Жюль Верн
Пятнадцатилетний капитан
«Его мать, – говорил себе Дик. – Да, его мать! Для него она найдет силы. Она сделает то же, что делают несчастные рабыни! И, как они, она упадет на дороге. Ах, если бы Господь дал мне очутиться лицом к лицу с этими палачами…»
Но он сам был пленником. Он был одной из голов этого стада, которое надсмотрщики гнали в глубь Африки. Он даже не знал, ведут ли Негоро и Гаррис сами ту партию невольников, в которую попали их жертвы. Здесь уже нет Динго, некому отыскать след Негоро и поднять тревогу при его приближении. Только один Геркулес мог еще прийти на помощь несчастной миссис Уэлдон. Но разве можно надеяться на такое чудо?
И все же Дик цеплялся за эту надежду. Он повторял себе, что Геркулес на свободе. В его преданности можно было не сомневаться. Ради миссис Уэлдон Геркулес сделает все, что только в человеческих силах. Да, либо Геркулес постарается идти за ними и дать о себе знать, либо, если он потерял их следы, он попытается объединить свои силы с Диком, – может быть, похитить его или освободить силой. Во время ночного отдыха, замешавшись в толпу невольников, такой же черный, как они, не сможет ли он обмануть бдительность солдат, добраться до Дика, сломать его оковы, увлечь его в лес? А тогда вдвоем, свободные, чего только не сделают они для освобождения миссис Уэлдон! Река дает им возможность спуститься к побережью, и Дик Сэнд, лучше зная теперь все трудности, стоящие на пути к спасению, успешнее осуществит свой план, так не вовремя расстроенный нападением туземцев.
Юный моряк переходил от отчаяния к надежде. Но благодаря своей энергичной натуре он не поддавался унынию и готов был воспользоваться малейшей возможностью, которая могла ему представиться.
Прежде всего следовало узнать, к какому из рынков ведут агенты свой караван. Возможно, конечным пунктом маршрута была одна из факторий Анголы, до которой оставалось всего несколько дневных переходов. Но если караван шел во внутренние области Экваториальной Африки, то впереди лежали еще сотни и сотни миль пути. Главный невольничий рынок находился в Ньянгве, в области маньемов, на меридиане, который делит Африканский континент почти пополам, в стране Больших озер, по которой путешествовал тогда Ливингстон. Но от лагеря на берегу Кванзы до Ньянгве было очень далеко – путь должен был длиться много месяцев.
Это заботило Дика больше всего: ведь из Ньянгве не стоило даже пытаться бежать. Если бы миссис Уэлдон, Дику, Геркулесу и прочим неграм даже и посчастливилось вырваться из плена, насколько трудным, чтобы не сказать – невозможным было бы возвращение к океану по этому длинному пути, полному опасности!
Но скоро у Дика Сэнда появились все основания полагать, что караван должен скоро прибыть на место. Даже не понимая языка, на котором говорили между собой начальники каравана – то была смесь арабского с каким-то из африканских наречий, – он все же заметил, что они часто произносят название одного из важнейших невольничьих рынков этих мест. Название это было «Казонде», и Дик знал, что Казонде – центр работорговли в Анголе. Это, естественно, навело его на мысль, что именно там решится участь всех пленников – они попадут в руки местного царька или же в руки какого-нибудь богатого работорговца. И мы знаем, что он не ошибся.
Дик Сэнд, прилежно изучавший географию, знал все, что было известно о Казонде. Расстояние от Сан-Паулу-ди-Луанда до этого города не превышает четырехсот миль, и, следовательно, от лагеря на Кванзе до невольничьего рынка было не больше двухсот пятидесяти миль. Дик высчитал это приблизительно, приняв за основу переход, совершенный его маленьким отрядом под водительством Гарриса. В обычных условиях такой путь можно пройти за десять – двенадцать дней. Но так как караван уже был обессилен пройденной дальней дорогой, Дик удвоил это время и решил, что на переход от Кванзы до Казонде потребуется не менее трех недель. Ему очень хотелось поделиться своими догадками со старым Томом и его товарищами. Для них было бы некоторым утешением узнать, что их не уведут в дебри Экваториальной Африки, в те страшные края, откуда нет никакой надежды выбраться. Достаточно было бы бросить им мимоходом несколько слов, чтобы сообщить им то, чего они не знают. Но удастся ли это сделать?
