Лидия Луковцева
И нас качают те же волны
– В цветочных горшках, обычное дело!
– Девочки, – задумчиво сказала Зоя, – а может, она и правда спрятала его сама? Допустим, от сына? Может, он у нее вор или наркоман? Помните, Катя говорила, что он гаденыш?
– Катя еще говорила, что они не общаются, что между ними разлад. И уж, скорее всего, если бы он пришел навестить мать, она бы кольцо в карман халата сунула или еще куда-нибудь поближе, не в такое оригинальное место хранения.
– Все! – сказала Мила. – У меня уже голова пухнет.
– И это говоришь ты! – всплеснула руками Люся. – Из-за тебя же весь сыр-бор. Так что заканчиваем прения. Вы тут с ума посходили, и у меня уже крыша едет.
– Заканчиваем! – поддержала Зоя.
– Но согласитесь, что интуиция у меня зверская! Недаром меня так тянуло сходить к этой Наташе!
– Провались ты со своей интуицией!
– Мы же решили закончить!
– Заканчиваем! Точка! Но только давайте – клянусь, в последний раз! – навестим стариков Любимовых.
– Зачем?
– Просто так, шли мимо. Может, вспомнят чего!
– Значит, многоточие, – обреченно сказала Зоя.
– Вот тебе мочало – начинай сначала, – простонала Люся. И, кстати, что там со столичным гостем? Или он уже к нам не едет?
– У гостя обострение остеохондроза, в больницу попал, вчера Юля звонила.
– Жизнь вносит свои коррективы, – изрекла Люся.
– Может, он и совсем раздумает ехать? Это дело серьезное и лечение затяжное, – с надеждой вопросила Зоя Васильевна.
– Да нет, совсем от этой мысли не отказался. Полон грандиозных планов… Ну, так что, – помолчав, спросила Мила, – сходим завтра к Любимовым? Мы, типа, не специально, просто гуляли на Волгу.
– Посмотрим на твое поведение! – ненавидя себя за мягкотелость, скрипнула зубами Зоя. – Кстати, кто такая Тамара Федоровна? Ты на нее ссылалась у Шурмановой.
– Понятия не имею. Ляпнула первое имя, что пришло в голову. Разве она может помнить всех родителей своих учеников? Ой, не забыть бы сегодня Фае позвонить!
– А Фая у нас кто?
– Женщина, с которой я в поликлинике познакомилась, ну, репетиторство!. Наташа телефон свой дала. Пусть сама связывается. Да предупредить ее, чтоб не проболталась: я сказала, что мы родственницы.
Провожали Милу до «Водолея» молча.
– А мы с такими рожами… – вдруг задумчиво обронила Зоя в пространство.
– …возьмем да и припремся к Элис, – тоже не выходя из задумчивости пропела Мила.
Люся их не поддержала, она в первый раз слышала эту странную песню.
Что такое «не везет» и как бесполезно с этим бороться
Федор Игнатьевич давно планировал заняться наведением порядка в сарае – разобрать захламленные углы, выбросить, наконец, на мусорку то, на что рука не поднималась годами. В каждую весеннюю и осеннюю генеральную уборку Зинушка стаскивала в сарай то, что, по ее мнению, отжило свой век в доме, но когда-нибудь зачем-нибудь еще могло понадобиться. Да он и сам был не безгрешен – тащил в сарай все, что могло пригодиться в его мужском хозяйстве.
Наконец, план свой по разборке сарая он осуществил, потратив на это не один день. В сарае теперь был идеальный порядок, а возле двери стояли три мешка из-под муки, набитые забракованным барахлом, и картонная коробка. В нее Игнатьевич уложил разобранную люстру с пожелтевшими от времени пластмассовыми висюльками, сломанный вентилятор и протекающий термос времен советско-китайской дружбы. Теперь дело было за малым – выкатить из-за сарая тележку, подкачать спущенные шины и перевезти мешки к мусорному контейнеру. Как раз на сегодня он и запланировал транспортировку.
