Никита Королёв
Necrowave

Полная версия

Всем безвременно, своевременно и временно ушедшим посвящается

Часть I. Как две капли воска

«Всю жизнь я только и делал, что…» А что я делал? И нужна ли запятая после «что»? Боже, я только начал, а уже скучно… Ладно, попробуем ещё раз:

«Всю жизнь я хотел, чтобы меня заметили. На ёлке в детском саду, где я играл медвежонка и случайно рассек девочке бровь, когда бегал туда-сюда по всему залу; в школе, где мы с ребятами каждый отчётный концерт пели всякие пердунские песни. Я старался, как мог, находя нужных людей, раскидывая везде свои песни, сидя днями напролёт за музыкой и текстами. И вот у меня получилось. Залы битком, первые места в чартах, моё имя на слуху… Рад ли я? Раз вы это читаете, едва ли. Я понял, что все мои грёзы о популярности исчерпывались вполне конкретными прихотями: пару раз выйти на сцену перед многотысячной толпой, услышать её голодный рёв, сходить разок на вечернее ток-шоу, дать пару интервью, помаяться в студии на камеру. А на самом деле хотелось ещё меньшего: чтобы кто-нибудь подошёл ко мне после концерта, похлопал по плечу и сказал: «Да, мужик, я тебя понял». Все остальное – пустой ритуал, поэзия. Как когда ты думаешь, а не полюбить ли тебе кого-то на всю жизнь, не завести ли детей и жить счастливо в маленьком сельском домике, но через минут десять эти мечты куда-то смываются – если быть честным, в канализацию на скомканных бумажках…

И ладно, я мог бы как-нибудь на корпоративе залезть по пьяни на сцену, съездить в какой-нибудь Наро-Фоминск на радио или арендовать на часик студию. Но нет же, мне нужно было своё и навсегда. И вот я это «своё и навсегда» получил. И остыл к нему. Детский праздник прошёл – остались только спутанные конфетти, корки от пиццы и блевота на полу. Если точнее, остались страхи – простые, лениво кусающиеся, взрослые страхи. Быть сожранным вашими взглядами, случайно рыгнуть в микрофон, охрипнуть в туре, не записать к осени альбом. И серьёзные дяди с портфелями… Эти слепни, которых так и хочется назвать мухами, да самолюбие не позволяет. Они облепили меня, как облепляют любого, кто вышел из лицейских купелей. Их интересует только вымоченное в рентабельности тело, и они высасывают его до тех пор, пока оно влажно переливается в свете софитов.

Я знал, что вы меня не любите, находя во мне спасение от скуки, золотую жилу или того, кем вы сами стать не смогли. Но только недавно я понял, что это взаимно. Прощайте.

"Продолжить в редакторе статей?"»

Нет, Вольф сказал, надо покороче. Сентиментально, образно, корпоративное зло наказано. Для первого раза сойдёт.

Представляться я не буду – тех, кто меня вдруг не знает, со мной познакомят завтрашние новостные сводки.

Все началось, вернее, начало заканчиваться, когда субботним днём я вышел на прогулку. Как всегда, пройдя через калитку в зелёном заборе и мысленно усмехнувшись при виде замученных студентиков, жмущихся на тротуаре через дорогу, я затерялся в лабиринте старых, подкрасивших свои седины крафтовой краской улочек.

Я переехал сюда, потому что с детства хотел жить в центре, ещё не зная, что вся эта его «волшебная атмосфера» всегда либо ждёт за следующим поворотом, либо остаётся за прошлым.

На улице сопливился декабрь. Все куда-то спешили; даже мокрый снег, словно понимая свою невзрачность, спешил поскорее упасть и стать чавкающей под ногами слякотью. Я повернул возле «Алых парусов» и пошёл в сторону Садового кольца.

