Ближнем востоке, «ликвидируемого» НАТОвской виагрой и подбирающегося все ближе к российскому стояку. Над местами детства, сакральными, волшебными, прекрасными – над их с папой местами – угрюмо покачивались таблички с надписью «Закрыто», и с каждым годом их становилось только больше. Они напоминали ущербные кустики у скоростной автомагистрали, занесенные дорожной пылью, обрыганные автомобильным перегаром и тихо вянущие. Милые, красивые, но такие ненужные. Те же, что не закрывались, узнать из-за их вынужденно подчеркнутой пошлости было так же трудно, как одноклассницу – у трассы за МКАДом. Опыта такого у Пани, конечно, не было – он учился в приличной, почти престижной школе – но лучше было не испытывать лишний раз судьбу.
Чья-то смерть иногда говорит больше, чем чья-то жизнь. И на этих пустырях детской радости Паня, вспоминая об отце, слышал целые эпитафии. От места к месту, от пустыря к пустырю формулировки их несколько разнились, но все они посвящались одному прискорбному событию – неминуемому вымыванию сложных структур в процессе общемирового климакса.
«Когда из мира уходит все хорошее, самое время сказать ему «всего хорошего» – слышалось Пане в этом завывании ветра, что свободно гулял в пустых глазницах домов-скелетов, ползая по их истончавшим стенам. Отчаянным авантюризмом была пронизана вся отцовская жизнь, а в этом его последнем поступке слышалось такое слюнявое и напористое «фе» в сторону общественной вредоносной программы, на которую потявкивает даже самый ленивый антивирус внутри каждого человечьего тела, что Паня вновь обратился к детству.
На сей раз оттуда, в тяжелом молчании спальни-свидетельницы, отнятой у живых под расчет с жизнью, на фоне неубедительных небес на него смотрел отцовский лик, стянутый полуулыбкой. В потухших глазах дотлевала суровость старого ослабевшего льва, из-за которой гиены не подойдут к нему до самого последнего вздоха.
Вечерами по MTV они с папой смотрели «Южный Парк». Этот мультик был насквозь пропитан таким прожженным цинизмом, таким трясущимся на холодной вершине одиночеством, что Паня, склонный судить о людях по их культурным предпочтениям, тут же нарисовал психологический портрет отца как разочаровавшегося в ушлом копошении интеллектуала, героя остросоциальных фильмов, в которых оскорбительно примитивная среда рождает возвышенно грустящих отщепенцев. Этот образ подкреплялся и той причиной, по которой папа звал своего сына Понтием или Понтюшей. Его любимой книгой была «Мастер и Маргарита». Когда же Паня до нее, наконец, добрался и в три дня осилил, его охватила такая щемящая тоска, будто на закате августовского дня, когда увядающие лучи золотят дороги и румянят фасады, ветерок донес до него папино добродушное: «Понтюш, ну теперь-то ты понял?».
Папа, бесспорно, был тонкой и чувственной натурой, могшей взмыть в небеса, но опустившейся на самое дно. Малодушные же мальки малозначительно мельтешатся на мелководье. Он был сильной личностью, осчастливившей людей, но и принесшей им страшное горе. Слепые котята же скребутся под порогом людских душ, царапая только дверь. Он обладал широкой душой, вместившей бы в своих чертогах великое благо и парившей бы в высшей чистоте, но вместо этого он посеял в себе великое зло и утонул в его нижайших греховных заводях, задохнувшись в его бесплодной завязи, подпаленной полуденным лучом запоздалой совести. Озлобленные же щенки кичатся жалкой выслугой и прудят мелкие грешки, иногда почесываясь от совестливого зуда. Возможно, чуть в более теплом краю на его муках взошел бы шедевр или храм – но когтистые лапы окраин, покрытые слякотной краской, особенно вдохновенно ходят по широким холстам.
В ноябре, когда Паня активно не учился в одиннадцатом классе, его вместе с одноклассниками повезли на экскурсию в офис одной из ведущих IT-компаний страны. Первые несколько этажей представляли собой большую разноуровневую территорию, соединенную стеклянными лестницами и отведенную под досуг. На первом этаже располагалась спортивная площадка с синим резиновым покрытием и разметкой под все виды игр. На втором этаже, на стене возле лестницы, висел большой пупырчатый логотип компании, на который сотрудники лепили своих лего-человечков. Это прекрасно демонстрировало бы кадровую ситуацию в офисе, если бы после каждой такой экскурсии этот леготип не нес серьезных потерь. Но ничего не поделаешь – «лего» нынче – дорогое удовольствие. Так что последние бойцы, висящие в самом верху, были чем-то вроде ватерлинии, выявляющей средний рост малолетних преступников с учетом вытянутых рук.