Том и Бат – случай соединил отца с сыном, – Актеон и Остин, скованные попарно, находились в правом конце лагеря. За ними наблюдали хавильдар и дюжина солдат.
Дик, который мог свободно передвигаться, решил постепенно сократить расстояние в пятьдесят шагов, отделявшее его от группы невольников, включавшей и его товарищей. Он стал осторожно приближаться к ним.
Вероятно, старый Том угадал намерение Дика, – он что-то шепнул своим товарищам, и те стали внимательно следить за Диком. Они не двигались, но готовы были смотреть и слушать.
Вскоре Дик с небрежным видом прошел половину расстояния. Теперь он мог бы уже крикнуть Тому название города, куда направляется караван, и сказать, сколько приблизительно может продлиться дорога. Но было бы еще лучше сообщить ему более подробные сведения и условиться, как им держать себя во время пути. Поэтому он продолжал двигаться вперед. Сердце его исполнилось надежды. Уже лишь несколько шагов отделяло его от желанной цели, как вдруг надсмотрщик, словно вдруг разгадав его замысел, с воплем бросился ему наперерез. Солдаты, прибежавшие на крик надсмотрщика, тотчас же грубо оттолкнули Дика, а Тома и его спутников погнали в противоположный конец лагеря.
Вне себя от гнева Дик Сэнд бросился на надсмотрщика. Он попытался выхватить у него из рук ружье и оторвал ствол от ложа. Но человек восемь солдат напали на него и отняли обломок ружья. Разъяренные, они разорвали бы юношу на части, если бы не вмешался один из начальников каравана – высокий араб с жестоким лицом. Это был тот самый Ибн-Хамис, о котором Гаррис говорил с Негоро. Он произнес несколько непонятных Дику слов, и солдаты послушно удалились, оставив свою жертву.
Теперь стало совершенно очевидно, что страже было строго приказано, с одной стороны, не давать Дику общаться с товарищами, а с другой – сохранить ему жизнь. Кто мог отдать такие приказания, кроме Гарриса или Негоро?
В этот момент – в 9 часов утра 19 апреля – раздался хриплый звук рога и грохот барабанов. Отдых кончился.
Через мгновение все – начальники, солдаты, носильщики и невольники – были уже на ногах. Невольники разобрали тюки с поклажей и выстроились в колонну, впереди которой встал надсмотрщик с развернутым ярким знаменем.
Раздался сигнал к выступлению.
Послышалась негромкая песня. Но пели не победители, а побежденные.
И в этой песне звучала подкрепленная наивной верой угроза их палачам, их угнетателям:
«Вы гоните меня на побережье, но когда я умру, на мне уже не будет ярма, и тогда я приду и убью вас!»
Глава восьмая
Из записной книжки Дика Сэнда
Хотя вчерашняя гроза прошла, небо все еще хмурилось. Было время «мазики» – второго сезона дождей в Экваториальной Африке. Дождям предстояло идти еще две-три недели, особенно по ночам, и для невольничьего каравана это должно было стать дополнительным тяжким испытанием.
Ранним пасмурным утром караван покинул берег Кванзы и направился прямо на восток.
Пятьдесят солдат шагали впереди, по сотне с обеих сторон колонны, а остальные составляли арьергард. Невольникам было бы трудно бежать, даже если бы они не были скованы. Женщины, дети, мужчины шли вперемешку, а надсмотрщики бичами подгоняли их. Кое-где видны были несчастные матери, которые кормили на ходу грудного младенца, а на свободной руке несли второго ребенка. Другие вели за собой по жесткой колючей траве голых и босых детей.