Чуть не дойдя до арки, за которой уже хрипело и стонало Садовое (иногда кажется, что оно названо в честь одного известного маркиза), я остановился возле любимого места. В один из дворов вёл тоннель или, скорее, коридор, по двум стенам которого висели тонкие электрические табло. По ним, прерываемые перегоревшими диодами, ползли ряды рубиновых единичек. Ближе к концу коридора они уже кроваво его озаряли – двор по ту сторону утопал во мраке угрюмо нависших крыш. Там я никогда не был. Мне нравилось просто смотреть на это мерное движение цифр – казалось, оно ведёт именно туда, к «атмосферным» историям, о которых пишутся книги и снимается кино. Но вскоре мне открывалась его скучная механическая суть: это просто цепочка поочерёдно загорающихся огоньков, иллюзия движения.

Так произошло и сейчас, но, когда я уже было развернулся, чтобы пойти дальше, по табло заскользили слова:

«Умереть – анонимно, быстро, навсегда».

Я ухмыльнулся. Кажется, со мной кто-то играет. Влекомый этой эпатажной рекламой, я минул коридор и оказался в тёмном дворе. Справа тянулся кованый забор; впритирку к нему стояла скамейка, а слева была железная графитовая дверь. Как постоянный клиент репетиционных баз, я знал, что обычно за такими оказывается лестница, ведущая в подвал, поэтому без особого страха быть развёрнутым на пороге я потянул за ручку.

Дверь поддалась. В свете одной только лампочки над входом железная лестница уходила винтом вниз. На третьей спирали я спустился на ресепшн. Кажется, это был СПА-салон. Чёрные стены, ласкаемые языками красных свечей в нишах, деревянная стойка с бамбуковой вставкой. За ней стояла девушка, милая, большеглазая, но вся как будто аккуратно, исключая белоснежную кожу, вымазанная сажей.

– Простите, я… – пятился я, нащупывая ногами ступеньки.

– Что вы, что вы, проходите, Вольф Владимирович уже ждёт вас.

– Это, наверное, ошибка, я не… я просто…

– Иван Владиславович Царёв?

– Д-да. – Я прищурился, как будто звук собственного имени, официального, чопорно-русского, – имени, которое я давно заменил псевдонимом, был лучом строгого света в клубной полутьме.

– Я Роксана, – представилась она. – Разувайтесь и ступайте за мной.

Она вышла из-за стойки – стройная, в чёрном, с кружевными полами, платье, – и мы пошли по коридору.

Жесткий, колющий ноги ковёр, красные, цвета винного осадка, стены, будто глотка чудовища, тёмные деревянные двери и какой-то румынский стоунер в исполнении голодных вампиров, доносящийся из колонок под потолком. Похоже, меня вели или к гадалке, или на эротический массаж.

Мы подошли к двери в самом конце коридора.

– Приятной беседы, – загадочно улыбнулась Роксана и неслышно удалилась.

Мне хотелось пойти за ней, чтобы не растягивать больше это недоразумение, но во мне взыграло любопытство и даже некоторое негодование: откуда они знают моё имя? Моё настоящее имя. Причём, произнесла она его, как бы между делом, будто вскользь уточнив какую-то маленькую деталь.

Я постучал в дверь.

– Входите! – послышалось из-за неё.

Я вошёл. Комната, оплетённая, заставленная, окрашенная глубокой древностью. По углам – деревянные фигуры папуасов с копьями, вытянутые кувшины, искусно и пестро разрисованные; на стенах – деревянные маски с огромными глазами и патологически раззявленными ртами, бубны с меховыми кисточками, ловцы снов и лоскуты ткани (или кожи) с изображениями волков, воющих на льдисто-синюю луну. А за роскошным дубовым столом с красной, как в казино, обшивкой, сидел некто в странном костюме, напоминавшем тот, в котором однажды на сцену вышел Фли из Red Hot Chili Peppers. Облегающий, с рисунком костей и чернотой, обозначающей прорехи между ними. Лицо же этого некто было каким-то острым и вытянутым, волосы на голове грубые, клочковатые, почти как шерсть. Было в нём что-то… что-то…

– Волчье? Ну конечно, тут такой антураж, а меня ещё и Вольф зовут… Ну да ладно, присаживайтесь, рассказывайте, что вас беспокоит, – он указал на вытянутую софу перед столом, сесть на которую означало бы совершить музейное святотатство.