Дальше, после стеклянных дверей конференц-залов, на углу был кофе-поинт с бесплатным кофе и снэками. С разрешения экскурсовода школьники его заполонили и, изрядно опустошив, вышли с картонными стаканчиками. На стене чуть дальше висел большой, вытянутый кверху экран, похожий на смартфон со включенной сэлфи-камерой. Все, кто подставлял камере лицо, показывались на экране со стеклянным шаром на голове, в котором плавал их мозг. Но так как за раз превращался только один человек, за «корону» пришлось побороться. Вдоволь натолкавшись, ребята двинулись дальше и оказались в просторном зале, по периметру которого стояли мягкие, скрученные кольцом лавки с высокой спинкой для посиделок в уединении. Чуть дальше, на пятачке, лежали кресла-мешки. Проход к лестнице сужался высокими – до потолка – темно-синими портьерами, огораживающими прямоугольную площадку перед лестницей. В зазоре между ними, быстро сменяя один другой, замелькали любопытные глаза. Паня тоже посмотрел. Люди в несколько рядов сидели на пластиковых складных стульях, за кафедрой стоял мужчина в костюме, а за ним висели плазмы, объединенные в один большой экран с открытой презентацией. Поднявшись по лестнице, ребята оказались во фрэш-баре, у главной, по словам экскурсовода, достопримечательности офиса – соковыжималки, давящей апельсиновый сок. Бесплатно. Кофеманы стали давиться своими напитками, чтобы успеть насладиться витаминной халявой. Паня, не бравший кофе, огляделся. Помимо массивного агрегата, приковавшего к себе все взгляды, на столешнице за деревянной стойкой располагались неотъемлемые атрибуты московского долголетия: блендер, очищенные фрукты в металлических тазах, от одного вида которых рот наполнялся слюной, пакеты молока и сливок, тюбики с медом и сиропами и еще одна соковыжималка – только эта была для моркови и яблок, сложенных в спиральных подставках по бокам.
Паня взял оранжевый стаканчик и, пока все стояли в очереди за апельсиновым соком, отжал себе морковный, разбавив его сливками.
Лаунж-зона была стилизована под тропики: барная стойка, отделанная бамбуком, плетеные качели под соломенной крышей и искусственная трава под ногами.
Напротив сплошного деревянного подоконника с разложенными на нем подушками стояли массажные кресла. У самого крайнего была компания из нескольких молодых людей: двое стояли опершись на подоконник, а третий, в рубашке в красную клетку и джинсах, сидел в кресле. Паня уселся в соседнее, поставил стаканчик на подлокотник, выставил режим «Relax» и откинулся на спинку, сбросив прятавшуюся до этого момента тяжесть тела. Незаметно для самого Пани действие вокруг зажурчало каким-то суетливым, но, в сущности, малозначительным потоком.
Компания возле соседнего кресла о чем-то разговаривала. Мужчина лет тридцати, в костюме и белых кроссовках, говорил громче остальных. Черные, аккуратно зачесанные волосы, чуть обвисшие щеки, а черты на желтоватом, будто бы всегда изможденном лице – густые брови, карие глаза, тонкие губы, маленький нос, синева под носом и на подбородке – словно выведены угольком. За ним, на подоконнике, стоял бокал шампанского, видимо, унесенный с корпоративного фуршета. Был вечер пятницы. Мужчина в костюме подошел к своему сидящему в кресле другу – на лице у того нарисовалась настороженная улыбка, – вытянул два указательных пальца перед его глазами и стал через каждую секунду спрашивать, видит ли он их, чередуя эти вопросы со строгим указанием смотреть на него, а не на пальцы. По мере поступления утвердительных ответов он плавно, по дуге, заводил их за уши подопытного, пока они не оказались вне досягаемости его периферического зрения. После утвердительного ответа уже в таком положении фокусник отнял руки усталым, полным какой-то учительской досады движением. Он сказал, что его друг не готов, что он не присутствует здесь и сейчас и что он не контролирует свое сознание.
