Наталия Павловская
Истории для кино
– А еще полушка?
– Ты же сказал: давай гривенник.
– А ты сказал: дам еще полушку.
Лёдя добавляет монетку и запоздало рассматривает кольцо:
– А оно вообще-то золотое?
– Золотее только корона царская!
– А где проба?
– Какая проба? На заказ мастер делал. Для себя хотел, да жениться раздумал!
Лёдя вручает раввину добытое с таким трудом ювелирное изделие. Ребе, как сам Лёдя на толкучке, подозрительно интересуется.
– Оно золотое?
– Ха! Как царская корона!
– А где проба?
– Так мастер для себя делал!
Раввин бросает на Ледю скептический взгляд:
– Ну, допустим. – И отдает ему кольцо.
Лёдя счастлив:
– Значит, мы можем жениться?
– Что жениться… Как жениться… И где ваш минен?
Лёдя с досадой шлепает себя по затылку:
– Забыл! А без минена нельзя?
Раввин удивленно глядит на Лёдю:
– Может быть, вы не еврей?
– Еврей! Еще как еврей! – клянется Лёдя.
– Тогда что вы торгуетесь? Тут синагога, а не Привоз. Каждый еврей знает, что для венчания нужен минен – десять свидетелей. Но я вижу, вы так собираетесь жениться, как я ехать на Северный полюс!
Лёдя снова выскакивает из синагоги. На скамеечке терпеливо ждет Лена.
– Ну, что?
– А! Удивительно, что евреям еще не требуются десять свидетелей для брачной ночи!
Оставив Лену в полном недоумении, Лёдя убегает на стоянку биндюжников.
Могучие бородатые мужики сидят и лежат на своих телегах-биндюгах в ожидании работы. Но дожидаются пока что только запыхавшегося всклокоченного Лёдю, который вопит:
– Евреи! Нужен минен! Даю по двадцать копеек на брата!
Десять биндюжников тяжело топают в синагогу мимо сидящей на скамейке Лены.
А сияющий Лёдя подлетает к раввину:
– Все есть – кольцо есть, минен есть! Можем венчаться!
– И как? – интересуется раввин.
– Что – и как? Я же говорю: кольцо есть, минен есть…
– А невеста есть?
– О-о! – Лёдя опять лупит себя по затылку.
Он вылетает из синагоги и возвращается с Леной. Ребе косится на ее живот и вздыхает:
– Невеста таки есть…
И в синагоге начинается древний свадебный обряд. Торжественные биндюжники стоят позади невесты и жениха. Раввин проводит новобрачных под балдахином – хупой. Лёдя и Лена взволнованно держатся за руки.
Раввин читает благословение над бокалом вина. Стоя под хупой, Лёдя надевает на палец Лены кольцо и, как положено, сообщает ей, что этим кольцом она посвящается ему в жены по закону Моисея и Израиля.
Один из биндюжников украдкой смахивает скупую мужскую слезу.
Раввин зачитывает кетубу – брачное свидетельство.
Двое биндюжников, обтерев ладони о штаны, подписывают свидетельство.
Раввин вручает этот главный документ невесте.
Дома папа Иосиф, сменив пенсне очками на веревочке, изучает брачное свидетельство.
Мама Малка поглядывает на живот Лены.
Молодожены смирно сидят рядышком и ждут решения родителей.
– Ну вот, – довольно заключает папа, – теперь все как у приличных людей!
– Жить будете в комнате Клавдии, – говорит мама Малка. – Она у нас в Англии.
– Социял-демократка! – осуждающе поясняет папа Иосиф.
Мама Малка насмешливо смотрит на Лену:
– Постель я дам. Приданого, как я догадываюсь, у тебя нет?
Папа Иосиф поспешно напоминает:
– Малочка, а разве ты пришла в этот дом с каким-нибудь приданым?
Мама, не удостоив его ответом, выходит из комнаты, кивнув Лене. Невестка послушно следует за ней. А папа интересуется у сына:
– Лёдя, и как ты теперь думаешь кормить семью? Мне сдается, на солдатское жалование в тридцать две копейки твоя жена не сильно растолстеет.
– А зачем ей толстеть? Леночка мне и так нравится, – улыбается Лёдя.
– Ну, это я – в философском смысле, – улыбается папа в ответ.
В соседней комнате мама Малка, подавая Лене накрахмаленное постельное белье, тоже интересуется:
– И на что же вы думаете жить?