– Извините, я… я, кажется, не туда попал, адрес перепутал…

– И все-таки: что вас беспокоит? – понизив голос, ещё раз спросил он.

– Меня?.. Да, по сути, ничего, я просто…

– Что ж, ладно, тогда мне придётся вам объяснять. Ну, так у нас чаще всего и бывает… Прежде всего, вы хотите умереть. Но как бы для всех, кроме себя. Вы просыпаетесь и ходите на цыпочках по собственной квартире, отворачиваясь от часов, обходя по касательной тумбочку, где лежит телефон, боясь в нем что-то увидеть, а, если точнее, – ничего. Вы просыпаетесь и то время, когда вы ещё не вспомнили себя, когда есть лишь потолок перед глазами – это лучшие мгновения дня. Но вот к вам уже тянутся кровавые, заскорузлые нитки воспоминаний, мыслей, вашей собственной истории, и они наживую сшивают новый день со всеми прошлыми. Вы вспоминаете своих друзей, одноклассников, однокурсников и вам кажется, что вы словно бы, когда подрабатывали клоуном на детских утренниках, раздали им визитки, хотя сейчас уже давно работаете в «Cirque du Soleil». Вам не нравится то, что они могут о вас думать, и ещё меньше вам нравится то, что они могут не думать о вас вовсе. «А вы помните такого Иванушку? Интересно, а где он сейчас? Куда пропал?..» Именно эти мысли, сценки, разыгрываемые вами в собственной голове, и вели или, скорее, гнали вас на музыкальный олимп. А сейчас, когда остаётся только путь вниз, вам нравится представлять зарёванные лица поклонников, подносящих цветы к стенам, на которых вы нарисуетесь по всему миру, устраивающих у себя в комнате маленькие алтарики с вашей грустно улыбающейся физиономией. Вам нравится представлять этот мир, скорбящий о вашей утрате, и, конечно, Леру, это белокурое недалёкое существо, которое не понимало, какой великий гений удостоил её своей любовью. Вы с упоением представляете, как однажды она, проснувшись и выскользнув из объятий ещё спящего мужа, залезет в телефон и сердце её сдавит ледяным ужасом, как даже спустя много лет, в минуты радости, семейной идиллии, она на мгновение будет устремлять свой взгляд куда-то вдаль и льдинка задумчивости будет касаться его…

Хорошо, что за спиной оказалась софа – так бы я грохнулся на пол. Он угадал все мои желания, все мечты. Фокусник достал из-за моего уха карту, которую я загадывал одинокими ночами, втайне от самого себя.

– Кто вы?.. – спросил я полушепотом, еле шевеля онемевшими губами.

– О, это, друг мой, вопрос философский. Для тебя – кстати, теперь будем на «ты» – я просто Вольф. Но сейчас намного важнее кто ты и чего хочешь. А впрочем, все и так ясно: ты звезда, у тебя звёздная болезнь, и ты хочешь от неё избавиться. Но от звёздной болезни есть только одно лекарство – смерть, и мы готовы её тебе предоставить. В том виде, в каком ты о ней мечтал.

– Но ведь это незаконно… – вырвалось в меня.

– Об этом не беспокойся. Любая законность – сугубо бумажный вопрос, а юристы у нас первоклассные.

– Нет… нет… это же полная чушь, – мотал я, как помешанный, головой. – Родственники, поклонники… Меня все знают, я не могу так просто…

– А кто тебя знает? Отец-тусовщик, потягивающий травку на Кипре? Ты для него умер, как только взял в руки гитару. Орда сэдбоев, видевших тебя либо в клубной трясучке, либо в клипах в качестве «360»? Они не узнают тебя, даже в упор увидев – новости уже всё сказали.

– Хорошо, с ними ещё допустим… – Я уже торгуюсь? – Но судмедэксперты, доктора… мне что, не смеяться, пока они щекочут меня пёрышком, и не кричать, пока вскрывают?..

