Лев Цитоловский
Гангрена Союза
18. Черная метка Тенгизу
Перестройка дала неожиданный результат – объявился дед Тенгиза. Раньше такой возможности у него не было. Мать прислала длинную телеграмму. Старик приехал умирать на родине. Она его увидела впервые – он исчез из ее детских воспоминаний. Князь был значительно моложе, чем Шалва, но его сильно побила жизнь. Он объезжал скакунов, сражался с быками в роли кабальеро и так зарабатывал на существование и на помощь дочери, пока мог. Посетить внука в Москве у деда не получится – не дают старые раны. Мать удивлялась, как сильно ее отец походит на Тенгиза.
Тенгиз заказал билеты, он решил лететь сразу после сессии, через две недели. Но повидаться с дедом не удалось, он успел только на его похороны. Упокоился князь рядом со своим отцом, женой и сестрой, в родовой усыпальнице.
Друзья детства рассказали Тенгизу, что деда встретили в городе, как почетного гостя. Он располагал к себе особенной добротой и отличался от горожан полным отсутствием спеси. Здесь он сразу подружился с дядей Вано, который, со своей кобылой, избавлял всю окрестность от мусора и которым тут все помыкали. Был ли его демократизм следствием благородного происхождения, воспитания или перенесенных невзгод – неизвестно. Тенгиз полагал, что деду с рождения не нужно было подчеркивать свое превосходство. Он мог себе позволить быть самим собой.
По возвращении в Москву Тенгиза ожидал неприятный сюрприз. Его вызвали в секретный отдел и поставили в известность, что он лишен допуска для работы с гостайной. Обычно это было равносильно исключению из института, потому что большинство студенческих работ, так или иначе, касалось оборонной тематики. Но Тенгиз исследовал потоки однородных событий: это, как он думал, потом пригодится ему в разработке теории идеального коллектива. Никаких секретов он не касался, больше всего это имело отношение к теории массового обслуживания, сугубо гражданской проблеме.
Причину утраты допуска ему не объяснили, сказали, что сами не знают: получили готовое решение. Можно было предположить, что причина кроется в приезде ненадежного деда. Но ведь времена теперь наступили другие. Оборонка даже и собственные тайны хранит без огонька. И Тенгизу было любопытно, почему это вдруг спецслужбы проснулись на пороге завершения его учебы.
Для любого другого эта загадка была бы неразрешимой, но у Тенгиза была фора, он обратился за советом к дяде Резо и тот пригласил его в гости, у него была квартира в высотке на Котельнической набережной. Визит был назначен на очередную субботу, к тому времени уже можно было получить какой-то резон.
А пока Тенгиз посоветовался со своим научным руководителем: будут ли у него трудности с защитой. Тот был поражен возникшей коллизией. У него самого допуск был, но он им никогда не пользовался. Больше того, даже и в прежние годы он с такой проблемой не сталкивался и полагал, что это какая-то антинаучная интрига:
– Нет ли у вас, Тенгиз, врага в высших сферах? Или вас подсиживает кто-то свой…
Одного интригана Тенгиз знал, но они друг другу не мешали, в комнате конфликтов не наблюдалось, излюбленную проблему решали вместе. А теперь и политические разногласия остались позади. Борьбу за Катю Тенгиз не учитывал, он еще участия в этой борьбе не принимал.
В субботу Тенгиз прошел консьержа (на него был заготовлен пропуск), и поднялся на лифте. На столе стоял графин с темно-красным Киндзмараули. Дядя Резо был в настроении и сразу успокоил Тенгиза:
– Можешь выдохнуть, твой дед здесь не причем.
– Уже хорошо, дядя Резо. Но на турецкую разведку я тоже не работаю.
– Ну, тебя подозревают в более суровом преступлении, чем шпионаж.
– Интригующее начало. А что может быть страшнее, чем измена родине?
– Всё равно не угадаешь, – загадочно пригладил усы дядя Резо.
– Не мучай, дядя Резо, раскрой государственную тайну!
– Давай, помянем князя и всё расскажу.
Они выпили вина и снова наполнили бокалы.
– Еще по одной за тебя и всё узнаешь.
