полная версия

Л. М. Землянова
Журналистика и коммуникативистика. Концептуализация медийных процессов в современной зарубежной науке

В футурологическом ракурсе аналогичные идеи высказывает Элвин Тоффлер, когда в своей книге «Третья волна» упрекает «вторую волну» цивилизации (фабричную) в подчинении рыночным интересам коммерциализации разных форм жизни, ставшей экологически опасной из-за «войны с природой»^[141]. Панацейную функцию для выхода из этой ситуации он связывает с внедрением компьютерной техники в грядущем обществе «просьюмеров», объединяющих труд производителей и интересы потребителей в «электронных коттеджах».

Но мир по-прежнему не освободился от экологических катастроф и от необходимости экологических движений в защиту природной и культурной среды. Ни полеты в космос, ни онлайновые сети, окутавшие мир, ни компьютеризация заводов, школ и больниц, как и институтов власти, не спасли планету от внезапных страшных землетрясений, цунами, наводнений, извержений вулканов и эпидемий, радиационного загрязнения воздуха и воды, вырубки лесов и истребления животного мира. Миллионы людей в разных частях света страдают от голода и нищеты, неграмотности и безработицы. Какую помощь может оказать в борьбе с этими явлениями высокоразвитая информационно-коммуникационная техника и работающие на ее основе журналисты?

По мнению многих коммуникативистов, журналисты должны направлять свою аудиторию в русло борьбы с хищническим отношением к природным и культурным богатствам мира и к включению в эту борьбу людей разных возрастов и профессий из разных стран. Традиционные и новые медиа должны убеждать их в том, что без своевременного решения экологических проблем человечество не освободится от опасности самоуничтожения. Они обязаны использовать все возможности для просвещения людей и воспитания их в духе партисипационной социальной ответственности за состояние окружающей среды в противовес всем формам беспредельного эгоистического консьюмеризма, оправдывающего неограниченное потребление и истребление природных богатств, как и извращение культурных ценностей и традиций.

Еще накануне XXI века в декларации участников международного Движения в защиту культурной среды критике подвергались «глобальные рыночные доктрины, предписываемые работникам медиа и навязываемые детям мира», доктрины, которые «колонизируют, монополизируют и гомогенизируют культуры повсюду», а «технократические фантазии маскируют социальные реальности, еще более расширяя разрыв между информационно богатыми и информационно бедными». В качестве «освобождающей альтернативы» предлагался курс, направленный на создание и развитие «свободной, справедливой, многообразной и ответственной культурной среды для нас и наших детей»^[142].

Знакомство с новейшими публикациями работ коммуникативистов убеждает в том, что медиаэкологическая тема не только не исключается из их поля зрения, но становится более разнообразной, социально заостренной и конкретизированной применительно к тем или иным контекстуальным особенностям рассмотрения проблем инвайеренментализма и включения их в программы современного медиаобразования. Такая тенденция объединяет научные ориентации коммуникативистов разных стран, стремящихся сегодня изучать не только глобальные, но и глокальные аспекты медиаэкологических вопросов, признавая их значение для безопасности и благоустройства жизни людей во всех регионах мира, имеющих свои особенности и общие для всего мирового сообщества информационно-коммуникационные задачи защиты человечества и человеческой цивилизации.

Включение в комплекс этих задач демократических справедливых требований к участию медиа в предотвращении экологических угроз в природном окружении и культурной среде помогает коммуникативистам глубже осознавать и эффективнее выполнять гуманитарную миссию в международном сотрудничестве, которое необходимо интенсифицировать ради дальнейшего мирного социально-культурного прогресса во всех странах нашего многополярного мира. Это отвечает вызовам времени и продвигает коммуникативистику на передовые рубежи современного обществоведения, обязанного защищать и обогащать медийную энергетику человечества на благо его жизнеспособной деятельности и согласованной целостности, а не вопреки им.