– У меня есть кое-какие сбережения… Я откладывала, пока работала в Никополе…
Мама Малка то ли одобряет, то ли язвит:
– Мой сын таки родился в рубашке – ему досталась самостоятельная жена!
Потом Лёдя и Лена хозяйничают в своей комнате: Лена застилает кровать простыней, а Лёдя неумело запихивает подушку в наволочку. Вдруг Лена садится на кровать и плачет. Лёдя бросается перед ней на колени.
– Леночка, ты что!
– Ничего… Я не знаю… Как-то страшно, что будет…
– Будет все! И все будет хорошо! Любимая, не плачь, я что-нибудь придумаю… Муж я тебе или не муж?
Лена улыбается сквозь слезы:
– Муж… Мальчишка…
– Жена, помолчи! – играет грозного мужа Лёдя. – У тебя теперь даже нет паспорта, ты прописана в моем.
– Глупый, все напутал… Это ты теперь, по закону Моисея, мой до ста двадцати лет!
Она демонстрирует Лёде обручальное кольцо на пальце. И вдруг охает, прижимая руки к животу. А Лёдя приникает к ее животу ухом.
– Брыкается!
– Как его папа, – улыбается Лена.
Но свадьба – свадьбой, а увольнительная закончилась, и Лёдя – опять в армии. Сидит на пороге казармы и чистит ружье. К нему подходит капитан Барушьянц.
– О, Вайсбейн, вы снова с нами?
– Так точно, ваше высокоблагородие! – вытягивается во фрунт Лёдя.
– Сидите, к чему эти церемонии… Как прошла ваша свадьба?
Лёдя ожесточенно орудует ежиком для чистки дула:
– Благодарю за внимание, ваше высокоблагородие!
– Что же вы – прибыли и не заходите? Вот помнится, у Данте в «Божественной комедии»…
Лёдя отшвыривает ежик:
– У меня в голове не божественная комедия, а земная трагедия! Хотел бы я видеть, как этот Вергилий шляется по кругам ада, а у него дома жена с ребенком – голодные!
Барушьянц задумчиво смотрит на Лёдю:
– Интересная трактовка…
– Извините, господин капитан! Я сорвался…
– А что – тяжко живется?
Лёдя опять принимается чистить ружье.
– Да мне-то ничего – сыт, одет, обут… Но если бы я с оружием Отечество защищал – другое дело. А штаны тут протирать, когда у семьи на ужин, кроме пустого чая, ничего… – Лёдя умолкает.
Капитан сурово глядит куда-то вдаль. Лёдя усмехается:
– Меня бы под суд за антипатриотические настроения, да? Но на самом деле я Россию люблю.
– Какой иудей не любит Россию! – тоже усмехается капитан.
Но затем он серьезнеет и озабоченно интересуется, а не жалуется ли рядовой Вайсбейн на сердце, что-то у него какая-то подозрительная одышка… Лёдя изумленно смотрит на капитана. Затем, угадав его намерения, расплывается в улыбке.
Лёдя в общем строю занимается упражнениями на плацу. Подпрапорщик Назаренко исподтишка приглядывается к Лёде. И наконец командует:
– Вайсбейн! Подь сюды!
Лёдя бегом направляется к подпрапорщику.
– Та не бежи… Шагом можно, шагом.
Лёдя козыряет:
– Рядовой Вайсбейн явился по вашему приказанию!
– Та бачу, шо явился. А зараз будем прощаться, – с явным сожалением сообщает Назаренко. – Приказ начальства: по болезни сердца освободить на три месяца. Для поправки здоровья.
Лёдя с трудом скрывает радость и говорит покорно:
– Начальству виднее…
– А я б тебе свои лекарства прописал! – не удерживается подпрапорщик. – Три раза на день заместо еды – ремня хорошего по известному месту!
Лёдя откровенно наглеет:
– Жаль, что я не могу испробовать ваши прогрессивные методы лечения.
– Вернешься – попробуешь! – обещает подпрапорщик.
Лёдя бодро уходит из расположения части с вещмешком на плече.
А из окна своего домика смотрит ему вслед подпрапорщица Оксана, прижимая к груди засохший букетик полевых цветов.
Дома Лёдя кружит Лену по комнате:
– Я вернулся! Вернулся!
Мама Малка лупит сына полотенцем.
– Совсем ума лишился в своей армии! Поставь ее на место, она ж может выкинуть!
Лёдя бережно опускает Лену на пол:
– Ох, извини!