Паня, все время наблюдавший за фокусом, захотел в нем поучаствовать. Но от одной мысли о том, чтобы вмешаться в разговор, сперло дыхание и стиснуло живот. Однако по глазам фокусника, напоминавшим мокрые маслины, по его чрезмерно размашистым движениям и размазанной речи становилось понятно, что фокусник изрядно поддатый. Это обстоятельство понижало градус волнения – общение с пьяным человеком превращалось в определенную форму игры.
Паня извинился и спросил, стараясь не мямлить, из-за чего его речь выходила какой-то угловатой и жесткой, можно ли с ним повторить то же самое. Фокусник подошел к его креслу, уверенно и сразу, будто он только и ждал, когда Паня его об этом попросит, а Паня, в свою очередь, уже и не думал расслабляться и сидел приподнявшись, как бы вытесненный катающимися под кожаной обивкой валиками. Фокусник повторил процедуру. Исход оказался прежним. Вердикт также оказался неутешительным – Паня не управляет своим сознанием.
Видите ли, он всегда мнил о себе, как о человеке большой и голубкой души, закаленной в экзистенциальных жаровнях и на нравственных перепутьях. Но если бы вы спросили, Паня никогда бы не ответил вам именно так, мямля что-то о непростой судьбе и вдумчивом созерцании жизни.
Однако, если развеять лишнюю скромность, он считал себя именно что особенным. Той самой душой, которая тоньше всех ощущает каждый свой изгиб, яснее всех осознает себя. Ее не берет алкоголь – об этом говорили ударные дозы, употребленные Паней в минуты любовных переживаний, глупейших и пошлейших, как уже потом, оправившись, он о них думал. Другие умопомрачительные состояния тоже не давали Пане без остатка в них растворяться. В гневе, в похоти, в слюнявом веселье Паня будто бы различал шаблон, попав под который, он рискует стать ходячим клише из очень плохих фильмов. Но вместе с тем, он различал поведенческий шаблон и из очень хороших, соответствие которому сводилось к его разрыву. Прыщавый утенок в очках оказался прекрасным лебедем на школьном балу, тупоголовый задира оказался ранимой глубокой натурой, а пятьдесят миллионов бюджета обратились в пятьсот с мирового проката, и это еще без учета китайской кассы. От новых безрассудств Паню это «шестое чувство» не уберегало, но повергало в настоящее похмелье, лишенное разве что физиологической симптоматики, но неминуемо наступавшее за кульминацией всякого рода наваждений, в которых, как с монашеской отрешенностью обнаружил Паня, и проходит большая часть жизни человека разумного.
Спасение, как казалось наивному Пане, он нашел в том, чтобы по возможности чаще комментировать свои действия, особенно мелкие и якобы выдававшие в нем то, что он сам мог пропустить, если бы был, что называется, бессознательным существом. Чаще всего эти комментарии сводились к самоиронии или театрализованной рефлексии – одним словом, к попытке сломать четвертую стену, отлепиться от своей роли, в которую его впрягают страхи, личные интересы, самомнения и прочий грим.
В этом всем, на первый взгляд, открывался широкий простор для духовного роста, самосовершенствования, но на практике Паня просто пытался договориться со своей совестью, при этом не имея веских доводов, почему она должна грызть не его, а кого-то еще, – и порой он как бы размельчался до какого-то совсем уж смешного метания между кинематографической позой и жизненной прозой. И всегда из этого надрыва, как из гейзера, исторгались смех, сарказм и другие попытки обесценивания действительности. Очень для Пани тяжелые, изнурительные, но так ему нужные.
Когда в переходе на него шел зловонный бомж и просил мелочи, а Паня был в компании друзей, он старался быть оригинальным в ответах, называя бродягу братом, хоть того следующей же ночью мог убить мороз, а Паня бы ничего об этом не узнал. Когда школьный охранник громко орал своим хриплым от жира и сигарет голосом на него или на его друзей, он выжимал из себя насмешливую улыбку. Когда надо было просто опустить голову и стерпеть, Паня всегда искал лазейку для потешки, пока его самого или кого-то из близких, извините, не замешивало. Тогда он уже начинал корчить серьезность, озабоченность и участие, которые тоже, конечно, ничего общего с правдой не имели и давались Пане с немалым актерским усилием.
Да, Паня действительно считал себя особенным, но эти мысли о собственной исключительности были чем-то вроде поплавка, растворяющегося в утреннем тумане над водой. Неопределенные, незаконченные. Паня просто знал, что эта исключительность есть, раз леска куда-то тянется. Но иногда туман рассеивался, и тогда Паня просто не понимал, что он видит перед собой, или понимал, но не признавался в этом даже самому себе. И сейчас был как раз тот самый случай.