Начальник каравана, жестокий араб Ибн-Хамис, тот самый, который вмешался в столкновение Дика с надсмотрщиком, зорко следил за своим стадом: он прохаживался вдоль колонны, то пропуская ее вперед, то вновь обгоняя. Ибн-Хамиса и его помощников мало занимали страдания пленников, но они не могли не считаться с солдатами, которые добивались увеличения пайка, и с носильщиками, которые требовали более частых остановок. Из-за этого возникали споры, а то и грубая перебранка. Надсмотрщики вымещали свою злобу на несчастных пленниках. Все время раздавались угрозы хавильдаров и вопли невольников, и шедшие в последних рядах ступали по земле, орошенной кровью рабов, идущих впереди.
Дику так и не удалось переговорить со своими товарищами, потому что их вели в первых рядах каравана. Они шли гуськом, пара за парой, отделенные друг от друга рогатинами, которые не позволяли им повернуть головы. Бичи надсмотрщиков полосовали их спины так же часто, как спины остальных несчастных.
Бат в паре с отцом шел впереди, ступая осторожно, чтобы не тряхнуть рогатиной, выбирая путь поудобнее, потому что за ним по этому же пути должен был пройти Том. Время от времени, когда хавильдар немного отставал, он произносил слова ободрения, и некоторые из них долетали до Тома. Когда он замечал, что Том устал, то старался даже замедлить шаг. Мучительнее всего для бедного малого было то, что он не мог повернуться назад и посмотреть на горячо любимого отца. Том, несомненно, был рад, что видит сына, но старику приходилось дорого платить за это утешение. Сколько раз горькие слезы катились из его глаз, когда бич надсмотрщика опускался на спину Бата! Эти удары были для отца больнее, чем если бы плеть обрушивалась на него самого.
Актеон и Остин, скованные друг с другом, шли за ними в нескольких шагах и подвергались таким же истязаниям. Как завидовали они Геркулесу! Какие бы опасности ни угрожали ему в этих диких местах, он по крайней мере был свободен и мог бороться за свою жизнь!
В первые же минуты плена старый Том поведал своим товарищам всю горькую правду. Бат, Остин и Актеон с глубоким изумлением узнали, что они находятся в Африке, что их привело сюда и завлекло в глубь страны двойное предательство Негоро и Гарриса и что им нечего рассчитывать ни на какое снисхождение со стороны людей, к которым они попали в плен.
Со старухой Нэн обращались не лучше, чем с остальными пленными. Она шла вместе с другими женщинами в середине каравана. Ее сковали с молодой матерью, у которой было двое детей – грудной младенец и мальчик лет трех, едва научившийся ходить. Нэн, охваченная жалостью, взяла на свое попечение этого мальчика, и в глазах молодой рабыни блеснула слеза благодарности. Нэн несла ребенка, спасая его и от утомления, которое его наверняка убило бы, и от беспощадного бича надсмотрщика. Но это была тяжелая ноша для старой Нэн; она боялась, что сил ее хватит ненадолго, и думала о Джеке. Она представляла себе мальчика на руках у матери. Джек похудел за время болезни, но все же был слишком тяжел для ослабевших рук миссис Уэлдон. Где она теперь? Что с ней сталось? Свидится ли с ней когда-нибудь ее старая нянька?