Глава VII
Изучение атрибутивности дискурсов и фреймингов в современных средствах массовой информации

Слово «дискурс» (от лат. discursus – довод, рассуждение) в общественно-научной лексике может употребляться для определения разных форм и целей информационной деятельности – от устных бесед или лекций до письменных текстов, содержание которых претендует на обоснованность и достоверность излагаемых фактов и мыслей. Дискурсивными принято называть знания, полученные в результате их осмысления с помощью логически убеждающих рассуждений и умозаключений. В коммуникативистике понятие дискурсивности органически связывается с коммуникабельностью тех языковых ресурсов, которые исконно являются уникальными орудиями общения людей, выражения их мыслей и чувств, интересов и опыта познания окружающего мира, передачи его другим поколениям вместе с опытом взаимопонимания и информационного сотрудничества в разных социально-культурных ситуациях.

Для анализа вариативных качеств дискурсов в коммуникативистике могут привлекаться различные виды информативных актов – от газетно-журнально-книжных изданий до театральносценических, кинематографических и телевизионных представлений. Значительное внимание уделяется словесным средствам дискурсивности в информационных коммуникациях. Это соответствует стремлениям коммуникативистов к выявлению и сохранению вербального потенциала информационных средств связи, которые создавались и совершенствовались на протяжении всей истории цивилизации благодаря мыслительно-языковой энергии человека. И поскольку даже самые чудесные виды новейшей коммуникационной техники являются тоже продуктами этой энергии, многие представители коммуникативистики выступают против технологического детерминизма, чреватого недооценкой словесной грамотности ради безграничной абсолютизации грамотности компьютерной.

Экстремизм подобного рода опасен в условиях нынешних глубоких исторических перемен в различных сферах общественной жизни мира, обусловливающих прогнозы перехода к информационно-коммуникативным обществам знаний, в инфраструктуре которых важное значение должны иметь доступы как к новым технологиям, так и к богатствам знаний и их вербально-коммуникативным ресурсам, связанным с дискурсивными средствами их осмысления, сопряженными с поисками правильных путей дальнейшего развития цивилизации в условиях мирного сотрудничества разных народов и стран без военных конфликтов и экологических катастроф. Не случайно поэтому в работах современных коммуникативистов, как и в материалах Всемирных саммитов по информационному обществу, бросается в глаза неослабевающий интерес к созидательным возможностям дискурсивно-диалогических форм изложения информации и ее изучения в разных коммуникационных процессах и контекстах.

Изучая эти процессы, коммуникативисты относятся и к собственным дискурсам как к важным научным инструментам обоснованного анализа и обсуждения его итогов на страницах печати или на симпозиумах и саммитах в открытом дискуссионном режиме «диалогического пространства» со «множеством голосов и языков» и пониманием «ожиданий людей и традиций». Дискурсивная форма рассмотрения спорных концепций, расширяя их «семантическое пространство» и «мир слов» для диспутантов, помогает правильнее выделять истинные факты и мысли, их научную корректность, не закрывая, однако, путь к «еще более полемическим темам»^[143].

Но дискурсы привлекают внимание коммуникативистов не только как инструменты их исследований, дискуссий и заключений, но и как спорные элементы изучаемой ими медиалогики, с помощью которой продуцируются разного рода медиаимиджи, медиамифы, медиасобытия, проводится отбор и идейная обработка информационных данных в так называемых фреймах и фреймингах.

Английское слово frame имеет широкий диапазон значений как в общеупотребительной лексике (каркас, остов, корпус, конструкция, система), так и в специализированном языке программистов (блок данных, группа). В словаре по телевидению frame – кадр, цикл временного объединения сигналов, a framing – кадрирование, вписывание объекта передачи в кадр, синхронизация кадровой развертки. Газетчики называют фреймом заметку, заключенную в рамку. Не удивительно, что такая семантическая емкость в условиях интеграционных процессов в современном мультимедиатизирующемся мире информационных связей способствует внедрению слов frame и framing в коммуникативистику, где они используются для обозначения процессов формирования и распространения новостей (на основе новейших технологий) в общенациональных и транснациональных масштабах в компактных формах кадров, блоков и циклов различных данных, количество и содержание которых обусловлены границами и целями текстов и дискурсов.