– Ладно, давай я лучше объясню, как это будет. – Кажется, мои вопросы только испытывали его терпение. – Но для начала немного о нас. Мы – загробное акционерное общество «Танатос на Багамас» (название ещё не утвердили, пытаемся адаптировать под русский рынок). Наши клиенты – это уставшие от славы, внимания, но не от жизни дамы и господа, которые хотят заново родиться, не выронив при этом изо рта серебряную ложечку. И мы им в этом помогаем, обеспечивая их смерть в информационной среде, на бумаге, в общественном сознании – в общем, где угодно, кроме как в жизни. Для этого наши клиенты проходят несколько этапов, так сказать, умерщвления. Первый – подготовительный или «последний вдох». Мы лепим твоего воскового двойника для прощаний, улаживаем дела во всех инстанциях и на основе анализов подбираем для тебя наилучший вариант ухода из жизни. Здесь тебе нужно лишь особо не рыпаться, в камеру не улыбаться (хотя, если неймется, можно – трагичность сама собой подрисуется уже постфактум), ну, и примерять потихоньку посмертную маску. Второй этап, собственно умирание, уже в большей мере на твоих плечах – ну, пока они, разумеется, ещё тёплые. Постишь в социальных сетях предсмертную записку, если добровольно, или хрипишь в трубку скорой, если принудительно. Тут уже подключаются наши люди: бригадиры, медики, патологоанатомы, следователи – ох эти истинные ангелы смерти!.. Ну, а потом и твои, с трибьютами, слезами, прощальными постами, аватарками с чёрной ленточкой, шквалом аморальных мемов, срачем в комментах, ну, и, конечно, похоронами. Все это – информационный перегной, из которого на поверхность неспешно вылезет твоё свеженькое надгробие. И затем – последний этап, «райские кущи»…

И тут я представил. Слезы близких (если быть честным, только Леры), взбаламученный интернет, моё всепрощающее, безмятежное восковое лицо и языки, внезапно смягчившиеся, упражняющиеся на трупе в красноречии: «Твой свет ещё веками будет озарять наши скудные пределы. Покойся с миром, одинокая звезда», «Светоч, что единственно осветит для потомков наш тёмный, невежественный век…» – и… свободу. Я представил, и меня охватила спирающая дыхание, искристая эйфория, будто в полутёмный кабинет вошла та, кто воплотит мою задавленную, влачащуюся за мной с самого детства влажную фантазию.

– Сколько?.. – с пересохшим горлом просипел я.

– Ох ты как завёлся!.. Насчёт денег можешь не переживать – мы только тестируем услугу в здешних широтах, и для тебя, как для храброго испытателя, это не будет стоить ровным счётом ничего. Ты лучше составь щедрое завещание, пожертвуй копеечку фондам. – Ещё одна фантазия, промчавшись в голове, обдала всё нутро нежным, ласкающим теплом.

– Ну уж нет… – отмахнулся я от него, – переродиться, начать всё сначала – и всё бесплатно? И что, я должен просто вам поверить?.. – Вольф ответил только какой-то понимающей, бессильной улыбкой. – Ну, есть же у вас наверняка какие-нибудь лицензии, сертификаты, книга отзывов, в конце концов…

– А, ты про «Некрономикон», – фальшиво встрепенулся он. – Если серьёзно, загробная жизнь наших клиентов является юридической тайной, а сертификатов за неимением конкурентов у нас нет. Так что да, если хочешь умереть так, как всегда мечтал, придётся просто поверить на слово.

Все эти побрякушки, украшавшие кабинет, сейчас показались мне такими фальшивыми, такими… съёмными. За ними мне вдруг отчётливо увиделись голые стены, которые останутся на следующий день, когда деревянные папуасы будут уже на полпути в африканские степи… Этот этнический скраб, тонизирующий тесный подвальчик посреди Москвы, был олицетворением того прохиндейского дурновкусия, которым морочат голову наивным мечтателям вроде меня. Конечно, они не хотят с меня ни копейки – а как ещё втиснуться ко мне в доверие?

– Благо, – продолжил Вольф ровно там, где оборвались мои мысли, – никаких бумаг мы подписывать не просим (не будем же мы усложнять нашу шредерскую работу), никуда не торопим, так что ты пока погуляй, полюбуйся жизнью, а, если всё-таки надумаешь, приходи – через три дня уже всё будет готово.

– И что, если я передумаю, никаких проблем? Могу даже не приходить?