Вообще, плановость всегда лежала в основе ведения его мужского хозяйства, и, если Зинушка встревала с какой-то безотлагательной надобностью, он никогда не шел у нее на поводу. В первые годы супружества жена неимоверно раздражалась, но с течением лет вынуждена была смириться и жила по принципу: Господи, дай нам терпения – вытерпеть то, что мы изменить не в силах. И если ей в голову приходила очередная блажь – передвинуть сервант или прибить крючок, она должна была оповестить об этом супруга как минимум за неделю. И всю неделю деликатно об этом напоминать.
Но позавчера сосед пригласил его порыбачить с лодки. Свою моторку дед продал три года назад – не стало сил одному таскать ее. К воде скатить да на воду спустить – еще туда-сюда, а вот вытаскивать стало тяжеленько. А с берега рыбачить – это совсем другой коленкор. Дед тосковал по реке. А тут – с соседского барского плеча – такой приятный сюрприз. Планы полетели к черту, но на то и планы, чтобы их нарушать, если требуют обстоятельства. А тут еще и душа требовала. Какие радости в его возрасте! Но – ты предполагаешь, а судьба располагает.
Вчера после обеда он поехал навестить в больнице Николая. Колька уже передвигался довольно шустро, обещали не сегодня-завтра его вытряхнуть. Шов плохо подживал, но на перевязки походит в поликлинику. В курсе новостей был, конечно, – родня приезжала, и мент приходил. Не участковый, другой – из отдела по розыску пропавших. И с чего это вдруг зашевелились?
– Да он и к нам приходил, с Азаматом, а нас дома не было. Верка Бажина сказала. Может, нашли кого?
– Он бы сказал. На месте топчутся. Может, проверка какая, висяки закрывают. Почему-то про Натаху спрашивал. Она-то здесь с какого боку? Кто-то что-то болтнул… Все языки у людей чешутся.
– На нас не греши. И на Ивановну тоже, они приходили, когда у ней гостьи были, те три бабенки. Катька ментам ничего не рассказывала.
– Прямо так она тебе и признается!
– Мне – нет, Григорьевне – в обязательном порядке!
– Может, Верка?
– Может… А может, и не Верка. Ты ж не знаешь, кого они еще опрашивали, и я не знаю. Да чего ты переживаешь, ну и с Наташкой поговорят, от нее не убудет, что такого? Это же все для пользы дела.
– Много пользы от их дел!
– Ну, люди все же работают.
Когда вернулся Игнатьевич домой, супруга «порадовала»:
– Полицейский опять приходил, хотел с тобой потолковать. Про Сергея. Чего-то им загорелось.
– Небось, сверху пинка получили. А чего ж он с тобой не потолковал?
– Сказал, уж с обоими заодно, его время поджимало. Завтра в десять зайдет, велел быть обязательно, в третий раз не придет, к себе вызовет.
– Раньше за плохие вести гонцов убивали! – разъярился Федя. – Убить мне тебя, что ли?
– Ну, начинай! – насмешливо ответила супруга. – Чем убивать будешь? Скажи, я принесу!
– Эх, горе мое горькое! – простонал муж.
Завтрашняя рыбалка накрылась медным тазом, Федор Игнатьевич был сильно не в духе. Чтобы как-то отвлечься, решил завтра же и воплощать в жизнь первоначальный план – вывозить мусор.
Утром, по холодочку, Игнатьевич вытащил из-за сарая тележку, подкачал шины и начал укладывать мешки с барахлом, которое теперь обрело статус мусора. Процесс погрузки сопровождался пением. Словно опытная плакальщица на похоронах, он рыдал на мотив «Подмосковных вечеров»:
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.
Даже очерствевшее за годы совместного проживания сердце супруги не выдерживало этой квинтэссенции горя, и она, пробегая мимо по своим делам, украдкой смахивала слезу.