Но Лена опять просится к мужу «на ручки»:
– Я же не больна, я всего лишь беременна.
– Слушайте, что вы делаете друг с другом, меня не касается, но там, – мама Малка патетически указывает на живот Лены, – там мой внук!
– Или внучка, – предполагает Лёдя.
– Не морочь мне голову! Если живот яичком, будет девочка, а если уголком, то мальчик. А где вы видите тут уголок? Настоящее яичко!
Семейные радости сменялись бытовым отчаянием. Работы у Лёди не было. Ну никакой работы! Но он упорно ходил, искал, даже клянчил хоть какое-нибудь дело.
В небольшом ресторанчике Лёдя сопровождает по пятам суетливого хозяина, который то поправляет посуду на столе, то пересчитывает бутылки в шкафу, то дает подзатыльник поваренку. А Лёдя ходит за ним и просит:
– Дайте мне работу – не пожалеете! Вы можете посмотреть меня… Совершенно бесплатно… Универсальный репертуар!
– А у меня уже есть репертуар. С десяти до двенадцати – на скрипке кривой Мойша, а с двенадцати до двух – шансонетки Сони Заможней.
– Я могу и после двух…
– А после двух мои гости уже поют сами.
Лёдя восклицает в полном отчаянии:
– Но мне очень нужны деньги!
Хозяин сочувственно вздыхает:
– Слушайте сюда: Мойша играет просто за то, что я даю ему пить мое пиво, а Соня еще мне отдает процент со своих клиентов. Так о каких деньгах вы говорите?
Лёдя безнадежно плетется к выходу. А хозяин зовет мальчишку-официанта.
– Янек, пора открывать, а скатертев нема! И где, я тебя спрашиваю, скатерти?
– С прачечной не вернули. Видать, всех китайцев на войну мобилизовали.
– Так и что? Мои скатерти, слава богу, не мобилизовали.
– Но и не постирали.
Хозяин хватается за голову:
– Я не могу стелить грязные скатерти! Что делать?!
Уходящий Лёдя оборачивается:
– А вы застелите столы бумагой.
– Бумагой? Клиенты меня убьют!
– Нет, они посмеются. Если вы на ней напишете: «Лучше чистая бумага, чем грязная скатерть!»
Хозяин с интересом смотрит на Лёдю:
– Слушайте, это мисль! Янек, пулей в лавку за бумагой! А вы, молодой человек, не уходите, я налью вам пива.
– Спасибо, но мне некогда, надо искать работу…
– С такими мозгами вы ее таки найдете!
Лёдя, благодарно улыбнувшись, идет к двери, а дверь распахивается ему навстречу, и на пороге возникает Евгений Скавронский – как обычно, нетрезвый и жизнерадостный. Старые друзья смотрят друг на друга, не веря своим глазам.
А дальше было все, как сказал Лёдя. Шустрый Янек прибежал из лавки с рулоном бумаги, хозяин и официант кроили ее по размерам столов, а Лёдя и Скавронский в четыре руки расписывали бумагу вышеизложенным текстом и другими забавными надписями, которые они на пару придумывали уже по ходу дела.
И действительно, появившиеся клиенты заведения сначала с недоумением, а потом с интересом разглядывали бумажные скатерти и смеялись, и усаживались за столы, и заказывали еду и выпивку. Благодарный хозяин выделил неожиданным спасителям столик в углу и выставил выпивку за счет заведения. Лёдя и Скавронский воспользовались его любезностью.
Впрочем, они не столько закусывают, сколько выпивают.
Лёдя жалуется, что в Одессе практически все театры закрыты, а в кафе и рестораны не пробиться – артисты устраиваются поближе к харчам. Скавронский утешает, что на одной Одессе свет клином не сошелся и предлагает Лёде отправиться в город Харьков. Лёдя логично отвечает, что в Харькове его никто не ждет. Зато, как сообщает Скавронский, там ждут его – там ему предложен ангажемент на месяц и уйма денег. На что Лёдя столь же логично отвечает, что он тут не при чем, этот ангажемент – Скавронского, значит, ему и ехать в Харьков. Но Скавронский уверяет, что логика не всегда права. Хотя этот ангажемент действительно – его, но он ехать не может. Потому что, да будет известно брату Лёде, его брат Евгений, кажется, запил. Произнеся эту речь, Скавронский осушает бокал, удовлетворенно прислушивается к своим ощущениям и решительно заключает:
Точно, запил!