– Ды-а, – как-то пустяково пропел Вольф, отчего желание спорить и что-то уточнять тут же пропало.

Весь следующий день я бесцельно блуждал по городу. Навещал родные улочки и слонялся по случайным дворам, с которыми меня связывала разве что любовь к печальной, окраинной красоте. И всюду за мной следовало ощущение какой-то волнительной невесомости всех чувств, которое отдаляло от меня эти места, делало их безнадёжно чужими. Их перспектива, сотканная из воспоминаний и фантазий, схлопывалась; они словно бы мелькали за окном такси, везущего меня в аэропорт.

То же самое я почувствовал, когда уже под вечер вернулся домой. Коридор, увешанный фотографиями и бейджиками с крупнейших музыкальных фестивалей; полки, на которых Лера так старательно размещала всех этих эмтивишных космонавтов и один золотой граммофончик, за которым мы с ребятами летели за океан, – все это были памятники чьим-то победам, возможно радостным, возможно пирровым, но не моим. Кровать, несуразно большая и пышная, чёрная глыба телевизора, бесхозная гитара на стойке в углу, рабочий стол, всклокоченный вдохновением, а на нем какое-то словесное макраме, прерванное на середине. Квартира стала скучным музеем, в котором я был единственным посетителем.

На второй день я отправился писать завещание. Все деньги, полученные мной с дистрибуции музыки, концертов и участия в саундтреках к фильмам – то есть всё, что было, – переходили семи разным фондам, которые я нашёл по пути к нотариусу. Недвижимости у меня не было (квартиру снимал), так что от него я вышел бедным посмертно. Я подумал, что даже и без всей этой понарошечной смерти я хотел бы именно так распорядиться накопленным добром.

Видите ли, когда толпы поклонников и серьёзные суммы на счётах были только наивными грезами, мне казалось, что, став звездой, я разрушу все стереотипы о них, смету их своим прытким до четвёртой стены нравом. Я хотел быть той знаменитостью, которая в моих детских фантазиях сидела со мной на одной лавочке, гуляла по ночному парку и говорила чуть отстранённо, но по-доброму о слишком понятной ей жизни. И всё это в то время, как набитый битком стадион ждал её появления. Ведь, как и кумир для нас, мы тоже для него одни. Так нам кажется. Но со временем, подарившим мне всё, о чём я мечтал, я познал трясинные свойства повседневности, которые тем сильнее, чем наглее водитель, надеющийся промчаться по «зелёной улице». И я очутился в сумрачном лесу. Всегда немного недовольный и как бы чем-то пришибленный, как старик, мимо которого мчатся шальные дети – мои былые амбиции и грандиозные планы. Мне подсовывают ручку, медиатор, статуэтку, микрофон, очередной левак на рекламу, а я смотрю немного в сторону, на них, как они сверкают, но теперь лишь пятками… Короче, это я к тому, что пусть хотя бы мёртвым я совершу широкий, разрывающий повседневность жест.

Вечером мне на почту пришло письмо от Вольфа. Я уже не дивился тому, что он нашёл мой приватный ящик, о котором знают только близкие, – после нашей беседы мне казалось, что мы были в многолетней внутричерепной переписке. Он писал, что изучил мою медицинскую карту и единственным вариантом остаётся самоубийство. Что ж, в моём возрасте и с моим детством в белых, пахнущих хлоркой коридорах неврологии другого я и не ожидал. Записку нужно поставить на таймер, чтобы в запасе был примерно час, после чего как можно скорее идти к нему. Во вложениях был снимок карты с петляющей глухими дворами линией маршрута от моего дома до его подвальчика. И да, мне надо не забыть о вещах. Вернее, о том, что о них нужно забыть.

На третий день я даже не вышел из дома. Сидел на полу в коридоре и смотрел наши первые репетиции. Звук больше напоминал работу миксера, наполненного ножами, но, черт возьми, – это были лучшие моменты моей жизни. Тургруппа у подножия Эвереста; улыбчивые, стоящие в обнимку альпинисты, которых понемногу разнимет холод – пресыщенности, меркантильности, бессмысленности.