– Извините, а что я сделал не так?
– Ты зачем-то думал о пальцах, о том, как ты на них смотришь, тогда как на них надо было просто смотреть. И все. Как ни странно, чтобы просто смотреть, нужны годы практики, люди в монастыри уходят, чтобы овладеть должным самоконтролем, – говорил фокусник. – Но начать можно с самого простого – с вопроса, который я тебе сейчас задам.
Теперь уже Паня был белым кроликом, а мужчины в стороне – ухмыляющейся публикой.
– Готов?
– Да, – не совсем честно ответил Паня.
– Кто ты?
– Я?.. я Пантелеймон… То есть Паня.
– Нет, это твое имя. Кто ты? – вопрос звучал, как диктофонная запись, воспроизведенная по-новой.
– Ладно, я ученик, музыкант, начинающий писатель, – ответил Паня, немного смущаясь громкости этих статусов, и оттого говоря с некоторым нажимом.
– Мило, конечно, но все это – род твоей деятельности.
– Человек! – терял терпение Паня.
– Биологический вид. Так кто же ты?
Паня знал, что сейчас его звездный час. Казалось, разбить противника было так просто, словно он каждый день только этим и занимался и имел в этом даже излишнее мастерство. Но вот это «легко в бою» оказалось настолько легким, что взять верх в этой схватке мешала исключительно какая-то вселенская подлость, сующая свой измазанный дегтем нос в особенно большие бочки с медом. Все это до боли напоминало видео с качком в раздевалке, где тому припечатывают к спине дилдо на присоске, а он, качок, настолько мускулистый, что не может до него дотянуться.
Паня взял передышку, чтобы зайти с нового фланга.
– Я носитель уникальных качеств…
– Извини, а ты что, в пробирке вырос, в эксклюзивном бульоне? – перебил его фокусник с присущей только пьяному беспардонностью, – да и в чем их уникальность? В их последовательности? Скоро все будут смотреть и слушать одно и то же. Это значит, что тебя и меня больше не будет?
– Нет, хорошо, так… Я душа внутри мясной оболочки, осознающая себя сущность.
– Понятно… – выдохнул фокусник, – а кого осознает эта твоя осознающность?
– Себя… – надломленным голосом протянул Паня.
– А себя – это кого?
Пане вспомнился один эпизод из его первоклассного (не в смысле качества) детства. Прямо под домом, уже после переезда в мамину квартиру, была школа. Про нее ходило множество пикантных слухов, поэтому мама ценой нескольких минут сна каждым будничным утром отдала Паню в школу через дорогу. Во дворе этой, под домом, он просто гулял: зимой катался на коньках, а летом играл с ребятами в прятки и футбол. Друзей у Пани там почти не было, и во все нужные круги его вводил один парень помладше, сын соседки, маминой знакомой.
И тогда, в тот летний день, Паня чеканил мячик перед входом в школу. Ребята то ли играли на заднем дворе, то ли уже все разошлись. Сквозным путем через двор шли двое взрослых – старшаки или даже студенты. Они подошли к Пане. Один остался в стороне, а второй предложил Пане немного поводиться. Он не видел, как до этого ребята подбивали друг друга в бока, словно волчата, и гыгыкали – увлеченный чеканкой, он заметил их только перед собой.
Паня принял вызов и повел свой темно-синий мяч по широкой дуге, надеясь взять скоростью. Но в следующее мгновение с ним произошло что-то странное. Он словно попал в силки, сплетенные из его собственных ног и мяча, однако сплетенные не им самим, а какой-то третьей силой, с подлым, преступным мастерством. А еще через миг мячик медленно катился в сторону, словно вовсе был ни при чем, ребята шли дальше со схожим выражением, хрюкая от прорывавшегося смеха, а Паня сидел на асфальте, с позорно раскинутыми ногами.
Сейчас он испытывал тот же букет чувств, что и тогда, десять лет назад. Даже не стыд, нет – обескураженность, конфуз и ощущение собственной ничтожности. Хуже всего то, что они будто бы обнажали ту Панину суть, то его естество, которое было при нем всегда, а сейчас лишь произошло разочарование, избавление от чар самонадеянности, которые, как банка мелатонина на прикроватной тумбочке каждого адепта американской мечты, помогали засыпать по ночам и вести дальше это подлую игру. Паня не просто оплошал – он вдобавок еще и понял, что оплошности и есть настоящее правило его жизни, его кредо, с которыми он медленно идет ко дну, теша себя скудными проблесками исключений.