Тенгизу уже было почти ясно, что причина какая-то не слишком серьезная, но ведомство, лишившее его допуска, к шуткам не располагало, и он с тревогой ожидал продолжения.
– Тебя подозревают, – шепнул дядя Резо, оглядываясь на телефон, – в подготовке государственного переворота.
– Меня?! Ну, я тогда важная птица.
– А что я говорил? Так слушай. Если я опишу что-то не так, потом поправишь. Выяснилось, что тебе не нравится наше общественное устройство…
– Дядя Резо, – перебил Тенгиз. – Теперь выяснилось, что оно не нравится никому.
– Не спеши. Дай изложить все нарекания. Тебе не нравится устройство государства, правительство и весь правящий класс. Ты хотел бы, чтобы всё было «по-честному» и народ не страдал, в твоем собственном понимании. Организовал подпольную группу единомышленников в составе трех мужчин и двух женщин, которые разрабатывают эту программу на тайных сборищах. Иногда вы предпринимаете акции, которые называете экспериментами, чтобы прозондировать некоторые скрепы в небольших коллективах. Есть и перечень таких экспериментов. Твоя цель – теоретическое обоснование возможности переделки общества на идеальных принципах. А уж обкатка этих принципов в нашей реальности произойдет автоматически. В чем я ошибся? Слушаю тебя.
– Всё правильно, дядя Резо. Только я не вижу в этом криминала. С каких это пор желание улучшить положение народа считается преступлением.
– Всегда считалось. Все государственные перевороты предпринимали с этой целью. Так ее декларировали вожди. Они, вроде бы в интересах народа, сместят правящую верхушку. А республике, то есть правящей верхушке, это, естественно, не нравится. Теперь понятно, почему это деяние считается более опасным, чем жалкие усилия какого-то шпиона?
– Но ведь речь не идет о вооруженном восстании. Это теоретическая проблема.
– Да. Пока. Если бы у вас обнаружили оружие, мы бы сейчас с тобой тут не сидели. А так, вы попали в удачный момент. Сейчас полстраны соображает, что делать дальше.
– И всех таких лишают допуска?
– В нашем ведомстве – не дураки. Ясно, что вы безобидны. Пока.
– Но допуска лишили в реальности…
– Плюнь. Это перестраховка. Поступил сигнал, нужно было как-то реагировать. Не на Соловки же тебя посылать.
– А кто доносчик, Соков?
– Агента, Тенгиз, даже мне не сдали. Это – святое. И мой тебе совет. Если догадываешься – не реагируй. Тот не должен знать о твоих подозрениях. Иначе тебе пришлют другого. Веди себя, как свой собственный агент.
19. Бомба под Катю и Витю
Тенгиз, Соков и Юля защитились без всяких эксцессов. Затем пришла очередь Кати. Естественно, на заседание пришла вся компания в полном составе. Катя рассказала историю исследования и описала вклад всех участников, Вити, Юлии, Тенгиза и Сокова в создание приспособления, имитирующего живой организм. Потом она описала свои теоретические расчеты и кратко остановилась на основах электронного блока, который находится в рабочем состоянии и через неделю должен быть представлен Витей Коровым на своей защите.
Её доклад вызвал оживление, Катя ответила на вопросы и уточнила некоторые положения. Но вдруг один из членов комиссии, пожилой профессор, попросил разграничить степень участия Вити в работе Кати и Кати в работе Вити.
– Разграничить не так просто, уважаемый профессор, – попыталась ответить Катя. – Всё это время мы корпели над моделью вместе. Грубо можно считать, что теория создана мною, а реализация модели – Витей. Но есть весомый вклад Вити в теоретические достижения и мой вклад в конструирование модели. Это наш общий труд, но выполнен объем исследований, достаточный для защиты двух проектов. Может быть, уважаемый профессор подразумевает, что наш труд должен быть предметом защиты лишь одного дипломного проекта, либо моего, либо Корова. Но мы оставим этот вопрос на усмотрение комиссии.
– Вы совершенно неправильно восприняли мой вопрос. – Возразил профессор. – Мне хотелось бы знать, не принадлежит ли ваш проект целиком Корову. Может быть, вы здесь присутствуете из-за особых отношений между вами? Я не собираюсь ссылаться на слухи, забудем о них. Но вот на днях в Ростове-на-Дону опубликовали сборник молодежных статей, мне кто-то переслал, и там есть заметка В. Корова, которая в подробностях описывает вашу сегодняшнюю презентацию. И Коров ни разу не ссылается на какое-либо ваше участие.
