Наталия Павловская
Истории для кино
Глава восьмая
«Любовь такая глупость большая»
МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА
Юбиляра приветствует молодой дуэт из Московского театра оперетты: он в элегантном смокинге Эдвина, она – в роскошном наряде Сильвы.
– Дорогой Леонид Осипович! – начинает Эдвин. – Мы поздравляем вас с юбилеем!
– Мы желаем вам большого счастья, – продолжает Сильва, – крепкого здоровья, осуществления всех желаний…
– И выражаем глубокое соболезнование! – неожиданно завершает Эдвин.
Зал недоуменно шумит. Утесов тоже недоумевает:
– Я что, уже так неважно выгляжу?
– Выглядите вы замечательно! – заверяет Сильва.
Утесов стучит по деревянному подлокотнику кресла:
– Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
– А соболезнование мы выражаем не вам, а всей советской оперетте, – объясняет Эдвин.
– В связи с тем, – завершает Сильва, – что ее преждевременно покинул блистательный артист Леонид Утесов!
И они начинают знаменитый дуэт. Но с новым – соответствующим данному моменту – текстом:
СИЛЬВА
Помнишь ли ты, как ты служил в оперетте?
Смокинг, канкан, комик, герой, бонвиван…
ЭДВИН
Ты был артист – самый любимый на свете!
Помнишь ли ты «бис» и цветы?
Но ты ушел, и всех нас
Променял ты на джаз!
СИЛЬВА
С опереттой твой обман
Был так сладок!
С опереттой твой роман
Был так краток!
Подарил ты нам любовь на минутку,
Оперетта – только шутка.
ЭДВИН
Как тоскует без тебя оперетта!
Ни ответа от тебя, ни привета!
Покорялись мы судьбе, но довольно,
Сердцу больно!
О, вернись!
ДУЭТ
Помнишь ли ты, как ты служил в оперетте…
Да чего там спрашивать, помнит ли он, – конечно же, все Утесов помнит…
ПЕТРОГРАД, 1923 ГОД
На смену военному коммунизму пришла новая экономическая политика – нэп. О, буйные нэповские времена! Канкан оперетты и томные танго в ресторанах, полных экзотических блюд, где гуляли «жирные коты» – нэпманы с дамами в мехах и брильянтах. Открывались и многочисленные театральные антрепризы, которые на потребу новой публике играли легкие комедийные и музыкальные спектакли.
Лёде уже давно стали тесны рамки московской агитбригадной политсатиры. И когда его позвали сразу два петроградских театра – антреприза Ксендзовского и Палас-Театр, товарищество без антрепренера, – он немедля перебрался со своей семьей на берега Невы.
Здесь он играл много, жадно, разнообразно. В оперетте «Девушка-сыщик» Лёдя, используя свою давнюю цирковую подготовку, сыграл персонаж, который являл чудеса акробатической подготовки – вплоть до хождения по натянутому под колосниками канату. С которого Лёдя однажды и свалился – но доиграл спектакль до конца, хотя газеты потом писали, что он получил «сильное сотрясение всего организма».
А в оперетте «Дорина и случай» Лёдя играл слугу не двух, а сразу четырех господ, причем был то русским, то французом и говорил, соответственно, то по-русски, то по-русски же, но с французским акцентом. При этом он метался по четырем этажам дома, где жили его четыре хозяина, так чтобы они даже не догадались, что он у них на четверых – один.
Но главной любовью Лёди была классическая оперетта «Сильва». Любовью – сразу в двух смыслах…
На сцене Палас-Театра Лёдя и примадонна польского происхождения Казимира Невяровская исполняют дуэт Бони и Стаси:
БОНИ-ЛЁДЯ:
Ах, мой друг, весь наш брак – это трюк,
Мне жена не нужна, хоть мила и нежна,
И за ней должен я целый день
Безотрадно бродить, как тень!
Принимают нас так радушно
И завидуют все кругом,
Ну а мне от любви такой ужасно скучно
И твержу я всегда тайком:
Любовь такая глупость большая,
Влюбленных всех лишает разума любовь.
Все это знают и понимают,
Но все равно влюбляться будут вновь и вновь!
Зал полон нэпманской публики, и публика эта от Лёди в восторге, особенно дамы. А мужчины, конечно, млеют от Невяровской, которая необычайно и чертовски хороша.