Территория, где стояли два огороженных с трех сторон мусорных контейнера, в народе прозывалась Рублевкой. Там всегда можно было найти что-то полезное для хозяйства. К примеру, сломает хозяин ветхую сараюшку, а трухлявые доски свезет на мусорку, поскольку в баню уже газ подвел. А другой хозяин, который баню еще дровами отапливает, за два-три раза на тележке перевезет доски – и на ползимы дровами обеспечен. Или надумает наследник, заселившийся в родительский дом, поменять старые деревянные на окна нового поколения, да и свезет рамы с целыми стеклами к мусорным бакам. А рачительный хозяин мигом сообразит, куда их приспособить: парничок под рассаду слепить, безо всяких затрат. А уж когда появилась улица Волжская с ее зажиточными обитателями, много чего и поинтересней можно стало найти: волжские не жмотились. Именно с тех пор мусорную точку окрестили Рублевкой.
Федор Игнатьевич, сгрузив мешки со своим барахлом, стоял в задумчивости над чужим: кто-то из волжских припер к контейнерам обнаженную гипсовую женскую фигуру. Это называлось – скульптура малых форм. Наверное, у кого-то в саду стояла, от непогоды пострадала – облупилась, кусок носа отбит, фигура кое-где – как после обстрела. Женщина изображала, очевидно, какую-то из античных богинь: может, Венеру, но с руками, может, другую какую, дед был в этом не силен. Росточку она была небольшого, до пояса невысокому Федору, фигурка точеная, руки закинула за голову, словно потягивается. Игнатьевич думал, куда ее можно приспособить. Если бы он пехом принес мусор, то еще бы посомневался – брать ли ее, на себе тащить. Но он прибыл с транспортом, не пропадать же добру!
Зинушке, вышедшей за двор посидеть немножко на лавочке – воздуху глотнуть, издали показалось, что муж везет в тележке ребенка.
– Кого это он катать надумал в грязной тележке, старый черт?
Приставив руку козырьком ко лбу, она вглядывалась в приближавшегося мужа.
– Ну, и что это такое?
– Не что, а кто! Во, бабу себе привез! От тебя же в постели толку, как от козла молока.
– Красивая… была… – вынуждена была признать супруга, разглядывая потрепанную жизнью соперницу. – И что ты собираешься с ней делать? В постель с собой положишь?
– Почему нет? Помнишь, по радио постановку слушали? Скульптор слепил бабу, влюбился в нее, а она ожила. Может, от моего тепла оживет.
Жена смотрела с сомнением.
– Это вряд ли. Ты и летом в шерстяных носках спишь.
– А вот не буду! Во мне кровь заиграла!
– И как же мы потом жить станем, если оживет?
– Втроем. Ты будешь старшей женой, а она – младшей, любимой.
– А что ж ты лилипутку выбрал? Или нормальная баба на тебя не позарилась?
– А мне маленькие сильно… это… импонируют! Они азартные.
– Ну, а вдруг она стервой окажется? Что же это ты – как в омут головой? Р-р-раз – и сразу в дом!
– Риск, сама знаешь… Вот так рискнешь – и будешь счастливым всю жизнь. С тобой я, между прочим, тоже сильно рисковал.
– Ко мне ты подольше присматривался! Ну, хоть познакомь нас…
– Н-да… – впал в затруднение дед. – О! Флора! – еще одно имя античной небожительницы всплыло в памяти Федора Игнатьевича.
– Чего-о-о? Флюра?
– Флора, говорю! Богиня цветов всяких.
– Ну, тогда уж Фрося, буду я еще со всякой нерусью мужика делить.
– Вот, Фрося, а это моя дражайшая половина, Зинаидой ее зовут, но для тебя она, конечно, Григорьевной будет, поскольку в бабушки тебе годится.
– Эх, Фрося, и где же были твои глаза, что ты со старым пнем связалась, который в дедушки тебе годится? Он тебе, небось, наплел, что еще хоть куда? Что с ним еще очень можно… поговорить… на лавочке о погоде?
– Видишь, Фрося, с какой ехидной живу? Ну, слезай, дорогая, приехали!
* * *
Романцов видел, что разговор не клеится. Зинаида Григорьевна все хлопотала по кухонному хозяйству, потчевала холодным домашним квасом с плавающим в кружке листочком мяты. Федор Игнатьевич с неохотой повторил то, что Игорь уже знал из осеннего доклада участкового, ссылался на Чернова – уж больше Николая кто сможет рассказать о его друге! Да он и в самом деле много не мог рассказать по причине тогдашнего своего отсутствия, а пересказывать слухи да предположения – это не по его части, это – к бабам.