Катя непонимающе уставилась на Витю, а Витя на профессора. Предъявили ростовский сборник, и Катя попросила время для изучения статьи.
Слова потребовал Соков. Его защита была позади, и он мог не лебезить перед аудиторией.
– Уважаемые коллеги. Мы уже на завершающем этапе конструирования робота, способного осознавать себя. Действующую модель такого робота вам вскоре предъявит Витя Коров. Вы непосредственно увидите аппарат, который поступает, как живое существо. В это невозможно поверить, пока вы не потрогаете его своими руками. Намеки на неформальные отношения между Катей и Коровым – позорны. Скорее можно было бы заподозрить интригу между мною и Катей, но и это неправда. Либо нападки уважаемого профессора продиктованы его ревностью к студентке, несмотря на седину, либо завистью к нашим достижениям. Мы одни дерзнули воссоздать мыслящую тварь. А вы не посмели даже замахнуться на эту задачу.
Соков сел, а председатель комиссии встал. По его ухмылке видно было, что слова Сокова подействовали на него, как лай безобидного щенка из подворотни.
– Ну что, коллеги, мы здесь выслушали нападки задиристого студента. Насколько мне известно, Екатерина Борова – ответственная дипломница, преданная своему делу. А тут ей приписывают любовные треугольники и даже квадраты. Видимо, она слишком долго игнорировала потенциальных кавалеров и тем воспалила их воображение. Мне жаль, что и член комиссии допустил какие-то намеки. Я предложил бы выделить ей несколько дней для разбора статьи, и уверен, что она легко с этим справится. Хочу еще сказать о смелой попытке сконструировать робота. Никто, мол, не решался, а они осмелились. Могу уважаемых авторов разочаровать. Вы были отнюдь не первыми. Еще двадцать лет назад, вы тогда в детский сад ходили, у нас уже шутили над вашими предшественниками: «Это быль, а не реклама, робот роет людям яму». Но, похоже, ваши усилия были более плодотворны.
Комиссия постановила продолжить защиту через несколько дней. Катя с трудом сдерживала слезы на плече у Вити, а Тенгиз убеждал Катю, что никакой трагедии нет. Выступление Сокова они не услышали: занимались друг другом. Сема после заседания рассказал подробности Тенгизу, и предположил, что Соков немного приболел на голову. Тенгиз думал по-другому, но промолчал.
Нужно было наметить план своих контрмер. Витя был задет и попросил Тенгиза раскопать корни этого наезда. Поэтому тот связался с ростовской редакцией сборника, изложил ситуацию и попросил выслать по факсу авторский экземпляр заявки на статью. Подпись Вити, конечно, была сфабрикована. Автором провокации мог быть, по мнению Кати, некто имевший доступ к ее черновым материалам. Он и переслал сборник текстов профессору, вместе с поклепом на ее отношения с Витей. Сверка текстов показала, что опубликован был материал примерно трехмесячной давности. Катя догадывалась, кто это и за что. Тем не менее, никаких сложностей с защитой не ожидалось. Но на этом их злоключения не окончились.
На следующее утро Витя узнал, что акт диверсии предпринят и против него. Прибор, который он должен был предъявить на защите, бесследно исчез из лаборатории. Кто-то запустил слух, что это месть Кати за предательскую публикацию Вити. Однако никто не рассматривал эту глупость всерьез.
Конечно, оставалась возможность предъявить чертежи, электронные схемы и протоколы испытаний, но это было обидно. Тем более, Сема напомнил Тенгизу, что Соков уже успел заявить, что в аппарат невозможно поверить, пока не потрогаешь его своими руками.