И пора было уже прервать этот ностальгический вояж, но взгляд зацепился за глянцевый уголок на полке со статуэтками. Это был какой-то загнувшийся во всех смыслах музыкальный журнал, номер трёхлетней давности, а в нём – статья о нашем последнем альбоме. Руки сами потянулись к нему и открыли нужную страницу.

«Куда приползла Большая Черепаха?

Когда-то давно, когда к небу были ещё устремлены антенны радиоприемников, а их динамики хрипели перегруженными гитарами смелых новичков, на небосклоне отечественной музыки загорелась новая звезда – "Покатай Меня, Большая Черепаха". Ребята, насмотревшись советских мультиков и наслушавшись ню-метала, скрежетавшего тогда, в начале нулевых, в плеере каждого подростка, сколотили группу, которой было суждено "в Европу прорубить окно". Престижные награды, на которые раньше, казалось, российскому музыканту и озираться было как-то неприлично ("Грэмми" за лучший рок-альбом и триумф на "MTV Video Music Awards"), первые строчки в мировых чартах, туры в лучших традициях Жюля Верна, контракт с "Universal Music". Они, что называется, попали в струю.

В одном из интервью лидер группы Иван Царёв (которого продюсеры для более эффективной экспансии западных рубежей переименовали в Айвана Сара), объясняя смысл названия группы, рассказывал: "Как-то после репетиции мы с ребятами сидели у меня. Чтобы, так сказать, закрепить результат [чего именно, не уточняется (прим. ред.)], мы крутили одну за другой кассеты с советскими мультиками. Когда шёл тот, про львёнка и черепаху, мы все просто выпали: а где фраза "Покатай меня, большая черепаха"? Толик предположил, что это какие-то политические игры, но какие конкретно и в чью пользу, ответить затруднился. Арсенизатор заявил, что это все проделки путешественников во времени – тогда ещё шёл в кино "Эффект бабочки". Но одно мы поняли точно – ностальгия порой играет с нами злую шутку. А мы решили сыграть на ней палочками и медиаторами".

С тех пор прошло уже двенадцать лет и семь альбомов, последний из которых вышел на днях. И вот вопрос: а не стала ли "Большая Черепаха" таким же ностальгическим глюком на наших retina-экранах?

И, увы, новый альбом ПМБЧ – это лишь двенадцать признаний в любви мейнстриму спустя много лет после расставания. Унылых, душных, как те, что пишутся ночью по пьяни. Слушая их, невольно вспоминаешь Есенина:

 
"Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?"
 

А он, точнее, она никуда и не гонится – это-то и досадно. Большая Черепаха медленно ползёт по ржавым рельсам заученных приёмов, сонно подмигивая старым поклонникам, пропуская вперёд, как в Эзоповой басне, скоростных звёзд-однодневок – она ведь все равно первой придёт к финишу. Жаль только, что финиш это карьерный – ребята уже не раз были замечены на корпоративах. Ну что поделать, львята выросли, пошли на работу, а катать-то кого-то надо"…

Дальше глаза уже забегали по строчкам.

"…пластиковый звук… сэмлпы из тех, что предлагает юзеру только что скачанный секвенсор… четыре аккорда, потерявшие былую цепкость, и теперь их беззубое шамкание отзывается только мыслью "Где-то я уже это слышал…"»

Словесный понос, сгущённый до режуще-твёрдого каламбура. Переплёт затрещал, надрываясь, но я сдержался. Слишком много чести этому литературному швейцару. Я подошёл к окну, уставившись на трупно-жёлтое здание Литинститута, где он мог открывать двери в мир Большого Слова ещё не оперившимся словоблудам. И спорить с ним как-то расхотелось.

Уже вечером, больше назло ему, я позвонил Лере. Мы не разговаривали уже три года. Неправильно набран номер. Писать ей я не хотел – разговор хотя бы нужно стирать только из головы. Ну, будет зато убедительная картина моей предсмертной агонии.

В три часа ночи, поставив записку на четыре двадцать, я вышел из дома и, не ощущая ног, будто они, как и должно трупу, окоченели, пошёл тёмными улицами. По стенам коридора вместо единичек уже ползли заголовки утренних новостей.