Но понятия фрейминга и фрейма в коммуникативистике ассоциируются не только с новой электронной техникой мультимедиатизации информации, но и с процессами ее подчинения медиалогике, сопряженной с идейными позициями журналистов или владельцев СМИ, меняющимися в разных социально-исторических контекстах и в зависимости от разных целей дискурсивного воздействия на целевую аудиторию. Причастность к медиалогике функционально сближает понятия фрейма и дискурса, но они не должны отождествляться.

Правильнее воспринимать их в качестве дополняющих друг друга и взаимосвязанных обозначений тех или иных форм, способов, функций, целей и результатов сложносоставных процессов отбора, компоновки, фильтрации и изложения информации, программно предназначенной для той или иной аудитории. Поэтому в исследованиях коммуникативистов термины «дискурс», «фрейм» и «фрейминг» часто находятся в соседстве друг с другом, помогая разносторонне раскрывать особенности репрезентации новостей и влияния СМИ на различные области общественно-культурной жизни.

И это закономерно, если под фреймом понимается слаженный набор силлогических фигур, которые возникают в дискурсе и оказывают влияние на обработку информации. В такой дефиниции интегрируются структурные и идейно-функциональные возможности использования дискурсов и фреймов в качестве взаимосвязанных инструментов медиалогической подготовки информационных данных для сообщения их целевой аудитории. Выражена в этом определении и их практическая роль в распространении новостей таким образом, что медиа дают представление об ограниченной выбором части реальности, которая может восприниматься как подлинная реальность.

В коммуникативистике это многократно доказывается результатами контент-анализов новостных фреймингов и дискурсов, характерных для СМИ, которые функционируют в разных частях света и, подчиняясь своей медиалогике, освещают одни и те же события по-разному, даже если сведения о них черпаются из крупных агентств новостей. Ибо характер медиалогики зависит от многих субъективных и объективных причин и целей отбора информации, ее фильтрации и публикации стараниями журналистов, сотрудников СМИ и других влиятельных участников медийных процессов, находящихся в постоянной зависимости от меняющихся глобальных и локально-региональных контекстов. Свое воздействие на характер фреймингов оказывают и стремления к защите национальных интересов государств. «Исследования показывают, что в каверидже международных новостей журналисты стремятся “локализовать” новостные сюжеты, рассчитывая целенаправленно на определенную национальную аудиторию»^[144].

Вследствие всех этих факторов влияния на фрейминги возникает неодинаковое отношение к одним и тем же событиям и к использованию для их освещения в СМИ разных дискурсов и фреймов, зависимых либо от личных убеждений журналистов, либо от тех или иных СМИ. Поэтому, в конечном счете, согласно известной в кругах современных коммуникативистов дефиниции этого понятия, фреймирование по сути своей означает «выбор некоторых аспектов воспринимаемой реальности и придание им большей заметности в коммуникационном тексте таким образом, чтобы это способствовало специфическому определению проблемы, казуальной интерпретации, моральной оценке и/или выработке рекомендации»^[145].

По мнению аналитиков, использование фреймов формирует в аудитории понимание освещаемых в СМИ событий, придает им то или иное значение и возбуждает или снижает интерес. «Иначе говоря, новостной фрейминг являет собой способность медиа менять взгляды человека на реальность, вызывая надолго в памяти комплекс ментальных концепций, используемых в дальнейших познавательных целях». Это имеет немаловажное значение в периоды предвыборных дискуссий, когда «процесс фрейминга может “культивировать” особую версию политических реалий и устанавливать оценочные критерии, используемые читателями для суждения о важности политической повестки дня». В этом отношении он «играет главную роль в проявлении политической власти, а фрейм в новостном тексте становится отпечатком власти»^[146].