Фокусник тем временем уже снова стоял возле своих друзей и показывал какой-то новый фокус. «Вот взять, допустим, это здание…» – сказал он с ощутимым натугом в голосе, после чего глубоко вдохнул, расставил руки, как Христос в Рио, – и застыл. В его позе было не расслабление, а, скорее, высоковольтное напряжение.
Поняв, что ничего с «этим зданием» не происходит, он вскоре расслабился, перевел дух и со словами «Нет, вот сейчас…» предпринял еще одну попытку. Снова ничего не произошло. «Нет, я сейчас слишком пьян» – заключил фокусник, наконец сдавшись.
– С чего мне начать? – спросил Паня, стоя чуть не впритык к его спине.
Будь фокусник трезв, повернувшись, он сделал был шаг назад, но сейчас он говорил в какой-то небрежной близи от Паниного лица, так что Паня различал каждую нотку забродившего чесночно-шампанского духа.
– Книги, начни с них. Тимоти Лири…
– Как-как еще раз? – Паня открывал «Заметки» в телефоне.
– Ти-мо-ти Ли-ри, – повторил фокусник по слогам.
– Угу…
– Дальше – Альберт Антон Вилсон, книга называется «Психология эволюции», у Мартина Хайдеггера – «Дазайн», «Да-зайн».
Паня печатал, забыв обо всем на свете – в этих книгах он уже видел новое дело, нового себя, новый период его жизни.
– «Растение Богов», но только если ты начнешь, обратно уже не будет дороги, там про запретных Богов, за это знание могли убить…
– Хорош уже, пошли давай, харе парня грузить, – сказал один из друзей, а другой, вероятно, корча из себя пьяного, подхватил фокусника и потащил его к лестнице, словно бы обещая ему этим панибратским движением продолжение банкета.
– О, и Кафку, Кафку почитай – «Чистое сознание»! – выкрикивал фокусник, уводимый под руки. Паня, как придворный писарь, вслепую поплелся за ним.
– Найди меня на фейсбуке, Денис…
Но Паня не услышал фамилию, потому что теперь уже ему на плечо легла чья-то рука.
– Ты куда подевался? А мы тебя везде ищем… – в шутливом замешательстве говорила девушка-экскурсовод. Панины одноклассники стояли за ней, глазеющие с какими-то неопределившимися улыбками, по-видимому, только примеряя на Пане возможные шутки. Он повернулся к лестнице, откуда открывался вид на второй этаж с мягкими кольцами скамеек и креслами-мешками, но из-за сдвинутых портьер был виден только узкий проход между ними и стеклянной стеной конференц-зала, в котором никого из труппы артистов не было.
Весь недолгий путь до школы, проделанный на троллейбусе, Паня ни с кем из ребят не разговаривал. Он смотрел в пыльное окно, за которым в осенней мокрой темноте ползла бесконечная полоса тротуара, и тревога на его лице сменялась обреченным спокойствием и обратно; а иногда он, словно опомнившись, рывком доставал телефон и что-то записывал. Когда они подъехали к остановке у школы, Паня с трудом разогнул затекшую спину, а как только встал, маслянистые пятна застелили глаза, в ушах зазвенело, и возникло ощущение, будто кто-то льет прохладную воду на мозг. Паня все это время сидел в застегнутой куртке, на месте, под которым гудел обогреватель. Раскрасневшееся лицо обдало уличной прохладой, а пот, незаметно пропитавший одежду, сделал ее вдруг мокрой и холодной, но рябь и звон не проходили. Напротив, после нескольких шагов они сгустились настолько, что незаметно исчезли, сменившись ничем.
«Оглядитесь вокруг, – говорила сырая липкая темнота, от баса которой трепетал, норовя вывернуться, желудок. – Если вы видите людей, ходящих будто бы по заранее заданным траекториям, подло вовлеченных в дикое гоготание, брачные игры или разговор о деньгах, даже не замечая, какую грязь они месят своими ботинками; если вокруг одна серость и пыль, а краски будто утекли на рекламные баннеры, продающие их вам по подписке; если все, кого вы знаете, медленно и мучительно умирают, но упорно делают вид, что ничего не происходит, а по городу уже под угрозой отравления выхлопами и гарью невозможно передвигаться без горизонтальных и вертикальных лифтов, скорее всего, вы смотрите это, находясь в самом нижнем из миров.