СТАСЯ-НЕВЯРОВСКАЯ:
Ах, мой друг, вы отбились от рук,
Будь я ваша жена, не была б я нежна.
Дать урок вам сумела бы я,
Как должны трепетать мужья!
Я совсем не ягненок кроткий,
И свой нрав не хочу скрывать,
Чтобы вы, опечаленный такой находкой,
Мне не могли сказать:
Любовь такая глупость большая,
Влюбленных всех лишает разума любовь.
Все это знают и понимают,
Но все равно влюбляться будут вновь и вновь!
Артисты выходят на поклон. Мужчины устремляются к сцене с букетами, бросают их Невяровской. Дамы не отстают от мужчин, но несут цветы Лёде. Принимая розы у одной из дам, он успевает поцеловать ей ручку. Кланяющаяся рядом с ним Невяровская шипит с польским акцентом:
– Ты всем пани будешь целовать руки?!
За кулисами она тоже проявляет характер: обмахиваясь веером, царственно выставляет ножку и требует застегнуть ей туфельку. Лёдя быстро застегивает пряжку и поправляет платье на ее обнажившемся колене. Она томно интересуется:
– И это все-е?
– А что, я же застегнул…
Невяровская раздраженно захлопывает веер и ударяет им по лбу Лёди. Он перехватывает ее руку и напоминает, что они здесь не одни. Невяровская насмешливо восклицает:
– Ах, ах, какая великая тайна! После спектакля едем в «Асторию»!
– Я не могу. Меня Лена ждет…
– Ты не можешь? Нет, это я не могу! Пся крев, я польская аристократка! И я не желаю больше прятаться, как холопка от пани! Если ты сам не можешь ей сказать, это сделаю я!
У Невяровской истерика, Лёдя беспомощно топчется перед нею, но, по счастью, к приме уже спешит верная костюмерша Марыся с флаконом успокоительного, которое она привычно сует под нос хозяйке, уговаривая ее, как маленькую:
– Не, не, пани, рыбка моя, только не зараз! У вас еще другий акт…
После спектакля Лёдя и Лена едут из театра на извозчике, утопая в цветах Лёдиных поклонниц. Но, несмотря на эти свидетельства успеха, Лёдя мрачно вздыхает:
– Я делаю все не то… Понимаешь, все это – не то!
Лена невозмутимо нюхает букетик:
– Почему не то? Сегодня ты опять был вполне хорош. Правда, во втором акте немного скован мизансценами… И еще я бы акцентировала не низкие, а высокие ноты…
– При чем тут: высокие, низкие? Это все – вообще не то! Читала, что про меня пишут? Вот Соколовский, например: «За неимением голоса Утесов поет бровями»!
Лена успокаивающе улыбается:
– Он просто оттачивает на тебе свое остроумие.
– А Литвак: «Эстрадный комик пытается доказать, что он еще и комик опереточный»!
Ну, на то они и критики. Их хлеб – пощипывать бедных артистов.
Ответы Лены полны невозмутимости. Но вдруг и она не выдерживает:
– Впрочем, ты скорее не комик, а типичный рамоли – щиплешь инженюшек за бока!
Лёдя уходит в глухую оборону:
– О чем ты? В спектакле нет никакой инженю.
– Ах, ну да, она не инженю, она польская аристократка… Такие аристократки у нас в Никополе нанимались мыть полы!
– Лена, это все глупости!
– Конечно, глупости. – Лена пристально смотрит на мужа. – Только хотелось бы, чтоб и ты понимал, что это все – глупости.
– Да у меня вообще голова другим занята!
Лена опять невозмутима. Она заботливо укутывает мужа шарфом:
– Меня больше волнует не твоя голова, а твое горло. Смотри, не простудись…
Лёдя капризно отталкивает ее руки:
– Нет, ты меня не понимаешь! Я хочу доказать, что могу больше, чем делаю сейчас!
– Можешь – докажи, – спокойно соглашается Лена. – Ты только определись, что ты можешь.
– Что могу? Да все! Я могу все! От трагедии до трапеции!
Лёдя брякнул это сгоряча. Но задумывался над этим он уже давно. При всем успехе ему было неуютно в рамках одной оперетты. Ведь существует и множество других жанров. А значит, необъятные силы и немереные амбиции Лёди требовали доказать, что он может проявить себя в любом жанре.