– Федор Игнатьевич, я вас, наверно, от какого-то дела отвлек? – смиренно спросил старший лейтенант.
– Какие у старичья дела? Дела – это у вас!
– От рыбалки ты, сынок, его отвлек, – съябедничала Зинаида Григорьевна. Сосед на лодку позвал, он два дня собирался!
Романцов осознал, какая жертва была принесена в его честь, сам был заядлым рыбаком. Можно сказать, сакральная!
– Простите, ради бога! Я же не знал про ваши планы.
– Да ладно, проехали, – смягчился дед. Доброе-то слово и кошке приятно!
Проводив полицейского, дед вернулся в кухню, где Зинушка шинковала капусту на борщ, попил кваску и сказал в пространство:
– В собственном доме от стукачей проходу нет!
– И про что ж такое важное я настучала? От закона нельзя ничего скрывать! – возразила жена. – От этого бывают большие неприятности. Тайное всегда становится явным! – добавила с важностью.
– Это ты где же такое слышала? Только не говори, что сама придумала!
– Ты чего ж не сказал, что Сергей к Наташке похаживал, а она к нему?
– Это дело не мое. Пусть Катька рассказывает. И какая тут связь – между Серегиным исчезновением и тем, что они с Наташкой похаживали друг к другу? Стану я чужое белье полоскать!
– А и правда, – согласилась жена, поразмыслив. – Да и похаживали-то они, не таясь, белым днем, у людей на виду. Может, там ничего и не было.
– Уж коли было бы, Катька б знала и тебе бы все равно проболталась.
…Романцов, выйдя от Любимовых, постоял минутку, задумавшись. С Шурмановой он уже успел встретиться, но и там ему не слишком повезло, единственное, что он узнал нового, – Сергей Бельцов накануне отъезда приходил попрощаться, как делал всегда. Значит, скорее всего, все же уехал и сгинул на просторах Родины…
А Федор Игнатьевич, проводив старшего лейтенанта, водрузил на стол, стоявший во дворе под раскидистой старой яблоней, Фросю, критически осмотрел и решил заняться ее косметическим ремонтом, то есть в какой-то степени стать скульптором, как в радио-спектакле. Не то чтобы он верил в то, что Фрося оживет, но хотел вернуть ей былое совершенство. Развел гипс погуще (купил как-то по ошибке вместо извести, а вот же и пригодилось!), сначала восстановил нос, потом подправил поврежденные части тела. Через забор покричал соседку.
– Вера! Ве-е-рка! Ты дома, что ли?
– Чего тебе, Федор Игнатьевич?
– Степан вернулся?
– Уже на берегу, звонил, скоро будет. Говорит, удачно порыбачил. Да ты не расстраивайся, он рыбой поделится. Ты чего хотел?
– Была мне нужда в твоей рыбе! – фыркнул дед. – У тебя старая помада какая-нибудь есть, ненужная?
– Какая помада?
– Ну, губы красить!
– А зачем тебе?
– Бабку свою хочу разрисовать, – раздраженно ответил дед. – Совсем стала никудышняя. В телевизор глянешь – такие красоточки! А тут утром глаза откроешь – и скорей опять закрываешь, чтоб не видеть!
– Да ты совсем, что ли, спятил?
– Так есть или нет?
– А что ж ты для такого святого дела сам не купишь? Денег жалко?
– Может, и куплю. Но надо же посмотреть на первоначальный результат. Какой ей цвет пойдет!
– Ты бы уже прямо к косметическому хирургу ее вел!
– Яйца курей учат!
Вера вынесла два тюбика.
– Вот, розовая перламутровая и бордовая, она без блеска. Но у них срок годности истек.
– Сойдет! У бабки моей срок годности давно истек.
«Старый пердун!» – подумала нелицеприятная Вера, а вслух спросила:
– А сама-то согласна? Или к стулу привязывать будешь?
– Там само дело покажет. Но, если кричать станет, ты не переживай.