Но как же коррелируется признание важной идеологической роли новостных фреймингов в современных СМИ с «доктриной объективности» новостей, которая в течение длительного времени поддерживала рыночную модель и претендовала на лидерство в США и в других странах на том основании, что именно она должна быть идейным стержнем глобализации монополизированных потоков товаризованных новостей, очищенных от мнений и оценок? Исследования современных процессов, происходящих в медиапространстве различных стран мира, показывают, что ситуация меняется и в коммуникативистике усиливается тенденция критического отношения к этой доктрине. Ее объявляют устаревшей, а абсолютную объективность новостей недостижимой из-за сопряженности медиа с фреймингами и дискурсами медиалогики, влияющей на изложение информационных сообщений весьма существенно. Сторонники такой точки зрения даже полагают, что вместо мнимой объективности лучше признать «субъективность как некий критерий честности журналиста»^[147], открыто выражающего свои взгляды и понимающего причины невозможности полной объективности новостной продукции, подчиняющейся медиафреймингам, которые в том или ином отношении зависят от исходных идеологических силлогизмов.

Изучая различные типы дискурсов и фреймов, фокусирующих внимание аудитории на конфликтных ситуациях, общечеловеческих интересах, вопросах экономики, культуры и морали, коммуникативисты приходят к выводу, что с помощью этих средств медиа усиливают свое влияние на мысли и действия публики посредством фреймирования новостей в определенном направлении.

Количество исследований на эту тему в последние годы растет вместе с многообразием медиаландшафтов в меняющемся мире и стремлениями коммуникативистов подвергнуть системно-сравнительным анализам контекстуальные особенности атрибутивных взаимосвязей между дискурсами и фреймами и их функциями в медийных процессах. Результаты исследований показывают, что масс-медиа можно охарактеризовать как «социальную силу, используемую с пользой или во вред обществу, в котором они действуют. Когда они применяются для поддержания справедливости, основ морали, единства и гармонии в обществе, они могут действовать как пособники мира во времена кризиса. Однако они также могут использоваться и как подстрекатели конфликтов и для других деструктивных целей»^[148].

И поскольку важнейшим концептуальным способом использования медиа в идейных конфронтациях являются дискурсы и фреймы, условия и цели их создания необходимо знать не только журналистам, но и обществоведам разных профилей, включая, конечно, и специалистов в области медиаобразования. Правы коммуникативисты, которые призывают изучать новостные фрейминги и медиадискурсы в их атрибутивной взаимосвязанности, сочетая сравнительные контент-анализы с опросами журналистов, редакторов, издателей и других участников медийной деятельности. Это не только обеспечивает возможности глубже и разностороннее осмыслять значение такой деятельности для социально-культурного прогресса и преодоления препятствий на его пути, в каких бы ситуациях и странах они ни возникали, но и способствует модернизации теоретического базиса коммуникативистики и ее плодотворному сотрудничеству с другими современными общественно-гуманитарными науками.

Глава VIII
Эволюция прогнозов информационного общества

Футурологические прогнозы грядущего информационного общества стали предметом обсуждений в зарубежной коммуникативистике еще в прошлом столетии, когда на волне начавшегося бурного развития электронных средств связи появилась тенденция рассматривать их как технологическую основу постиндустриального капитализма, обладающего большими научно-информационными ресурсами для модернизации рычагов прогресса, способных обезопасить мир от кризисных явлений, свойственных прежним стадиям капитализма.

Экскурс в историю этих прогнозов позволяет выделить несколько этапов их эволюции. Если на первом этапе (1970-е годы) идеи перехода к информационному обществу сближались с концепциями постиндустриального капитализма, изложенными в известных трудах Даниела Белла «Приход постиндустриального общества. Опыт социального прогноза» (1974) и «Культурные противоречия капитализма» (1976), то на втором этапе (1980-е годы) такие идеи уже более определенно становятся аргументами в проектах именно информационного общества, опирающегося на ключевую роль компьютерной техники. Примером воплощения этой разновидности научного прогнозирования стала теория «третьей волны» Элвина Тоффлера. Третий этап начинается на рубеже XX–XXI веков и характеризуется уже нарастанием критических оценок ранее высказывавшихся прогнозов.