– Представляешь, – возбужденно объясняет он Лене, – первым номером что-нибудь драматическое. Ну, скажем – Раскольников… А после Достоевского я выйду Менелаем из «Прекрасной Елены»… Ужасающее соседство, да? Ну и отлично! Дальше – скетч «Американская дуэль», потом: что-нибудь грустное, элегическое… К примеру, «Не искушай» Глинки – под аккомпанемент трио, где я играю на скрипке… Затем… Какой же к этому контраст? Ага, классический танец! Я исполню настоящий вальс… Потом – комический рассказ, потом, конечно, куплеты на злобу дня… А закончу… Закончу тем, чем начинал: рыжий клоун на трапеции!
Потрясенная громадьем его планов, Лена недоверчиво смотрит на Лёдю. А он твердо заявляет:
– И все это не меньше чем часов на шесть!
Афиша уникального представления гласит:
ПАЛАС-ТЕАТР
в пятницу 2 февраля 1923 года
показательный синтетический
вечер-спектакль
Л. О. УТЕСОВА
«ОТ ТРАГЕДИИ ДО ТРАПЕЦИИ»
Часы, специально вывешенные над сценой, показывают ровно шесть часов вечера.
Под барабанную дробь, прорвав афишу, Утесов выходит на сцену. Зал аплодирует. Барабанную дробь сменяет драматическая увертюра к «Пиковой даме» Чайковского. Под нее Лёдя читает драматический монолог Раскольникова: «Я кровь пролил, которую все проливают! Которая льется и лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелями человечества…»
За кулисами взволнованная Лена, гример с пуховкой наготове, костюмер с плечиками от костюма, рабочие сцены – все наблюдают за Лёдей.
А он продолжает все более страстно: «Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости… Я хотел только поставить себя в независимое положение, первый шаг сделать, достичь средств, и там бы все загладилось неизмеримою, сравнительно, пользой… Но я, я и первого шага не выдержал… И все-таки вашим взглядом не стану смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан!»
Зрители аплодируют от всего сердца.
Лёдя влетает за кулисы, гример бросается к нему с пуховкой, костюмер помогает переодеться в костюм царя Менелая, Лена поит его чаем из стакана…
И вот уже Лёдя-Менелай поет арию из оперетты «Прекрасная Елена».
Из зрительного зала, прикрыв лицо вуалькой шляпы, за Лёдей наблюдает Невяровская – и восхищенно, и слегка ревниво.
Дамы бросают на сцену цветы.
За кулисами Лёдя, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в полосатые брюки, одновременно надевает одесское канотье и откусывает от бутерброда, который сует ему в рот Лена.
Лёдя – в полосатом костюмчике, канотье и с тросточкой – исполняет одесские куплеты.
А потом играет известную эстрадную интермедию, которая почему-то называется «Американская дуэль», хотя никакой Америки, да и самой дуэли, по сути, тут нет. Просто двое тянут жребий из цилиндра, и тот, кто вытянет бумажку с крестиком, обязан застрелиться. Крестик достается Лёде, он ломает в ужасе руки, приставляет револьвер к виску, убегает за кулисы, там раздается звук выстрела, после чего Лёдя возвращается и радостно сообщает: «Вот повезло так повезло – промахнулся!»
Вместе со всеми зрителями заливисто смеется и Дита в первом ряду.
А Лёдя за кулисами сбрасывает одесский костюмчик и влезает в подставленный костюмершей фрак. Лена повязывает ему галстук-бабочку.
Лёдя во фраке поет романс Глинки: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей, разочарованному чужды все обольщенья прежних дней…»
У дам в зале увлажняются глаза.
За кулисами взволнованная Лена шевелит губами, беззвучно подпевая Лёде.
Сменив фрак на балетное трико, Лёдя танцует с партнершей в балетной пачке классический вальс Штрауса «Сказки Венского леса». В какой-то момент он оставляет партнершу, которая продолжает одиноко кружиться, берет скрипку, играет на ней тему вальса, а затем возвращается к партнерше, завершая танец.
Лёдя выбегает со сцены за кулисы, подхватывает Лену и кружит ее, как только что кружил балерину. Но гример с костюмером торопят его опять сменить грим и переодеться – на сей раз в клоунский костюм.