Вольф ждал меня на входе, у стойки администратора.

– Ну что, мертвячок, – похлопал он меня по плечу, мраморному от напряжения, – пойдём тело смотреть.

Мы оказались в комнате, похожей на кабинет патологоанатома. Жужжащие лампы, глянцевая плитка на стенах, всюду оцинкованные тазики и столики на колёсах. Но именно что похожей, потому что всё в ней – особенно отельные халаты на крючках у двери – выдавало декораторскую халатность. Ячейки холодильников, не подписанные и, кажется, даже не открывающиеся; запах, слишком мягкий, чтобы выедать дух разложения, и большой железный стол посередине – со сливом и краном, даже не подключённым к водопроводу. На нём лежал я. Жёлтый, весь какой-то лакированно блестящий. Мы были похожи, как две капли воска.

– Биоразлагаемый, – похвастался Вольф и тут же кинулся ловить меня, кренящегося набок.

– Одобряю… – борясь с тошнотой, проквакал я и вперёд Вольфа вышел из комнаты.

На столе у Вольфа лежало красневшее от своей лживости свидетельство о моей смерти и ещё более красный липовый загранпаспорт.

– Первое – для близких – ну, или тех, кто тобой займётся. Получат они его, естественно, только в ЗАГСе. А это, – указал Вольф на загран, – для тебя – в рай полетишь под другим именем. – Слово «рай» он сказал так буднично, как бы проскользнув мимо него, что у меня больше не осталось сомнений в том, что это вполне реальная точка на карте. – И напоследок… чистая формальность. – В руке у него откуда-то взялся кубок, изящно изогнутый, потускневший и словно бы запотевший от дыхания времени.

– Что это? – спросил я.

– Мёртвая вода. Да не боись, только звучит страшно – это просто дистиллированная водичка, пей давай, вот так.

Деревянные папуасы, как и раньше, стояли по углам, и я даже устыдился своих былых сомнений в их благонадёжности. Да и все в кабинете было по-прежнему за исключением одной детали, которую в прошлый раз я почему-то не приметил. На стене за высоким бордовым креслом Вольфа висела картина. Кажется, это был Васнецов. Иван-царевич вместе с Еленой Прекрасной мчится на Сером Волке через лес. Он презрительно косит глаза и, кажется, едва удерживает руку Елены, понуро смотрящей в никуда, от фейспалма. Только, в отличие от оригинала, весь лес позади них утопал в белоснежных огнях. Приглядевшись, я увидел, что это вспышки фотокамер. А потом сверху постучали. Кажется, лопатой.

– Просыпайся, китайский деликатес, ха-ха-ха, – хохотал Вольф, и верхние частоты его голоса срезало дубовой крышкой.

– Ты сказал, это просто вода. – Шевелить я пока мог только губами.

– Да, вода. И немного тетродотоксина из фугу. Чтоб крепче спал, х-хе. – Он как-то проказливо усмехнулся или, скорее, фыркнул, издав при этом короткий рык. Весь взъерошенный, распаленный работой, сверкающий по́том в лунном свете. Я снова почувствовал тело – по нему бежали мурашки.

– А зачем была вся эта история с куклой? – понемногу складываясь, чтобы подняться, спросил я.

– Как показал опыт, клиентам лучше заранее не знать о погребении. Сам подумай: какой-то Вольф из подвала предлагает тебе полежать сначала в морге на опознании, потом в гробу. Внушает доверие? Ну да, отвлекающий манёвр, – устал он петлять. – Но поверь, это самое неприятное, что с тобой случилось на пути к загробной жизни.

Меня похоронили на Ваганьковском кладбище. Старомодно.

Когда мы уже шли по центральной аллее, мимо шедевров похоронной мысли, я не удержался:

– А Лера была?

– Э-э… нет, она в отъезде. Но прислала подругу. Олесю, кажется…

– Понятно… – Должно быть, на похороны она пришла в костюме стервятника – доедать то, что так долго сживала со свету. Но мне вдруг стало уже совсем не до неё. Я подумал: а ведь все и вправду могло закончиться так. Деревянный крест, хоть я не верил ни в каких богов и вообще хотел, чтобы меня сожгли, а прах развеяли по ветру; уханье падающей земли, его короткое эхо в интернете и… всё.