«Господи, что он задумал?» – слегка затревожилась Вера, и полдня крутясь в женской коловерти, все ловила чутким ухом доносившиеся с соседнего двора звуки.
Отреставрированная Фрося выглядела, на взгляд Игнатьевича, куда более привлекательно. Брови он насурьмил ей черным карандашом, розовой помадой навел нежный румянец, бордовой накрасил губы. Разбирая хлам, он обнаружил в одном из пакетов Зинушкин парик – в свое время была та еще модница! Игнатьевич тогда долго вертел его в руках в сомнении, но решил пока не выбрасывать, авось еще пригодится – для огородного пугала, к примеру. Как чувствовал! Парик, в свалявшихся локонах, богине оказался к лицу, подошла ей и дочкина кофточка девичьих времен, беленькая, в черный горох, с длинным рукавом, найденная в другом пакете: в него складывалось старье на тряпки. Оттуда же выудил дед и юбку – длинную, пеструю, цыганской расцветки. Приодетую Фросю поставил в старое кресло, что стояло возле стола – получилось, как будто сидит женщина нормального роста, только безногая – от пояса юбка свисала тряпочкой до земли. Эта беда была поправимой. Нашлось в хозяйстве старое шерстяное одеяло, Игнатьевич скатал его валиком и засунул в юбку. Теперь Флора натурально сидела, а для большей реалистичности дед подсунул под юбку тапки, так, чтобы только носы торчали. Отдыхает женщина, руки за голову закинув – притомилась! Полюбовавшись на свою Галатею, дед пошел за супругой – смотрины Фросе устроить.
– Ну, как? – скромно спросил, хотя заслуженная гордость творца так и перла из него.
Супруга молча повернулась и ушла в дом. «Ревнует, что ли?» – озадачился дед. Но Зинаида Григорьевна скоренько вышла, неся в руке широкополую соломенную шляпу, в которой в огороде иногда работала, и водрузила ее Фросе на голову. Окинув соперницу критическим взглядом, слегка сдвинула шляпу набекрень.
– Курица-фифа! – сказала ласково, и дед понял, что Фросе нашлось местечко в сердце Зинушки. Если даже она и оживет, они поладят.
– Может, и фифа, но уж никак не курица!
– Больно белая.
– Зато ты прямо копченая!
– Ее бы в огород на целый день, да без шляпы, сразу копченой стала бы.
– Не, к белокожим загар не пристает. Сварилась бы.
– Барыня какая!
* * *
Ближе к вечеру Игнатьевич вышел за двор, посидеть на лавочке – людей посмотреть и себя показать. Недолго посидел, как с Кавказской вывернули на Заречную три новых знакомых – две Людмилы и Зоя. Потоптавшись немного, свернули к нему.
– Добрый вечер, Федор Игнатьевич!
– Здравствуйте, красавицы! Никак, задаток за дом принесли? – съехидничал дед.
Бабенки засмущались
– Мы гуляем, вот до Волги решили пройтись, кошкам рыбки на берегу у рыбаков купить. У них, вроде, подешевле.
– Вас увидели – решили подойти, поздороваться.
– Да, раньше родители хорошо детей воспитывали, учили стариков почитать, не то, что нынешние!
– Ну, какой вы старик, Федор Игнатьевич!
– А кто же? Молодого вы разве б стали за нос водить! А старпер из ума выжил, что с него взять! А я и повелся, уши развесил! – со слезой в голосе вымолвил дед.
Бабенки засмущались еще больше, особенно одна, средняя по размеру и объему, Зоя, – та прямо заполыхала румянцем. «Надо же, – про себя подивился дед, – в возрасте, а краснеть не разучилась!»
– Мы вам хоть сейчас правду расскажем!
– Валяйте, – усмехнулся дед, – тем более, что я про вашу правду уже от Катьки Мокровой в курсе. Буду сравнивать, кто больше наврал. А я уже шустовскому сыну позвонил, мол, вроде покупательница нашлась.
Тут даже главная у них, самая большая, ягодка Мила, зарумянилась, а маленькая, Люся, уничтожающе на нее взглянув, процедила:
– Тайное всегда становится явным!