Как в цирковой юности, он сначала по-клоунски дурачится, а затем работает номер воздушной гимнастики: крутится на трапеции, делает сальто в воздухе, взлетает к потолку… А зрители – и строгие интеллектуалы, и экзальтированные дамы – замирают и ахают, как когда-то простая публика в цирке Бороданова.
Так завершается представление, в финале которого бурно аплодируют все – и зрители в зале, и работники театра за кулисами, и Лена, и Дита, и Невяровская.
Счастливый триумфатор Лёдя раскланивается и посылает в зал воздушные поцелуи.
А часы над сценой показывают ровно полночь, возвещая, что закончились шесть часов невиданного творческого марафона под названием «От трагедии до трапеции».
Дома Лёдя – весь в примочках – стонет на кровати. Дита, высунув от усердия кончик языка, меняет отцу компрессы на ногах. Лена за столом перебирает гору газетных рецензий.
– Замечательно – ни одной ругательной строчки! А какие эпитеты… «Утесов доказал, что он – большой артист широчайшего диапазона»! А вот и этот остроумец Соколовский: «Многие думали, что представление Утесова станет бенефисом шарлатанства, но столкнулись с высочайшим профессионализмом и преданностью искусству»… Все, спекся твой остроумец!
Лёдя стонет слабым голосом:
– О-о, жаль, что такое возможно только раз в жизни.
– Почему, папочка? Это было так здорово!
– Спасибо, Диточка, но если я дам еще одно такое представление, на моей могилке напишут: «Здесь лежит обжора, объевшийся искусством».
– Не надо, папочка! – пугается Дита. – Я не хочу твоей могилки!
Растроганный Лёдя обнимает дочь, а Лена улыбается:
– Никакая могилка твоему папе не грозит. У меня есть для него отличное лекарство!
Она подает мужу книгу, Лёдя читает на обложке:
– «Аристократка», Михаил Зощенко… Кто такой?
– Почитай – узнаешь. Мне рекомендовала Ира Шацкая – она ведь известная книголюбка. Так я вчера полночи не спала – читала и хихикала!
Лёдя не упускает случая обидеться:
– Это вместо того чтобы полночи не спать, переживая, как пройдет мой бенефис?
– Но ты-то сам спал, как сурок. Короче, почитай, а мы с Дитой примочки приготовим…
Мать и дочь уходят. Лёдя без особого интереса открывает книгу на первой попавшейся странице, начинает читать. И тут же на его лице ленивое выражение сменяется интересом, потом улыбкой, а затем он вовсе громко смеется и кричит:
– Лена! Дита!
Родственники вбегают в комнату.
– Что случилось? – волнуется Лена.
– Да вы послушайте! – Лёдя, позабыв о болячках, вскакивает с постели и читает: – «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место!»
Лёдя читает и на глазах преображается в героя зощенковского рассказа – туповатого, но чем-то все же симпатичного водопроводчика:
– «Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я – на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена ни вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу – антракт. А она в антракте ходит. «Здравствуйте», – говорю. – «Здравствуйте». – «Интересно, – говорю, – действует ли здесь водопровод?» – «Не знаю», – говорит. И сама в буфет»!
Лена и Дита смеются. А Лёдя умоляет:
– Звони своей Шацкой – пусть сведет меня с этим Зощенко!
Михаил Михайлович Зощенко еще только становился известным. Грустный по жизни человек, чей литературный смех был сродни Гоголю – тоже сквозь слезы. Казалось, его мучит скорбь, что люди так несовершенны, что никак не могут они жить благородно и разумно. Писатель и смеялся над ними, и сочувствовал им, и надеялся на перемены к лучшему.
Они встретились в роскошном нэпманском кафе «Ле Гурме» – Лёдя и Зощенко, худощавый, строго одетый, по-военному подтянутый бывший офицер, с умными грустными глазами. Спокойно и чуть иронично он выслушивает восторги Лёди:
– Михал Михалыч, это же – брильянты! Жемчуга! Ваша аристократка – просто чудо что такое! – Лёдя цитирует: – «Довольно свинство с вашей стороны! Которые без денег – не ездют с дамами!»
Зощенко слушает пламенного Лёдю, помешивая серебряной ложечкой кофе в чашечке настоящего фарфора.
– Михал Михалыч, позвольте мне читать ваши рассказы со сцены?