И роняет голову на бумагу с мудрым текстом, придуманным Лёдей.
Гастроли в Харькове прошли на редкость удачно. Война и ее отголоски были все же довольно далеки от этой русскоязычной культурной столицы Украины. И зритель ходил в театр, и Лёдя проходил у зрителя на «ура».
Неплохо откормившийся, слегка приодевшийся и с новым кожаным саквояжем в руке, Лёдя возвращается с харьковских гастролей домой. Удивленно оглядывается посреди пустой комнаты, достает из саквояжа пачку денег, выкладывает ее на стол и громко объявляет:
– Артист Утесов прибыл на побывку!
Ответом ему – тишина. А затем – протяжный стон из соседней комнаты. Лёдя бросается туда, распахивает дверь, но его останавливает мама Малка.
– Тебе тут не место!
Лёдя, вытягивая шею, пытается заглянуть через материнское плечо:
– Леночка, я здесь!
– Ты ей сейчас не нужен!
Мама Малка захлопывает дверь. Лёдя ходит по кухне из угла в угол. Похоже, он действительно никому не нужен. Какие-то женщины проносят тазы и кувшины с водой, простыни и полотенца.
Выходит, тяжело ступая, повитуха мадам Чернявская, которая когда-то принимала самого Лёдю. Она заметно состарилась, но по-прежнему активна и уверена в себе.
– Ну? Что? – бросается к ней Лёдя.
– Ничего.
– Что значит – ничего?
– Ничего – значит ничего. Надо ждать.
– Так уже сколько ждем! – возмущается Лёдя.
– Эх-хе! Заделать дитя – это раз плюнуть, а вот выродить – попробуй сам!
Повитуха моет руки, мама Малка льет ей воду из кувшина. Женщины садятся пить чай. Мадам Чернявская кушает с аппетитом:
– У вас такие справные пирожки, мадам Вайсбейн! А что вы даете заместо яиц? Теперь же их не достать…
– Я даю спитую заварку. Получаются немножко темноватые, но тесто держится. А со сдобой беда – дрожжей нигде нема.
– Вы не поверите, но меня научили заместо дрожжей разводить нашатырь.
Лёдя с ужасом смотрит на повитуху и маму:
– Как вы можете! Она там мучается, а вы… Пирожки!
– Слушай, дите, – улыбается мадам Чернявская. – Я в своей жизни невроку пирожков испекла меньше, чем ребятков приняла, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Так что имею полное право спокойно выпить чаю, пока там природа без меня делает таки свое дело…
Ничуть не успокоившийся Лёдя убегает из кухни в комнату, падает на колени перед кроватью и обцеловывает покрытый бисеринами пота лоб измученной жены.
– Леночка, прости! Прости меня!
– За что?
– Ты из-за меня страдаешь!
Ой, дурачок!
Лена с усилием улыбается. А потом резко морщится и вскрикивает.
Немедленно появляется повитуха и гонит Лёдю:
– А ну, погуляй, мальчик, делай ноги отсюда!
Лёдя дремлет на кухне, сидя на табуретке и прислонившись к стене. Рядом тихо бормочет молитву папа Иосиф. Входит мама, и Лёдя тут же просыпается:
– Ну что – ничего?..
– Ничего себе – ничего! – возмущается мама, – Девочка у нас, а не ничего!
В подтверждение ее слов раздается крик младенца. Лёдя несется в комнату, папа ковыляет за ним, на ходу интересуясь у мамы:
– А шо ж ты, Малочка, говорила: если живот уголком – мальчик будет!
– Ой, каким уголком? У этой тощей херувимки живота вообще не было!
Семейство Вайсбейнов выходит из своей квартиры и гордо пересекает родной двор. На руках у Лены – крошечный комочек в кружевных пеленках и одеяле.
Отовсюду на них глядят соседи: и Розочка, и Аня, и мадам Чернявская, и опять беременная Маруся с очередным младенцем у своей неиссякающей груди, и портниха Галина Сергеевна, и, конечно, вечный старичок. Соседи напутствуют новорожденную:
– Зайгезунд! – кричит повитуха.
– Чтоб здоровенькая была, все остальное приложится! – желает Галина Сергеевна.
– Мазлтов! – машет сухонькой ручкой вечный старичок.
– Шоб была красивая, як мама Леночка! – заявляет Розочка.
– Только не такая худенькая, – уточняет жена мясника Аня.