Дика Сэнда вели почти в самом хвосте. Со своего места он не мог разглядеть ни Тома, ни его спутников, ни старой Нэн. Голова длинной колонны была видна ему, лишь когда они проходили через какую-нибудь равнину. Он шагал, погрузившись в грустную задумчивость, из которой его не могли вывести даже крики надсмотрщиков. Он не думал ни о себе, ни о тяготах, которые ему еще предстояло перенести, ни о пытках, быть может, уготованных для него Негоро. Его всецело поглощала тревога о миссис Уэлдон. Тщетно вглядывался он в землю, в колючие кустарники, окружавшие тропу, в склоненные ветви деревьев… Он нигде не видел следов, которые сказали бы ему, что она прошла здесь. Если ее действительно отправили в Казонде, то другого пути тут не было. Чего только не отдал бы Дик, чтобы получить хоть какое-то указание, что и она идет туда же, куда ведут их всех!
Таково было телесное и душевное состояние Дика Сэнда и его товарищей. Но как ни велика была их тревога за собственную участь, как ни тяжелы были их страдания, они не могли без жалости глядеть на мучения окружавшей их толпы изнуренных рабов, не могли не испытывать возмущения при виде зверской жестокости надсмотрщиков. Увы! Они не в силах были ни помочь одним, ни оказать сопротивление другим.
На двадцать с лишним миль к востоку от Кванзы тянется сплошной лес. Однако деревья здесь, то ли потому, что их губят местные насекомые, то ли потому, что стада слонов вытаптывают молодые побеги, растут менее густо, чем в прибрежной полосе. Идти по такому лесу было легче, чем пробираться сквозь заросли кустарников. Но и тут в изобилии рос хлопчатник кустами высотою в семь-восемь футов; из хлопка его вырабатывают обычные в этих краях ткани с черными и белыми полосами.
Иногда тропа углублялась в настоящие джунгли, где и рабы и стража утопали в высокой растительности. Из всех местных животных только слоны и жирафы могут поднять голову выше этих тростников, похожих на бамбук, этих трав, стебли которых достигают дюйма в диаметре. Агентам надо было великолепно знать местность, чтобы не заблудиться в таких зарослях.
Ежедневно караван выступал на заре и только в полдень делал остановку на один час. На привале развязывали несколько тюков с маниокой,[65] и хавильдары скупо распределяли между невольниками эту жалкую пищу. Если солдаты успевали разграбить по пути какую-нибудь деревню, к этому скудному завтраку добавлялись два-три батата[66] и кусочек мяса – козлятины или телятины. Но утомление было так велико, а отдых столь недостаточен – в дождливые же ночи и просто невозможен, – что, когда приходил час раздачи пищи, невольники едва могли есть. Не прошло и недели после того как караван покинул берега Кванзы, а уже десятка два невольников упали без сил в пути и стали добычей хищных зверей, следовавших за караваном. Львы, пантеры и леопарды поджидали обреченных, которые уже не могли от них спастись, и каждый вечер после захода солнца их рычание раздавалось так близко от лагеря, что ежеминутно можно было опасаться нападения.
Прислушиваясь к рычанию хищных зверей, звучавшему в темноте особенно грозно, Дик Сэнд с ужасом думал о препятствиях, которые подобная встреча могла представить замыслам Геркулеса, об опасностях, на каждом шагу угрожавших ему в этих тропических лесах. И все же, если бы у него самого появилась возможность бежать, он не колебался бы ни секунды.
Здесь мы приводим заметки Дика Сэнда, которые он сделал в пути между Кванзой и Казонде. Чтобы пройти расстояние в двести пятьдесят миль, понадобилось двадцать пять переходов – на языке работорговца «переход» означает ежесуточный путь в десять миль с дневной остановкой и привалом на ночлег.
«С 25 по 27 апреля. Прошли мимо негритянской деревни, окруженной изгородью из кустарников вышиной в восемь-девять футов. Поля засеяны маисом, бобами, сорго и арахисом. Двух жителей схватили и заковали. Пятнадцать убитых, население разбежалось.
Утром переправились через быструю речку шириной в сто пятьдесят ярдов. Плавучий мост из стволов деревьев, связанных лианами. Некоторых бревен не хватает. Две женщины, соединенные одной рогатиной, сорвались в воду. Одна из них несла ребенка. Вода забурлила и окрасилась кровью. Крокодилы прячутся под мостом; рискуешь угодить ногой прямо в открытую пасть.