– Читайте, если желаете…
– Еще как желаю! Я уверен, зал будет рыдать!
– Надеюсь, от смеха? – уточняет Зощенко.
– Еще бы! И это будет начало советского рассказа на эстраде!
Зощенко усмехается одними уголками губ:
– Должен предостеречь, Леонид Осипович: критики вам заметят, что мои персонажи не прибавляют советскому человеку оптимизма и веселья…
– Да плевать я хотел на критиков! – храбрится Лёдя.
К ним подходит официант:
– Желаете сделать заказ?
Зощенко в задумчивости, а Лёдя выказывает себя завсегдатаем:
– Для начала нам водочки, как вы делаете – на бруснике, и пирожочки маленькие…
– А-ля рюс? – уточняет официант.
– А-ля, – соглашается Лёдя. – А на горячее…
– Могу порекомендовать наше коронное блюдо – стерлядь в икорном соусе. Но можем сделать и соус бешамель.
– Да, бешамель, – Лёдя интересуется у Зощенко. – Вы не против бешамеля?
– Нет. Если бешамель не против меня.
Зощенко закуривает маленькую помятую папироску. Официант удивленно косится на это убожество, чуть морщит нос от сомнительного аромата и с достоинством удаляется. А Лёдя вальяжно закуривает толстую сигару и философствует:
– Думали ли мы еще совсем недавно, в голодные годы, что будем так сидеть и выбирать соус к стерляди… Вот оно и наступило – светлое будущее!
Зощенко затягивается папироской и усмехается:
– Надолго ли?
– В каком смысле?
Лёдя не получает ответа на свой вопрос – в кафе врывается роскошная Казимира Невяровская.
Наконец-то, я тебя нашла, коханый! Прямо загнала извозчика: пятый ресторан объезжаю!
Примадонна усаживается за столик, целует Лёдю, несмотря на его попытки увернуться, и морщит хорошенький носик:
– Фу, чем так дурно пахнет? А-а, это папиросы пана… Что за ужас вы курите?
Зощенко невозмутимо отвечает:
– Этот ужас называется «гвоздики».
– Зачем же пан курит такую гадость!
– Привыкаю. Мало ли куда может забросить жизнь…
– Странный вы какой-то. Леонид, вели принести пирожных, ужасно хочу сладкого!
– Официант! – зовет Лёдя. – Пожалуйста, нам пирожных!
Невяровская достает длинную пахитоску, вставляет в мундштук и тоже закуривает. Лёдя и Зощенко переглядываются. Зощенко сочувственно улыбается Лёде. Лёдя незаметно разводит руками и полушепотом цитирует:
– «Ежели вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу!»
– Что ты сказал? – настораживается Невяровская.
Но тут подходит официант с вазой разнообразнейших пирожных. Невяровская хватает ближайшее и предупреждает официанта:
– Не уходите! – Откусывает полпирожного и спрашивает Зощенко: – А пан – кто есть?
Зощенко только пожимает плечами, а Лёдя сообщает:
– Это гениальный писатель – Михаил Зощенко!
– Не читала, – легко признается актриса.
После чего заглатывает вторую половинку первого пирожного и берет из вазы у официанта еще одно. Лёдя снова цитирует полушепотом:
– «Натощак не много ли?»
– Что ты опять бормочешь? – напрягается Невяровская.
– Да ничего, тебе послышалось…
Невяровская расправляется со вторым пирожным и берет третье. Зощенко, пряча улыбку, закуривает следующую папироску. Невяровская подозрительно переводит взгляд с Лёди на Зощенко. И, почуяв какой-то подвох, кладет пирожное обратно в вазу.
– Вы докушайте, – советует официант. – Все равно ведь платить – оно пальцем смято.
Ситуация рассказа «Аристократка» повторяется настолько буквально, что Лёдя и Зощенко, не выдержав, прыскают.
– Что вы смеетесь? – недоумевает Невяровская и вскакивает. – Мне здесь надоело! Леонид, едем в «Асторию»!
– Прости, не могу, меня ждет Лена…
– Уже не ждет!
– Что значит – не ждет?
– То и значит. Я была у пани Лены и все рассказала.
– Зачем?!
– Я помогла тебе, коханый. Ты же сам сказать хочешь, но не можешь…
Лёдя пулей вылетает из ресторана. Невяровская провожает его насмешливым взглядом и переключается на Зощенко:
– Пан писатель, а вы вообще-то о чем пишете?