А Розочка продолжает:
– И шоб такая шустрая, як папа Лёдя!
– Ой, боюся, ее муж за цэ спасыби не скаже! – смеется Маруся.
– Та шо ты такое говоришь! – возмущается Розочка. – Ее муж будет из нею счастлив!
Лена слушает соседей, ничего не отвечает, просто тихо улыбается. На лице Лёди тоже блуждает бессмысленно-блаженная улыбка молодого отца, еще толком не осознавшего этот факт своей биографии. Дедушка Иосиф делает спящей внучке «козу». А бабушка Малка поправляет одеяло и ворчит, что ребенку надо прикрыть головку, а то простудится, не дай бог, у этих бестолковых родителей.
Галина Сергеевна крестит вслед уходящее семейство Вайсбейнов.
– Шо вы такое делаете? – удивляется Аня. – Они ж не православные…
– Ай, я думаю, не повредит! – улыбается вечный старичок.
У дверей синагоги Лена бережно передает младенца на руки Лёде. Женщины, как положено, остаются на улице, а мужчины с ребенком входят в синагогу.
Синагогальный служка – шамес – открывает толстую книгу записи рождений и смертей, придирчиво осматривает ее и снимает пылинку с пера ручки. И задает первый вопрос:
– Отец?
– Утесов… – начинает было Лёдя, но под взглядом папы Иосифа осекается: – Вайсбейн. Лазарь.
– Мать?
– Вайсбейн Елена.
Далее шамес производит запись, подсказывая самому себе:
– Младенец женскаго полу… – И задает очередной вопрос: – Имя?
– Эдит, – отвечает Лёдя.
Шамес удивленно поднимает глаза на Лёдю и откладывает ручку:
– Нет такого имени!
– Как нет, есть, – заверяет Лёдя.
– Где есть? У нас есть Циля, Двойра, Роза в крайнем случае… А это что за имя, где оно есть?
– Например, в Норвегии, – упрямствует Лёдя.
– А где это она есть – эта Норвегия?
Лёдя на секунду задумывается и сообщает:
– В Америке.
– А-а, ну если в Америке, тогда можно… В Америке вообще все можно! – Шамес аккуратно вписывает диковинное имя в книгу, приговаривая: – Когда мой дядя Эфраим уезжал в Америку, у него были одни рваные штаны, а теперь у него – миллион!
– Зачем ему миллион рваных штанов? – недоумевает дедушка Иосиф.
Шамес озадаченно смотрит на него. А Лёдя, никого в целом мире не замечая, повторяет нежным шепотом на разные лады:
– Эдит… Дита… Диточка…
И вглядывается в личико новорожденной дочери, словно пытаясь провидеть все, что будет связано с ней в его долгой жизни, – любовь и боль, печаль и счастье.
Глава шестая
«Лопни, но держи фасон!»
МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА
Утесов никогда не состоял в рядах коммунистической партии. Не состоял он и в рядах Ленинского комсомола. Да и самого комсомола в годы его юности еще не было. Но за долгие годы своей деятельности Леонид Осипович спел столько бодрых, призывных, патриотических, в общем – подлинно советских песен, что и партия, и комсомол уже давно и справедливо считали его своим. Вот и нынче партия – пусть несколько запоздало – но все же увенчала его высоким званием народного артиста. А комсомол явился сюда, чтобы поздравить юбиляра.
У микрофона – два типичных комсомольских работника шестидесятых годов: одинаковые костюмы с галстуками, одинаково открытые лица, одинаково светлый взгляд, одинаково белозубая улыбка.
– Дорогой Леонид Осипович! – говорит первый. – Комсомол всегда считал и считает вас своим полноправным и действующим членом!
– Спасибо, не ожидал, – без тени улыбки отзывается Утесов.
Дита слегка качает головой, укоряя неугомонного одесского хулигана-отца.
А второй комсомолец поспешно уточняет:
– Мы, конечно, имеем в виду – почетным членом!
– А-а-а, – Утесов несколько разочарован.
– Мы же понимаем, что вы просто не могли состоять в рядах комсомола в невыносимых условиях царизма.
– Никак не мог, – сокрушается Утесов.
– Но ваши песни всегда были нашими! – продолжает первый. – На этих замечательных песнях выросло не одно комсомольское поколение.
– И не только выросло, – подхватывает второй. – С вашими песнями не одно поколение комсомольцев уходило на труд и на бой!