Федор Игнатьевич лишний раз убедился в том, что у баб налицо – стереотип мышления: не далее как сегодня утром он это уже слышал. Правда, формулировка его отличалась от салимгареевской, поскольку с основами психологии он не был знаком. В его трактовке это звучало так: мысли у баб, как и у дураков, сходятся. И еще дед понял, что единства в этих бабьих рядах нет.
Ну, ладно, – смилостивился он, – чего тут на миру сидеть, пойдемте, с бабкой поздороваетесь, она вас кваском холодным угостит.
Филя высунулся, было, из-под крылечка, продемонстрировал бдительность, лениво сказав «гав», но, узрев за спинами женщин хозяина, захлопнул пасть и вернулся в райскую прохладу. В глубине двора, под раскидистой яблоней, стоял стол, вокруг него – три разномастных стула и кресло, в котором в одиночестве сидела маленькая женщина в широкополой шляпе. Хозяин почему-то не повел вновь прибывших гостий к гостье, ранее прибывшей, а направился к кухне. Женщины, проходя мимо, издали кивнули, как того требовали приличия:
– Здрасьте!
Незнакомка не прореагировала. «Задремала, что ли? В какой неудобной позе! – подумали подруги. – Поди, руки затекли».
– Вот, Григорьевна, – насмешливо сказал дед, – давешние покупательницы. Передумали у Шустовых дом покупать, им теремок больше нравится.
– Угомонись уже, – отмахнулась Зинаида Григорьевна. – Проходите, милости просим!
– Мы повиниться пришли. Так неудобно все получилось!
– Да ладно вам! В чем там виниться! Похоже, вы выдумщицы, с моим дедом одного поля ягоды. А гость-то ваш скоро приедет?
Подруги не удивились бабкиной осведомленности – Катя поработала!
– Вряд ли скоро, в больницу попал с остеохондрозом.
– Ох, эта беда мне знакома! Так вам теперь и нет надобности – в терем попасть?
– Да все равно хотелось бы, снаружи-то мы его посмотрели, а как внутри?
– Ничего особенного, дом как дом, для житья строился. Вся красота – снаружи, – говорила Зинаида Григорьевна, ставя на стол двухлитровую бутылку кваса из холодильника и чашки. – А может, окрошки холодненькой?
– Нет-нет, спасибо!
– А вам самой в доме бывать приходилось?
– Бывала, конечно, хоть и не часто, тетка Лиза женщиной доброй была, но не слишком гостеприимной. Да и кто мы ей были? Так, соседи. Разве что по хозяйственной надобности я к ней забегала изредка.
– А что она была за человек? Вот ведь жизнь одна прожила, верность Никите сохранила, бедовала, наверно?
Чуть оправившись от смущения, Мила вернулась на круги своя.
– Да не сильно и бедовала. Жила одна, детей не было, голова не болела, чем их накормить да во что одеть. Работала на рыбозаводе, на разделке рыбы, голодной не сидела, да еще и шила немного. Не белошвейка, но женщины с ближних улиц несли ей свои отрезы – сшить платье или халат. А уж верность Никите сохранила, да, не каждая заживо себя похоронит, особенно в нынешнее время.
– Они ж, наверно, венчанные были? – потихоньку подводила Мила хозяйку к сути проблемы.
– Ну, а как же! Кольцо обручальное не снимала. Уже перед самой смертью Анне отдала, в последний ее приезд. Аня показывала. Она и брать его не хотела, но свекровь сказала, что там им с Никитой кольца не нужны, а здесь оно Анечке или Сереженьке еще может пригодиться. Только просила, если вздумают продать, чтоб переплавили.
– Почему?
– На кольце имена их были выгравированы – Лиза и Никита. Никита-то вместе со своим кольцом сгинул, может, в земле лежит вместе с ним, а может, до сих пор в семье какого-нибудь мародера хранится как семейная драгоценность.
– Так кольцо Сергей носил?
– Кольцо-то носил, да только свое, сейчас кольца другие: и потоньше, и проба другая, да и размер побольше – мужской-то палец толще женского. А у Сереги ручища была ого-го! И с Лизиным колечком что стало – кто ж его знает! Плохая примета – чужие кольца носить!