Лёдя взбегает по лестнице к своей квартире. У двери его встречает чемодан с надетым на угол одесским канотье. Лёдя тупо смотрит на чемодан. Тянется к звонку двери. Но опускает руку и устало присаживается на чемодан.
Так Лёдя снова покинул свой дом. Он поселился в квартирке Невяровской. А домой его пускали, чтобы увидеться с Дитой, только по воскресеньям. Вернее, домой его даже не пускали – Лена выводила к нему Диту на лестничную площадку.
Лёдя старался забыться в работе, выступая в самых разных жанрах. Нет, марафон «От трагедии до трапеции», конечно, остался неповторимым, но Лёдя, кроме оперетты, еще играл в «Свободном театре» небольшие пьески, скетчи, водевили, а также читал на эстраде рассказы Зощенко – и все это с немалым успехом.
А еще Лёдя открыл для себя замечательного американского писателя Фридмана. Постоянным героем его рассказов являлся Мендель Маранц, добродушный и неунывающий философ жизни, изобретатель-неудачник, чьи изобретения ни разу не реализовались, непоколебимый оптимист и юморист, излагающий свои взгляды на окружающую действительность парадоксальными афоризмами. Например: «Что такое деньги? Болезнь, которую каждый хочет схватить, но не распространить».
Ну, а Лёде в нынешней семейной ситуации были особенно созвучны другие афоризмы неунывающего Менделя…
Лёдя на эстраде играет Менделя Маранца. А это значит, что он сам себя вопрошает и сам себе отвечает:
– Что такое жена? Жена – это гвоздь в стуле, который не дает тебе сидеть спокойно. А еще – это насморк, который легко схватить, но трудно избавиться.
Публика смеется – совершенно очевидно, в зале много понимающих, что к чему.
– А что такое брак? – продолжает Лёдя. – Брак – это туфли. Пока они новые, они жмут. Когда же они становятся удобными, оказывается, что они уже старые.
И опять зрители сочувственно смеются. Но Лёдя серьезен и философичен:
– А то такое жизнь? Клумба. Если на ней не растет тот цветок, который ты любишь, научись любить те цветы, которые на ней растут. Бери пример с Колумба. Если ты ищешь счастье на востоке, плыви на запад. Даже если ты не найдешь то, чего искал, ты по крайней мере откроешь новые земли…
Казимира Невяровская в кружевном пеньюаре возлежит в своей спальне на подушках. Лёдя в домашнем халате приносит поднос, на котором – кофе и пирожные. Примадонна игриво возмущается:
– Что ты делаешь, мой принц! Почему мне не принесла кофе Марыся?
Лёдя – уже, видимо, не впервые – подыгрывает ей:
Зачем Марыся? Я – самый верный твой холоп! Вели казнить, вели миловать – все стерплю от твоей шляхетской ручки!
Он с низким поклоном ставит кофе у кровати. Казимира кокетливо надувает губки:
– Все так говорят, все так обещают…
Лёдя играет теперь гордого шляхтича:
– А ты меня со всеми не равняй!
Примадонна без всякого перехода превращается из кокетливой куколки в искренне страдающую женщину.
– Да, ты не такой, как все! Люби меня, коханый, пожалуйста, люби! Мне так страшно, так одиноко!
Она горячо обнимает слегка оторопевшего Лёдю, и он падает к ней на подушки.
Все это походило на страсти немого кино, пользовавшегося в те годы невероятной любовью зрителей. Тайные свидания, страстные объятия, пальба из пистолетов в неверных любовников, нож в грудь, яд в бокал и финальный поцелуй в диафрагму.
Но Лёдя не очень любил немые кинострасти, он предпочитал немые же, но комедии. Получив у Лены Диту на воскресенье, он первым делом отправляется с ней в иллюзион, где персонажи бегают, падают, ломают руки-ноги, теряют штаны и очки, и постоянно сталкиваются дамы и автомобили… Лёдя с Дитой от души смеются над комическими трюками. Особенно восхищается непосредственная Дита:
– Ой, я сейчас умру от смеха! Ой, смотри, смотри! А ты так можешь, папочка?
– Для тебя я все могу!
Девочка прижимается к отцу.