Взгляд Утесова теряет насмешливость, серьезнеет, заволакивается воспоминаниями…
И кто знает, может быть, звучит в его душе давняя любимая песня:
Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На Гражданскую войну.
ОДЕССА, 1918 ГОД
События в России сменялись с головокружительной быстротой: солдаты возвращались с фронтов Первой мировой, большевики возвращались из эмиграции, царь Николай отрекся от престола, в Петрограде произошла Февральская революция – практически бескровная. Потом грянула революция Октябрьская – уже более кровавая в Петрограде, а в Москве – кровавая ужасно. И началась Гражданская война.
В Одессе революционная организация «Румчерод» призвала одесский пролетариат к восстанию. Рабочие заводов Анатра, Гена, Шполянского вышли на улицы с оружием в руках. Самые горячие события происходили на привокзальной площади – как раз там, где снимала квартиру семья Лёди.
Стрельба начинается на рассвете. Лёдю, Лену и маленькую Диту, спящих в кровати, укрывшись одеялами и пальто, будят раздающиеся за плотно занавешенными окнами взрывы и крики. Родители хватают девочку и бросаются на пол, под окно. Сидят на полу и прислушиваются к происходящему на улице.
Дита тихо плачет. Лёдя устраивает дочь у себя на руках поудобнее, Лена укутывает ее поплотней в одеяльце, Лёдя поет колыбельную песенку. А стрельба и взрывы за окном не утихают.
– Заснула, – шепчет Лёдя.
– Проснется – есть захочет, – вздыхает Лена. – А доктор говорит, ребенку нужны витамины… Апельсины, говорит, хорошо… Какие апельсины, где эти апельсины!
Дита ворочается во сне. Лёдя опять укачивает ее и шепчет:
– Мне обещали три концерта в «Зеленом театре».
– Поговори, может, и меня там возьмут – петь в ресторане.
– А Дита?
– Ну, найдем няньку…
– Нет! – твердо заявляет Лёдя. – Ребенок должен быть с матерью! Поверь, Леночка, я сделаю все…
Его слова заглушаются новым грохотом сражения за окном.
На эстраде «Зеленого театра» Лёдя поет куплеты:
Всюду, где ни глянешь, лишь одно застанешь:
Не жалея сил и денег, все хотят фасон держать.
Терпят разны муки и на разны штуки
Все кидаются, чтобы фасон свой доказать.
Надевают узкие ботинки! Фьють!
И торчат на барахолке-рынке! Фьють!
На ногах в кулак мозоли! Фьють!
Стонут и кричат от боли! Фьють!
Лопни, но держи фасон!
Номер Лёди прерывает стрельба. В зал вбегает, паля из пистолета в невидимых преследователей, парень в тельняшке.
Публика в панике покидает зал. А навстречу ей выскакивают двое громил, тоже палящих из пистолетов. По счастью, никто ни в кого не попал, но схватить парня громилам удается.
А затем в зале появляется в сопровождении разношерстной бандитской свиты самый главный. Это очевидно по царственной осанке, по шикарному фраку с бабочкой, по идеальному пробору напомаженной прически и по той угодливости, с которой к нему обращаются прочие бандиты. Презрительно глянув на парня в тельняшке, главарь кивает подчиненным и громилы утаскивают парня из зала. Через несколько секунд за дверью слышится выстрел.
Лёдя и оркестранты вздрагивают. А главарь удивляется:
– Почему я не слышу музыку среди здесь? Это театр или похоронная контора? Маэстро, прошу!
Он усаживается в первый ряд и закидывает ногу на ногу. Лёдя, чуть помедлив, дает знак оркестру и поет новые куплеты – так сказать, на злобу дня, то есть вечера:
Грач проходил,
Горбач его остановил.
«Стой! Руки вверх!» – вскричал Горбач.
«Так я ж пустой!» – взмолился Грач.
«Коль ты пустой, пусть это будет так:
Сымай ботинки, бруки и спинжак!»
Главарю номер Лёди нравится, он с улыбкой качает ногой в такт музыке. Остальные бандиты за спиной главаря тоже реагируют одобрительно.
А когда номер заканчивается, главарь только трижды хлопает в ладоши и, не сказав ни слова, удаляется из зала. Бандиты следуют за ним.
Лёдя и музыканты в растерянности остаются на сцене. Появляется перепуганный администратор, утирающий платком вспотевшую лысину.
– Слава богу, они еще бомбу не взорвали! Откуда только взялись эти бандюги!