До защиты Вити оставалось пять дней, и Катя с Витей решили за это время собрать новый работающий прибор. Они заперлись в лаборатории, а Тенгиз обеспечил снабжение их комплектующими, питанием и охраной от сочувствующих. Он потребовал собрать в точности такой прибор, который был утрачен, и не улучшать его по ходу дела: для этого не было времени. Витя готовился внести в прибор защиту от несанкционированного включения – саморазрушение, выпуск отравляющего вещества или даже более радикальные акты для отражения атаки. Юля эту задумку поддержала, так как животные не только восстанавливаются при частичном повреждении, но и предпринимают акты самозащиты от нападок: бегство или агрессию. Однако Тенгиз был против. Они и так с трудом успевали завершить сборку.
Суета с восстановлением прибора проходила при Сокове. Неловкость между ним и остальными висела в воздухе. Весь он был обмякший, но время от времени расправлял плечи на пару минут.
Тенгиз был уверен, что пропавший аппарат обязательно всплывет. Недругу было проще его уничтожить, чем уносить. Им попытаются воспользоваться, украсть идею.
– Я уверен, – попытался успокоить всех Соков, – что этого нам не стоит опасаться. Великие идеи не крадут, в них поначалу даже никто не верит. Покушаются обычно на разработки, которые находятся в тренде, но что-то улучшают.
Соков окончательно надоел Тенгизу. Черт с ним, пусть присылают другого, такого они вряд ли найдут.
– Вы правы, Соков, – холодно процедил он. – Так обычно и бывает. Разве что, похититель случайно окажется сторонником. Я не обвиняю вас в истории с Катей и Витей. У меня нет данных. Но чувствую, что вам, Соков, стало неуютно в нашей компании.
Соков вскинул голову и, стараясь держаться с достоинством, торжественно удалился. Остальные облегченно вздохнули.
20. Тени солнечной Грузии
Получив диплом, Юля осталась в той же лаборатории, где обучала крыс. Витю пригласили на военный завод, поинтересовались его творчеством и обеспечили скромным жильем: выделили комнату в общей квартире. На предприятии Витю уважали, но запрещали перестраивать технологию. Сема начал карьеру в профильном министерстве, а Сокова порекомендовали на должность советника по научным связям в дипломатическое представительство за рубежом.
Все эти годы Катя играла для Тенгиза роль «своего парня». Но как-то он ощутил неловкость, когда они обсуждали очередную его даму. Катя, он понял, не подходила для бесед на фривольную тему. И ни разу не дала ему понять, как он глупо выглядел со своим хвастовством.
Толковая, острая на язык Катя отнюдь не была дурнушкой. Нельзя сказать также, что ее не волновали вопросы пола. Но это не проступало в ее поведении. Теперь Тенгиз неожиданно открыл, что впервые на его памяти развитие отношений может зависеть не от него, а от женщины. Скорее всего, события ускорились из-за угрозы расставания. И Катя Борова превратилась в Катю Пагава.
Тенгиз решил сделать карьеру на родине, а затем уже вернуться в Москву, на коне. К тому же, там у него есть шанс продвинуться в понимании особенностей устройства фракций и группировок. Периферия организована проще, чем столица, и ему легче будет разобраться, что движет отдельными особями и массой.
– Это маленький красивый город, – рассказывал жене Тенгиз. – Дом совсем недалеко от моря. Хочешь – беги на пляж в трусах. – Здесь Катя посмотрела на него с недоумением. – Я, конечно, имею в виду мужчин. За домом – сад, в саду растет персик, а в сарае – бычок.
Он предупредил Катю, что в Грузии её не полюбят, и она не полюбит. Но ведь это не навсегда. Он и сам будет идти на компромиссы, иначе не выжить. И никто не должен знать, что у них в семье не только любовь, но и равенство – там это не признают.
После недолгих сборов они укатили на юг. Сад оказался огородом. Перед фасадом и вправду росло персиковое дерево. В сезон Тина, свекровь, пополняла семейный бюджет, реализуя роскошные плоды на рынке. Часть урожая Тина отвозила своей тетке, родной сестре князя, а та регулярно оказывала им финансовую поддержку. «С барского стола», говорил Шалва. Когда-то у них рос еще и грецкий орех. Шалва, залезал на дерево и собирал урожай до глубокой старости. Плодов гигантского дерева всегда хватало для процветания всей семьи. Это было существенно, потому что Шалва не разбогател на службе, как многие его товарищи. Он умер, немного не дожив до девяноста, и на дерево залез Тенгиз. От высоты у него закружилась голова; не собрав орехов, он с трудом умудрился спуститься. После этого срубил дерево и это был их последний урожай орехов.