– Я тебя так люблю, папочка! Сильно-сильно!
Растроганный Лёдя целует ее в макушку:
– А я тебя люблю еще сильнее!
Из кинотеатра они выходят на бульвар.
– Мороженое? – предлагает Лёдя.
– Обязательно! – подтверждает Дита.
Лёдя покупает мороженое и с улыбкой смотрит, как дочь набрасывается на лакомство.
– Знаешь, я тоже в детстве больше всего на свете любил мороженое. Но моя мама была очень строгая…
– Бабушка Малка и сейчас строгая, – уточняет Дита.
– Да, она считала, что детей нельзя баловать, и разрешала мороженое только по праздникам. А мой папа меня жалел…
– Дедушка Иосиф добрый, – опять уточняет Дита.
– Да, дедушка давал мне деньги на мороженое по секрету от мамы.
– А дедушка жил с тобой? – невинно интересуется Дита.
– А где же ему жить? – не чувствует подвоха Лёдя. – Он же наш папа.
– Ты тоже мой папа, но ты ведь не живешь с нами.
Лёдя мнется, не зная, как выпутаться из капкана Диты. А она говорит тихо:
– Я по тебе очень скучаю!
– Ну, прости, я тоже жутко по тебе скучаю! И я обязательно придумаю, как сделать, чтобы ты не скучала. Хочешь, я возьму тебя жить к себе?
– Нет. Мама ведь тоже скучает, а вместе нам скучать веселее.
Лёдя утирает вспотевший лоб и замечает киоск с прохладительными напитками.
– Что-то жарко! Посиди здесь, я сельтерской попью…
Дита садится на скамейку, доедая мороженое. А молодой человек в кожаных крагах и клетчатой кепке присматривается к ней.
Лёдя подает деньги продавщице, но тоже издали не спускает глаз с дочери.
Человек в кепке подходит к ней:
– Девочка, хочешь сниматься в кино?
Дита растерянно смотрит на незнакомца. Но Лёдя уже спешит к ним.
– Молодой человек, вы воду не взяли! – кричит ему вслед продавщица.
Лёдя только отмахивается и налетает на незнакомца:
– Вы чего пристаете к ребенку!
– Я не пристаю, а приглашаю девочку сняться в кино.
– Какое еще кино?
– Новая художественная фильма. Я ассистент режиссера, ищу девочку на роль. Ваша дочка нам очень подходит.
– Я без папы не пойду! – заявляет Дита.
– Хорошо, мы и папу возьмем, – вздыхает ассистент. – Вы где работаете?
– Я работаю в театре! – гордо заявляет Лёдя. – В разных театрах.
– Даже в разных? – иронизирует ассистент. – И кем, интересно бы знать, вы работаете?
– Артистом!
– Да-а? А фамилия ваша?
– Утесов.
– Не слыхал. Но все равно – нам нужны статисты.
Лёдя – совсем недавний премьер и триумфатор – чувствует себя идиотом. Диту же волнует совсем другое:
– А мне платье красивое дадут? Ну, как у артисток?
Однако прежде чем стать артисткой, Дита должна получить на это разрешение мамы. Но мама категорически против. Правда, весь свой гнев она обрушивает не на Диту, а на этого прохиндея Лёдю: нет, нет и еще раз нет, вы с ребенком встречаетесь только по воскресеньям, и никакие одесские фокусы тут не пройдут. Лёдя искренне возмущен:
– Какие фокусы? Это Диту пригласили! Диту, понимаешь? А меня – только за компанию…
– Мамочка, ну пожалуйста! – умоляет Дита. – Мамочка, я хочу быть артисткой! Как ты!
Лена затихает и горестно машет рукой:
– Да какая уже я артистка… Ладно, если тебе так хочется…
Дита бросается к Лене на шею:
– Ура! Ты самая добрая мама на свете!
Лена пытается сохранить строгость:
– Но кино не отменяет твои домашние уроки.
– Да я их всех сейчас сделаю-переделаю! – Дита убегает в свою комнату.
Лёдя и Лена остаются вдвоем. Неловкая пауза. Лёдя первым прерывает молчание:
– Ну… как ты?
– Нормально. А ты?
– В порядке.
И опять молчание.
– Так завтра я заеду за Дитой? – спрашивает Лёдя.