Калитка была открыта, а охранника с собаками, кажется, отправили в ближайший Макдоналдс. За воротами нас ждал чёрный джип «вольво». Начищенный до блеска, последней модели, но все-таки «вольво». Тогда я понял, что для Вольфа имидж дороже роскоши.

– Он отвезёт тебя в аэропорт. Нарядный такой полетишь!.. – кивнул он на мой костюм, новый, купленный специально к похоронам за неимением у меня клерко-парадного опыта, но с грубо зашитыми разрезами, через которые меня одевали.

– А ты?..

– Не-ет, я, конечно, гондольер, но до определённой черты. Дальше пилоты, а мне ещё надо других переправлять. Билет и документы у водителя, а, как прилетишь, тебя встретят. Ну, давай, хорошего полёта!

Город почернел за тонированными стёклами и, прижавшись к ним головой, прислушавшись к оттаивающим мыслям, я вспомнил отчего-то, что машина у ворот стояла всего одна и что сейчас морозная ночь. Наверное, Вольф пошёл откапывать кого-то ещё.

Я все ещё был слаб, поэтому всю дорогу спал. Меня разбудил свет от стеклянно-волнистого здания аэропорта, бьющий в лобовое стекло. Мы приехали в «Домодедово». Мне всегда он нравился больше, чем «Шарик». В нем чаще встретишь это умилительное семейство Петровых, отправляющееся в долгожданный отпуск в Турцию: крепкий папа в красно-белом спортивном костюме «Bosco» (кепочка опционально), мать не отстаёт – вельветовый костюм цвета сирени, и дети: старший, в папу, рослый, крупный, в телефоне, и младшенькая, совсем тоненькая, две русые косички. Смотря на них, я представляю себе их жизненный уклад, и его тепличная банальность согревает меня, промёрзшего в экзистенциальных фракталах.

Когда мы подъехали к нужному терминалу, водитель, не оборачиваясь, протянул мне бумажки, мы молча расстались и я, ёжась от холода, быстро зашагал ко входу.

Меня теперь звали Елисей Арсеньев, а летел я на Бали. Что ж, довольно пошловатое загробье. Но, как говорится, дареному гробу…

Я зашёл в туалет, посмотрел в зеркало – и немного опешил. Лицо, бледно зеленое, как-то отупело растянулось, как развязавшаяся маска. Чувствовал я себя нормально, разве что немного зябко было… Ну, по крайней мере, шансы во всех смыслах пролететь увеличивались. Я вполне мог сойти за того «похожего чувака», при виде которого ты уже лезешь в карман за телефоном, чтобы сфотографировать, но тут замечаешь досадные различия, однако всё равно фотографируешь – хотя бы мем можно запилить из разряда «уже не тот».

На регистрации, паспортном контроле и досмотре меня пропускали как будто даже в спешке, словно бы стыдились быть единственной преградой между кощеем и витамином D.

Промявшись где-то с час на железных скамейках в зале ожидания, когда небесная кромка уже синела вдали за чёрными лесом, я, наконец, сел в самолёт.

Где-то к полудню мы прилетели в Доху – там была пересадка. Белые и только белые машины, стеклянные, до небес, обелиски денежному богу, на которые нельзя смотреть под страхом ожога сетчатки, – и какой-то внутренний сквозняк, открывающийся при взгляде на этот комфорт, так бездарно выливающийся через край, на эту сбывшуюся мамону, за которой больше не укроешься от бренности жизни. Я из принципа не соглашался выступать здесь, в Катаре, когда нас приглашали на фестивали и частные тусовки, хотя мы с ребятами теряли на этом кучу денег.

Нас отвезли в роскошный пятизвездник (других здесь, кажется, и нет) – вылетали мы только через восемь часов. Можно было пройтись, полюбоваться Персидским заливом или кинутыми, занесёнными песком спорткарами, но я предпочёл остаться в номере, за плотными портьерами и под кондиционером.