Катя не догадывалась, что она, как бы, переедет в другую цивилизацию. Некоторые процветали, другие терпели нужду, но этот позор тщательно скрывали. Когда такой бедняк принимал гостей, стол у него ломился от яств, но семья потом долго сидела на кукурузной каше без масла. Страсть к наживе вошла в плоть и кровь, её не порицали и не одобряли. Сдачу никогда не давали. Получить ее было можно, однако выглядело это, как будто ты обкрадываешь гражданина. Даже когда в Союзе еще выполняли пятилетки, тут расцветала частная инициатива. Колхозы не прижились, а население кормилось с рынка. Уважаемого человека называли господин (батоно), а не товарищ. Поэтому развенчание социализма здесь не вызвало психологического шока.
Русских недолюбливали, но их язык знали почти все, в особенности, в культурном слое. Впрочем, не очень жаловали также армян, евреев, греков и прочих. Каждый в отдельности был, чаще всего, душевным, готовым на уступки и даже на жертвы, но вместе они иногда становились неуправляемы. Всё осложнялось тем, что встречались фанатики, искренние поборники борьбы за своих. Они почитали это за патриотизм. Более того, был еще и микропатриотизм. Мегрелы, скажем, говорили, что они грузины, но только первый сорт. И это был их консенсус – общемегрельский.
Тенгиз легко вошел в привычную с детства среду, а у Кати это никак не получалось. Она уже ожидала ребенка, но подумывала, не стоит ли ей вернуться. Тем более, Тенгиз, время от времени, стал приходить под утро, немного навеселе и удовлетворенный судьбой. Это стало повторяться чаще, когда она родила сына. Назвали его Бондо, и она подолгу ждала возвращения мужа в детской. Только при появлении Бондо Катя поняла, как она, на самом деле, относилась к Вите.
Свекровь успокаивала невестку, но ее старания она воспринимала, скорее, как насмешку.
– Ты не жди мужа, дочка, ложись одна. У нас теперь есть Бондо, а женой мужчина сыт не будет. Если всякий раз кушать сациви, то даже лобио захочется. Наши мужья самые верные, всегда возвращаются, жен не меняют. Не забывай, что жена служит мужу, а муж – семье.
Катя выбрала перетерпеть. Всё, что она могла – потребовать не афишировать свои измены, но это мало бы ее утешило. К тому же, она была к нему неравнодушна, если мягко сказать. Сам он ссылался на местный микроклимат:
– Здесь мужчины под каблуком не сидят. Не могу я по-другому, не поймут.
При посторонних он становился немного шовинистом.
21. Этнические особенности трудового энтузиазма
Устроился Тенгиз технологом на судоремонтный завод и быстро продвигался по службе. Но Кате ее красный диплом не понадобился. В престижной семье у мужа должно было хватать средств и на жену. Формально Тенгиз не возражал, чтобы она чем-нибудь занялась, пусть сама найдет место по душе. Конечно, он немного лукавил, ведь у нее никакого блата, отдельного от мужа, не наблюдалось. В городе было еще два крупных предприятия – рыболовная флотилия и порт. Работали также мелкие фабрики, пекарни, мелькомбинат, мастерские. Витя надеялся, что Катя их проблему не забросит, и она пыталась устроить в углу сарая небольшую мастерскую. Но не смогла. У свекрови всегда находились более срочные заботы.
Перебирать бумажки в одной из контор Кате тоже не улыбалось, и она отложила свою тягу к созиданию до лучших времен. Некоторой отдушиной для нее служили технические сложности, с которыми сталкивался на производстве Тенгиз. Тонкости технологии не были его сильным коньком, и её таланты оказались кстати. Иногда вечером Тенгиз приходил домой, отягощенный нестандартной ситуацией на производстве, а утром возвращался на завод с оригинальным решением. Поэтому они, в некоторой степени, поднимались по карьерной лестнице вместе. Он быстро достиг вершины, а переходить в политику не собирался.