Все, что Милу интересовало, она узнала. Пора было и честь знать. Дамы заспешили, отказавшись от чая и поблагодарив за квас. Выйдя за порог, обратили внимание, что спящая гостья даже позы не изменила.
– Какой глубокий сон у вашей гостьи, – заметила Люся. – Как после снотворного.
– А она вообще жива? – обеспокоилась Зоя.
Зинаида Григорьевна крякнула, Федор Игнатьевич ответил важно:
– Все в мире относительно!
По меньшей мере, странный ответ! Но дальнейшие расспросы выглядели бы неделикатно.
Катерина Ивановна же, появившаяся в этот момент во дворе, деликатности не проявила. В одной руке она держала накрытую салфеткой тарелку, в другой – пустую стеклянную банку. Во дворе повеяло изумительным духом жареных пирожков, и подруги синхронно сглотнули. Захлопнув ногой калитку и для верности еще прихлопнув ее попой, Катя от калитки закричала:
– Какие люди! Сколько лет, сколько зим! Где бы мы еще встретились!
Подруги разулыбались.
– А я вот пирожков с капустой настряпала, дай, думаю, соседей угощу! Знала бы, что здесь столько народу, побольше бы положила!
– А банка почему пустая? – вклинился Федор Игнатьевич. – Ты в нее ничего не забыла налить?
– Я, вообще-то, хотела закваски попросить у Григорьевны на квас, но могу и сбегать домой – налить кой-чего покрепче кваса, раз такая компания собралась! – громко продолжала Ивановна на эмоциях.
Федор Игнатьевич поморщился:
– Кончай орать, человека разбудишь!
– Это кто ж тут, на ночь глядя, спать собрался?
– Да вот, гостья к Федору Игнатьевичу приехала, – доложила Мила, кивая в сторону кресла.
– Когда? А что ж вы мне ничего не сказали? – понизив голос, с укоризной обратилась Катя к Зинаиде Григорьевне. – Кто ж такая?
Хозяйка молчала, переминаясь с ноги на ногу.
– Зинаида Григорьевна, – просипела Зоя, испуганно таращась на неподвижную женщину, – мне кажется, что она умерла!
Повисла поистине гробовая тишина. Катерина Ивановна переводила взгляд с испуганных гостий на растерянную хозяйку и индифферентного хозяина, затем, сунув в руки Григорьевне тарелку и банку, самоотверженно двинулась к креслу. Катя поняла, что командовать парадом придется ей. В свете событий последних дней, это становилось для нее уже привычным делом.
Приблизившись к креслу, она бесстрашно протянула руку к даме под широкополой шляпой, но рука ее на полдороги повисла в воздухе. Потом Катя завопила:
– Ах ты, старый хрыч!
Подруги впали в ступор, а Игнатьевич, неадекватно ситуации, захихикал. Почему Катя обращается к гостье, употребляя существительное мужского рода с уничижительным, даже бранным оттенком? Почему столь неадекватна ее реакция – она сдернула шляпу с головы неподвижной гостьи, швырнула ее наземь, а потом – о, ужас! – сняла скальп и швырнула его тоже? (В следующую секунду женщины поняли, что это всего лишь парик). А Катя продолжала бушевать, оставив в покое новопреставленную, которая, выясняется, таковой не была. Она вообще не преставлялась, поскольку никогда и не была живой. Наконец, осознав, что диалога со статуей не получается, Ивановна плюнула и перевела горящий взор на Федора Игнатьевича. Тот, в отличие от оцепеневших от ужаса женщин, пребывал в весельи. Стоя на безопасном расстоянии от разъяренной амазонки, в которую превратилась его незлобивая соседка Катька, он трясся от смеха и вытирал слезы. А Катерина Ивановна, простерши руки к Григорьевне, с мукой вымолвила:
– А ты?..
И – с той же невыразимой мукой – к женщинам, которых уже начала считать подругами:
– А вы?..
И закончила традиционно:
– Ноги моей больше не будет в этом дворе!