– Ниоткуда не взялись, – вздыхает Лёдя. – Наши, родные, одесские…
– И этот Мишка Япончик?
– Какой он Япончик? Мишка Винницкий, король Молдаванки.
– Чтоб этим королям ни дна ни покрышки! – причитает администратор. – Чтоб эти гады перестреляли друг друга…
В зал возвращается один из громил, и администратор мгновенно преображается.
– Ой, как приятно, что вы посетили наш скромный театр!
– Заглохни! – рычит на него громила и вежливо обращается к Лёде: – Господин артист, Михайло Соломонович имеет такое удовольствие пригласить вас у ресторацию откушать с ним.
В ресторане идет разгул-веселье. Расхристанные бандиты, полуголые девицы, спиртное рекой, еда горой, официанты мечутся с полными подносами, оркестрик наигрывает разухабистые мелодии.
Мишка Япончик, обняв Лёдю за плечи, ностальгирует:
– Эх, Лёдька опять нас с тобою жизнь свела… Одними ходим мы дорожками, да только разными ножками! – Он смеется. – Вспомнил, как ты за лопатником бегал и чуть на мое перо не напоролся!
Лёдя тоже натянуто улыбается, без особого удовольствия вспоминая этот эпизод своей жизни. А Япончик серьезнеет:
– Зато теперь как тебя занесло… Артист! А я, между прочим, еще когда на Чумке ты у одного фраерка гроши отборол и заморышу отдал, я уже тогда сразу скумекал: этот пацан не такой, как мы. И я таки прав!
В ресторане возникают чрезвычайно странные для этого вертепа фигуры – две барышни в скромных платьях с эмблемой «Красного Креста». Протягивая кружки для пожертвований, они взывают о помощи раненным бойцам. Но их слабые голоса тонут в общем гаме.
К Япончику на колени шлепается пьяная красотка и страстно впивается ему в губы.
– Уйди, шалава! – кричит Мишка.
Но она обнимает его крепче.
– Мишенька! Зайти обещал – я ждала, ждала, извелася вся!
Мишка сдается и отвечает на ее поцелуи. Лёдя, оставшись без собеседника, смотрит по сторонам. На соседний стол бандит опрокидывает визжащую и хохочущую подружку. Фрукты разлетаются по полу. Лёдя оглядывается, не видит ли кто, подбирает пару апельсинов и прячет в карманы.
Мишка краем глаза засек это. Он стряхивает красотку с колен, собирает за четыре угла скатерть со всем, что есть на столе, завязывает в узел и протягивает оторопевшему Лёде:
– Пока я есть в этом городе, артист не будет голодать!
Лёдя растерянно смотрит на огромный узел. Мишка подзывает одного из своих амбалов:
– Отнесешь это господину артисту домой.
Лёдя пытается объяснить:
– Я живу на…
Но Мишка прерывает:
– Этот малыш в нашем городе не чужой. И знает, слава богу, кто где живет. Да, и еще передай мадам Утесовой сто рублей.
– Сделаем! – Бандит протягивает атаману руку.
– Что? – прищуривается Мишка.
– Так вы ж сказали за сто рублей для мадам…
– И шо, ты хочешь их взять у меня? – интересуется Мишка. – Советую лучше найти их по дороге!
Бандит, взвалив узел на плечо, быстро ретируется.
– Спасибо, Михаил! – волнуется Лёдя. – Поверь, я не для себя – для ребенка… И мне очень неудобно…
– Неудобно в гробу лежать стоя! – машет рукой Мишка.
А тем временем девушки из «Красного Креста» уже добрели до бандитской компании и по-прежнему тихо просят о помощи раненным на войне.
Из-за столика, пошатываясь, встает бандит со шрамом через щеку:
– А чего им помогать? Я их туда посылал? Кто посылал, тот нехай и жертвует!
Девушка робко возражает, что раненые ни в чем не виноваты.
– А я виноват? Вы какого… сюда пришла? Такие чистенькие! А если меня подстрелят, вы тоже будете кружкой бренчать? Нет? Тогда катитесь отсюда!
Девушки испуганно пятятся к выходу. Но Лёдя вскакивает с бокалом вина в руке:
– Погодите, барышни!
Он подходит к оркестру, о чем-то просит музыкантов, музыка смолкает. Жующая и пьющая публика недовольно оборачивается. Лёдя рассматривает на свет свой бокал.