Завод во время войны образовали, как филиал Севастопольского судостроительного: его эвакуировали перед наступлением немцев. Вместе с оборудованием переехал и обслуживающий персонал. Спали после окончания смены между станками, а затем построили малоквартирные дома на 2–3 этажа. В русскоязычном окружении не было повода вживаться в грузинскую среду. На службе упражняться было не с кем, в заводском поселке – тоже, поэтому почти все сотрудники говорили только по-русски.
Местные труд на производстве считали непрестижным: затраченные там усилия почти не сказывались на зарплате. Трудиться они могли, но не любили. Работа – каторга, а любить каторгу смешно. Зато их привлекал быстрый результат и когда он был достижим, они проявляли активность и быстро оживляли производственный процесс – то чего обычно не хватало старым кадрам. Когда поощрили частную инициативу, на заводе стала звучать и грузинская речь. С ними мог бы состояться прекрасный симбиоз, но, как потом выяснилось, не сложилось.
Многие годы предприятие ограничивалось судоремонтом. Но потом стали выпускать «Комету» – первый морской корабль на подводных крыльях. Волны 4–5 балов не препятствовали движению судна, потому что особо прочный, но легкий корпус был приподнят над крыльями.
Кроме того, выпускали ширпотреб. Это входило в плановые задания, но давало возможность выпускать мало-помалу левую продукцию: ограды, гаражи, никелированные кровати, домашнюю утварь. К приезду Тенгиза выпуск «Комет» почти прервался, остался судоремонт. Зато выпуск ширпотреба к этому времени расцвел.
Тенгиз не ограничился примитивными поделками. Если наладить технологический процесс, на заводе можно произвести всё, что имеет спрос. Технологию разрабатывала Катя, а Тенгиз налаживал выпуск. Легко находили сбыт катера, рыбацкие лодки, легкие глиссера из стеклоткани и прогулочные шлюпки. Построили даже яхту, но покупателя не нашли: крупных состояний еще никто не добыл. На ней пока проветривался Тенгиз с нужными людьми. Или с Катей, но при спокойном море: она страдала морской болезнью. Трех матросов было достаточно, чтобы управиться с яхтой, а Тенгиз достойно исполнял роль капитана.
Теперь завод приносил заметную прибыль, ее хватало даже и рабочим. Поэтому Тенгиз попробовал выпускать социальные товары. Очень быстро вошли в серию инвалидная коляска с ручным управлением и локатор для слепых. Катя создала еще переносное кресло. Оно весило меньше килограмма, было складное, и в сложенном виде становилась тростью. Тенгиз отдавал такие изделия по льготным ценам, себе в убыток, но они мгновенно исчезали из торговых сетей, а потом всплывали на черном рынке.
Пришлось обеспечить поставку больным прямо со склада. Из-за этого натянулись отношения с городскими властями, так как Тенгиз невольно нарушил монополию торговли. А кресло-трость вызвало недовольство московского начальства: приходилось затрачивать титановые сплавы. И пусть применяли всего лишь отходы от производства «Комет», к этому придрались и напомнили, что использовать в быту космический металл не принято.
В некоторых случаях Тенгиз выполнял разовые задания. Так, город выпросил колесо обозрения, и заказ, конечно, не оплатил. Катино колесо вращалось вдоль двух осей, такого нигде не было, посетители валили валом, но заводу не доставалось ни гроша. Завод подчинялся центру, но персонал жил в городе и зависел от мэрии.
А управление порта как-то настояло на том, чтобы им, в качестве шефской помощи, построили буксир: старый натолкнулся на волнолом, утонул и не подлежал ремонту, а без буксира нельзя было принимать крупные суда. Пришлось идти навстречу: заводские корпуса были расположены в акватории порта. Не помогло даже то, что возглавлял порт близкий друг Тенгиза. Как говорят, ничего личного – только бизнес.
Опыт изготовления товаров много дал Тенгизу для понимания реальности. Ведомственные нужды никак не зависели от потребностей сотрудников и, чаще всего, даже им противоречили. Это обычно не было чьим-то злым умыслом: дополнительная прибыль, полученная сотрудниками, ухудшала показатели в служебных отчетах. К тому же у верхов оставался осадок от безвозвратно уплывшей доли прибыли, которую делили рядовые служащие, принадлежащей им фирмы. Была бы это частная фабрика, вопросов бы не возникало.