Белл утверждал, что благодаря преобразованию машинной технологии в интеллектуализированную, управляемую новыми средствами связи, качественные преобразования происходят и в других сферах жизни. В экономике центр тяжести переносится с производства на сферу услуг и исследовательские институты, ведущую роль обретают информационные средства коммуникации, способствующие и тому, что большая часть общества начинает принимать участие в его управлении и пересмотре традиционных представлений и структур. Но Белла беспокоили изменения в области культуры. С тревогой писал он о том, что в условиях, когда общество стремится развивать знания и научные силы для их эффективного использования, культура становится гедонистической, вседозволяющей, экспрессивной, не уважающей авторитеты. По его словам, «отсутствие прочной системы моральных убеждений является культурным противоречием общества»^[149] и серьезно осложняет проблему его выживания. Выход из такого противоречия Белл видел в признании исторической потребности объединения культуры с религией, которая «может восстановить преемственность поколений, возвращая нас к экзистенциальным категориям, являющимся основами для скромности и заботы о других» ^[150].

Тоффлер в своей книге «Третья волна» выделял в истории цивилизации три волны: аграрная (до XVIII века), индустриальная (до середины XX века) и постиндустриальная, отличающаяся от предыдущих тем, что все характерные для нее структуры общества, образ жизни и сознание людей оказываются в системной зависимости от влияния электронных медиатехнологий. Критикуя вторую волну за преобладание рыночных принципов во всех сферах жизни, за безжалостную эксплуатацию природных ресурсов, за отрыв производителя товаров от потребителя, за стандартизацию форм быта и омассовление вкусов, футуролог ратовал за ликвидацию разъединения между производителями и потребителями путем создания с помощью компьютерной техники нового типа экономики – просьюмеризма (аббревиатурное соединение слов producer и consumer), обеспечивающего производство и потребление нужных товаров в «электронных коттеджах». Такая организация труда, по мнению Тоффлера, может привести к демассификации инфраструктурных связей в обществе и культуре, перенося их на экраны компьютеров.

В книге обольстительно рекламируются и другие новации тотальной компьютеризации общественной жизни, но игнорируется вопрос о собственности на компьютерную технику и цене за ее приобретение. Рыночные принципы «второй волны» критикуются, но не приводятся доказательства их исчезновения на «третьей волне». Результатом ее развития объявляется «огромный скачок в усилении значения информации, которой мы обмениваемся друг с другом. И это именно то усиление, которое объясняет, почему мы превращаемся в информационное общество»^[151].

Нельзя не признать, что в отличие от постулатов Маклюэна, прогноз информационного общества Тоффлера, несмотря на утопичность его веры в панацейную миссию компьютерной техники, все же апеллирует к силам прогресса и призывает не к возврату осязаемого мира первобытных времен на электронной основе, а к обогащению запаса новых знаний об окружающей человека интеллектуально-информационной среде, с которой он должен находиться в благотворных для природы и цивилизации связях. «Во всех предшествующих обществах, – писал Тоффлер, – информсфера обеспечивала средствами общения между людьми. Третья волна размножает эти средства. И впервые в истории она также обеспечивает мощные возможности для коммуникаций между машинами и, что еще более удивительно, – для ведения разговоров между людьми и окружающей их информирующей средой»^[152].

К сожалению, Тоффлеру не удалось освободиться от концептуальных уз технологического детерминизма и в XXI веке, когда в работах многих коммуникативистов акцент переносится на гуманитарные аспекты проектов информационного общества. В книге «Революционное богатство. Как оно будет создано и как оно изменит нашу жизнь» в пафосно-риторическом стиле прославляется технологический фасад, присущий «революции третьей волны», «поскольку она порождает поистине невероятные технологии. Но как индустриализация и модернизация она также означает всеобъемлющую смену цивилизации. Несмотря на все колебания на фондовых биржах и прочие препятствия, новая революция будет неуклонно продолжать шествие по земному шару», – говорится в заключительной части книги, которая заканчивается словами: «Поистине все мы живем в захватывающее время! Добро пожаловать в XXI век!»^[153] Звучат эти строки оптимистично, но без должной научно убедительной аргументации обретают химерический оттенок.