– Когда я откупоривал это прекрасное вино, я думал: вот, сейчас выпью, съем свой антрекот в соусе бланманже… Может быть, назначу свидание милой девушке… Не подумайте плохого – просто прогулять ее по бульвару!
Публика хихикает, принимая спич Лёди за номер юмориста.
– А потом я пойду домой… Ой, если б вы знали, какой штрудель печет моя жена! А еще у нее есть такая сорочка с кружевами, и у нее такие густые мягкие волосы… Ну, вы меня понимаете!
Публика искренне аплодирует. Япончик смотрит на Лёдю удивленно.
– И вот, когда я уже поцелую моего маленького ангела-дочурку и уже буду тушить лампу, чтобы спать, вдруг кто-то чужой постучит в мой дом! И прикажет собирать вещи, и отведет на призывной пункт, и скажет, что большие генералы хотят узнать, кто из них лучше воюет. И они не могут это понять без меня. – Голос Лёди крепнет, звенит. – И я буду глохнуть от взрывов, тонуть в грязи, голодать, давить вшей… И когда меня ранят, я буду даже счастлив! Потому что – хоть немного покоя…
Публика уже не смеется, в зале стоит сочувственная тишина. Япончик внимательно слушает старого знакомого. Лёдя указывает на «краснокрестниц»:
– А потом сестричка милосердия, вот такая – юная, свежая, для которой хочется купить фиалок, – так вот она скажет: вы не волнуйтесь, что у вас болит нога, она не может болеть – ее у вас уже нет!
Лёдя останавливается перевести дыхание. Женщины всхлипывают. Даже шкафоподобный бандит вытирает рукавом глаза. И сам Лёдя с трудом проглатывает ком в горле.
– Как теперь жить? Кому я, такой, нужен? – голос Лёди теплеет. – Я нужен моей жене! Она все равно любит меня, и я люблю ее! А нога… Что нога? Я научусь ходить на костыле, выучусь на сапожника, на портного, на писаря… Только нужно время, немножко времени… Но как это время продержаться без вашей помощи? Как выжить без вашего милосердия?
Лёдя умолкает. В ресторане звенящая тишина. А потом люди срываются из-за столиков, спешат к девушкам, их кружки наполняются купюрами, монетами, драгоценностями.
Всхлипывающий бандит вынимает деньги отовсюду – из карманов, из башмака, из пистолетной кобуры.
Мишка снимает со своего пальца массивный перстень и опускает его в кружку. Потом обнимает Лёдю, растроганно шепчет ему на ухо:
– Да, я еще тогда скумекал: ты не такой, как мы… Телячьи твои нежности! – И обернувшись к залу, громко объявляет: – Вот это я называю – настоящий артист!
И снова за окном комнаты Лёди, по-прежнему занавешенным одеялом, гремит перестрелка. Лена кормит маленькую Диту. Лёдя ковыряет пальцем выбоину в стене над кроватью.
– Хорошо, пуля высоко пошла… А если бы ниже?..
Жена не отвечает на его вопрос. Но Лёдя не отступает:
– Леночка, пока не поздно, переедем к родителям. До их района, даст бог, бои не дойдут. А здесь, у вокзала, воюют все!
Лена наконец откликается. Коротко и ясно:
– Жить с родителями – это не выход.
– Да они с радостью нас примут!
– Примут – для чего? Чтобы снова поучать нас, как жить?
Дверь в квартиру срывается с петель от мощного удара. Лена вскрикивает, прижимает к себе Диту. На пороге – два запыленных красноармейца.
– О, глянь! – хрипло выдыхает один из них. – Так тут живут…
– Конечно, живут! – возмущается Лёдя. – Это мой дом!
– Ни, зараз цэ – наш санбат. – Красноармеец кричит кому-то за дверью: – Раненых сюды!
А в дверь уже закатывают пулемет.
Лёдя с узлом на спине и Лена с Дитой на руках короткими перебежками, прячась в подворотнях от выстрелов, бегут по улице к дому родителей.
Счастливый дедушка Иосиф воркует с внучкой:
– Боже ж мой, откуда взялось такое красивое дитя! Какие сладкие пальчики! Наверное, эту девочку покупали в самой лучшей кондитерской!
– А тебя, дедуска, где покупали? – лопочет трехлетняя Дита. – На Пливозе?
– Диточка, нельзя так говорить дедушке, – одергивает дочку Лена.
Бабушка Малка поджимает губы:
– Раньше надо было воспитывать!