Лена снова становится железной леди:
– Думаешь, я тебе доверю ребенка? Про синематограф столько мерзких слухов… Я сама привезу Диту!
Вспышка фотоаппарата высвечивает сидящую в картинной позе Невяровскую и ее таинственно-воздушный наряд из шелка и шифона. Фотограф восклицает:
– Благодарю! Вы, как всегда, восхитительны!
Невяровская рассеянно кивает, небрежно протягивает руку для поцелуя. Фотограф целует ручку и начинает складывать треногу фотоаппарата.
– Марыся, кофе! – приказывает Невяровская. – Пан желает выпить кофе?
– Не просто желаю – мечтал бы! Но, увы, некогда – работа. Я пришлю журнал с вашими фотографиями.
На выходе фотограф сталкивается с Лёдей. Оба синхронно приподнимают шляпы и расходятся. Казимира обнимает и целует Лёдю. Марыся ставит кофе на столик и тактично удаляется с ворохом концертных платьев.
– Кто это был? – спрашивает Лёдя.
– А, для обложки какого-то журнала… «Ветерок»… «Мотылек»…
– «Огонек»?
– Кажется… В общем, ерунда!
– Ничего себе ерунда – «Огонек»! Мне, например, не предлагают сняться на обложку. Да и вообще не предлагают… – Лёдя заметно скисает.
Казимира обнимает его изящной рукой и утешает:
– Я же все равно люблю тебя. Я соскучилась, коханый!
– Когда же ты успела? Мы виделись утром.
Невяровская вдруг тоже грустнеет, задумчиво помешивает кофе:
– Мне кажется, нам уже мало осталось быть вместе…
– Что за глупости!
– Это не глупости, это предчувствие…
– Предчувствие, что ты бросишь меня?
Актриса так же вдруг переходит от грусти к страсти:
– Я не могу бросить тебя, коханый! Это одно и то же, что бросить саму себя! – Она окутывает Лёдю газовым шарфом. – Я принадлежу тебе! Без тебя я совершенно одна!
Лёдя с трудом выпутывается из шарфа:
– Ну что ты! У тебя столько друзей, поклонников…
– Они видят только блеск, мишуру… А меня настоящую никто не любит!
– Я люблю тебя…
Казимира переходит от страсти к нервному смеху и вновь укутывает Лёдю шарфом:
– Нет, ты меня не любишь! Ха-ха, просто я тебя завлекла, опутала… Вот так, так… – И вдруг она прекращает всякую игру, говорит устало и просто: – Ты любишь только их. Лену и Диту.
На киностудии «Севзапкино» снимается фильм «Чужие». Лёдя изображает красного командира, Дита – его дочку, а мама Лена никого не изображает – она сидит позади камеры на каком-то ящике и бдительно следит за происходящим.
Режиссер Светлов руководит творческим процессом. Он таращит глаза и приказывает сделать то же самое Дите:
– Сделай большие глаза! Нет, больше! Еще больше!
Дита изо всех сил таращит глазки. Но потом не выдерживает и задает вопрос по существу:
– А зачем большие глаза?
– Затем, что твой папа уезжает на войну.
Дита резонно возражает:
– Тогда надо сделать глаза маленькие-маленькие, чтобы этого не видеть!
Режиссер ставит вопрос ребром:
– Кто здесь режиссер – я или ты?
– Вы, – соглашается Дита. – И вы обещали, что у меня будет красивое платье.
– Платье будет, но – потом! Если ты сейчас же сделаешь большие глаза!
Лёдя, неприкаянно мающийся в сторонке, напоминает о себе:
– А мне что делать?
Режиссер, как и все режиссеры мира, не особенно церемонится с исполнителем эпизодической роли:
– А вам – ждать, пока вас позовут в кадр!
– А что потом? Мне бы хотелось как-то подготовиться…
– А потом вы станете точно на эти метки… видите, мелом на полу?.. закроете лицо руками, как бы рыдая, и большими шагами покинете комнату.
Но в Лёде тоже просыпается непокорный творец:
– Красный командир не может рыдать, прощаясь с дочерью! Наоборот, нужно улыбнуться, подбодрить ребенка…
Светлов опять задает сакраментальный вопрос:
– Кто здесь режиссер – я или вы?
– Вы, – уныло подтверждает Лёдя.
– Тогда запомните: тут разговаривает только режиссер! У нас немое кино!