В ином концептуальном ключе написана трилогия Мануэла Кастеллса «Информационный век: экономика, общество и культура», как бы предвещавшая решительное наступление третьего этапа в эволюции теорий информационного общества, когда развивается более детальное сравнительно-историческое изучение воздействия новых электронных медиа на прогнозирование будущего мира с позиций не технологического детерминизма, а более социально обоснованного, с гуманитарными подходами к судьбам и нуждам людей, к их гражданским правам на доступ к достоверной информации и средствам ее получения в целях не отлучения, а приобщения к достижениям социально-культурного прогресса. Такие подходы переносят акцент с коммуникационной техники как таковой на конкретное изучение достоинств и условий ее использования при переходе к информационному обществу и на особенности этого процесса в разных исторических ситуациях.

В трилогии Кастеллса рассматриваются национальные и общемировые, государственные и социально-культурные, этнорелигиозные и многие другие влиятельные и конфликтующие тенденции в условиях глобализации и глокализации медийных процессов. Это дает автору возможность разносторонне прослеживать, каким образом «медиабизнес становится глобальным, обладающим капиталом, талантами, технологией и корпоративной собственностью, опутывающей весь мир за пределами национальных государств»^[154]. Этот процесс активизируют и медиа, стремящиеся к независимости, с которой государство должно соглашаться, чтобы не нарушать принципы демократии. И «круг замыкается: любая попытка ущемления свободы обретает политическую значимость», так как граждане, не всегда разбирающиеся в точности новостей, ревностно защищают привилегию получать информацию из источников, не подчиняющихся государству. «Поэтому даже авторитарные государства терпят поражение в борьбе с медиа в информационном веке»^[155].

В отличие от Маклюэна, объясняя такое явление, Кастеллс не утверждает, что само средство и есть сообщение. Он придерживается иной концепции, согласно которой политика под влиянием медиа начинает использовать в своих интересах даже такие способы гонки за аудиторные рейтинги, как развлекательные программы. Это ведет к тому, что не политические программы, а сами политики, их имена и имиджи становятся главными действующими лицами в инфотейнментах или политейнментах в формах подачи политических новостей в сочетании с развлекательными элементами. В таких программах не средства сообщения, а его носитель (messenger) обретает ведущую роль, если личность политика, а не суть его деятельности оказывается в фокусе внимания. Из этих имиджей политиков формируется как бы новый тип власти, «вокруг которой общества организуют свои институты, а люди строят свои жизни и решают, как им себя вести»^[156].

Информационное общество Кастеллс называет информациональным, чтобы по аналогии с понятием индустриального капитализма терминологически подчеркнуть приоритетную роль информационных факторов в его формировании и развитии, а в дополнение к этому присваивает еще и дефиницию «сетевое общество» для выделения важного значения сетевых коммуникаций. В первом томе «Возникновение сетевого общества» и во втором «Сила идентичности» подробно анализируется атрибутика этого информационально-сетевого общества. Освещаются не только его новаторские достоинства, но и негативные явления, вносящие трудности в жизнь малоимущих слоев населения, лишенных доступа к новым медиа, а также и различные формы сопротивления процессам глобализации сетевого общества. В третьем томе «Конец тысячелетия» внимание к этим явлениям усиливается, и взору читателей представляется широкая панорама коренных исторических изменений в жизни современного мира.

Кастеллс рассказывает о том, как в последней четверти XX века технологическая революция, сосредоточенная вокруг информационных средств связи, трансформировала привычные способы жизни. На планете создается динамичная глобальная экономика, соединяющая людей и активные силы со всех частей света, но в это же время происходит отстранение людей и территорий, отключенных от властных сетей и богатств как неугодных для перспективы доминантных интересов. Виртуальная культура, «конструируемая в постоянно усиливающемся интерактивном аудиовизуальном мире, распространяет повсюду свои ментальные представления и связи, интегрирующие разнообразные культуры в электронном гипертексте. Пространство и время, материальные основы жизни человека также трансформируются, поскольку поточное пространство начинает доминировать над пространством территориальным, а безвременное время одерживает верх над хронометрированным временем часов, характерным для индустриальной эры»^[157].