– Катя, а закваска? – пискнула ей вслед Зинаида Григорьевна. Как ни крути, и сегодня она была стопроцентной соучастницей своего мужа, и вины с себя не снимала. Но кто же мог предвидеть, что обстоятельства сложатся именно так, как они сложились?
А Вера, наконец уловившая грозовые раскаты в соседнем дворе, больше не опасалась за судьбу Зинаиды Григорьевны: она узнала голос Катьки Мокровой, подопытного кролика этого старого змея Федора Игнатьевича.
* * *
Провожая Милу до «Водолея», дамы делились наблюдениями и делали выводы.
– Клада нет, – резюмировала Мила.
– Доказательства?
– Ну, смотрите: работала всю жизнь на рыбозаводе, это купеческая дочь, к труду не приученная, тяжелому труду, я имею в виду. Какая это работа, мы знаем: не всякий мужик выдержит. Ноги в резиновых сапогах, руки в воде, весь день стоя. Стала бы она корячиться, будь у нее побочный доход?
– Может, просто шифровалась. Пуганая ворона куста боится.
– Она же шила! Могла под это дело потихоньку отмывать свои драгоценности. Кто ее там учитывал, одно она платье сшила или пять.
– Нет, девочки, все равно что-то просочилось бы: от людских глаз не спрячешься.
– Бог с ним, с кладом! Откуда у Шурмановой кольцо?
– Да, девочки, я-то его в руках держала, кольцо явно мужское, не на тонкий девичий пальчик. А Лизино колечко Сергею на палец не налезло б! Поэтому он его и не носил.
– Может, он его в ювелирку снес, там колечко раскатали, сделали Сергею по размеру.
– Не вяжется! Когда они с Надей женились, то, конечно, покупали кольца, как и все мы. С чего бы это он поменял свое кольцо на бабушкино? Так не делают, плохая примета!
– С того, что брак распался, Сергей не хотел носить кольцо, связанное с Надей, с неудачным браком!
– Но он его носил! Зинаида Григорьевна сказала, что у него на пальце было современное кольцо, 583-ей пробы!
– И где же тогда Лизино кольцо?
– И чье кольцо у Наташи?
– И как оно к ней попало? Я же помню ее потрясение, когда она его увидела у Милы в руках!
– Она даже за сердце схватилась, а потом просто выхватила его у меня из рук!
– Она точно что-то знает!
– Может, и знает, но появление его было для нее полной неожиданностью!
– О! Девочки! Мы уже по третьему кругу пошли! Я больше слышать ничего не хочу!
– Но как мы все же удачно обставили – и заходить к Любимовым специально не пришлось, как бы мимо шли, и разговор сам собой зашел про кольца.
– Да ладно! «Сам собой»! Деды не в маразме! Сведут концы с концами.
Старый хрыч, черт, змей Федор Игнатьевич осмелился подать голос, когда решил, что гроза отгремела:
– Зинушка, тебе не показалось, что эти бабы опять у нас что-то выпытывали? Вот гадом буду, какую-то информацию они у нас добывали. И у меня возникло такое чувство, что они ее добыли. Эта баламутка Катька сбила меня с мысли.
– Господи! – с мольбой обратила взор в передний угол супруга, – за что? Чем я перед Тобой согрешила? За что мне эта кара?
– Если я – кара, себя-то ты, конечно, наградой считаешь? – спросил окончательно оправившийся и начинающий наглеть на глазах Игнатьевич. И вернулся к теме:
– …Как там в термке, да какой женщиной была Елизавета, да венчанные-невенчанные, да носил ли кольцо Сергей… Ну, даже если им клад головки затуманил, при чем тут кольцо? Прямо магнитом их к теремку тянет. Нет, надо Кольку во все это посвятить. И бабенки-то по виду порядочные, не какой-нибудь… элемент… забыл слово…
– Асоциальный, – не выдержав характер, решила блеснуть опереньем Зинушка, хотя куда ей было до мужа! Он смолоду любил необычные слова. По большому счету, тем и задурил ей голову: маленький да ученый!
– Не-е-ет! Маргинальный, – не принял ее подсказки самолюбивый Федя. – Все равно узнаю!