28 апреля. Шли лесом из баугиний. Высокие деревья, португальцы называют их «железными».
Сильный дождь. Почва размокла. Идти очень трудно.
Видел в середине каравана старую Нэн. Она несет маленького негритенка. Еле идет. Невольница, скованная с ней, хромает, из ее плеча, рассеченного ударом кнута, течет кровь.
На ночь бивуак разбили под гигантским баобабом с нежно-зеленой листвой и белыми цветами.
Ночью рычали львы и леопарды. Один солдат выстрелил из ружья в пантеру. Что-то с Геркулесом?
29 и 30 апреля. Первые холода того, что называется африканской зимой. Обильная роса. В последних числах апреля кончается дождливый сезон, начинается он в ноябре. Все равнины еще затоплены разливами. Восточные ветры затрудняют дыхание и несут с собой болотную лихорадку.
Никаких следов миссис Уэлдон и кузена Бенедикта. Куда их ведут, если не в Казонде? Они должны идти по тому же пути впереди нас. Меня мучит тревога. Наверное, маленький Джек в этой нездоровой местности снова заболел лихорадкой. Жив ли он еще?..
1–6 мая. Несколько дней шли по широким, еще не просохшим равнинам. Везде вода, в иных местах по пояс. Тысячи пиявок присасываются к телу. И все-таки надо идти. Кое-где на кочках, выступающих из воды, растут лотосы, папирусы. На болотах какие-то водяные растения с большими, как у капусты, листьями. Люди спотыкаются о них и часто падают.
Здесь множество мелкой рыбы вроде сомов, туземцы ловят их мириадами, загоняя в плетеные загородки, и продают каравану.
Невозможно найти место для ночлега. Во все стороны простирается затопленная равнина. Приходится идти в темноте. Наутро в караване недосчитывают многих невольников. Сколько страданий! Упав, уже не стоит подниматься. Несколько лишних мгновений под водой – и все кончено! В смертной мгле палка хавильдара уже не настигнет тебя.
Да, но миссис Уэлдон и ее сын! Я не вправе покинуть их. Я выдержу до конца! Это мой долг!
Ночью раздались душераздирающие крики…
Солдаты наломали смолистых веток, торчавших из воды. Тусклый свет в темноте.
Вот причина криков, которые я слышал. Нападение крокодилов. Двенадцать или пятнадцать чудовищ накинулись в темноте на край лагеря. Женщины и дети схвачены и утащены в их «кладовые». Так Ливингстон называет глубокие ямы, куда эти животные складывают свои жертвы после того, как утопят их, ибо крокодил съедает добычу только тогда, когда она уже начнет разлагаться.
Меня крокодил сильно оцарапал своей броней. Одного взрослого невольника рядом со мной он вырвал из колодки, переломив ее пополам. Как закричал несчастный, сколько ужаса и боли было в его вопле! Я все еще слышу его…
7 и 8 мая. Утром подсчитали потери. Исчезли двадцать рабов.
На рассвете я стал искать глазами Тома и его товарищей. Какое счастье – они живы! Увы, счастье ли это? Не лучше ли было бы в один миг избавиться от всех страданий?
Том идет в первых рядах каравана. Когда его сын Бат что-то обходил, рогатина повернулась, и Том смог меня увидеть.
Напрасно ищу старую Нэн! Затерялась ли она в середине колонны или погибла в ужасную прошлую ночь?
На следующее утро вышли из затопленной равнины после двадцати четырех часов, проведенных в воде. Лагерь разбит на холме. Солнце немного обсушило нас. Поели, но какой жалкий завтрак! Чуть-чуть маниоки, несколько горстей кукурузы. Для питья – только мутная вода! Сколько из этих распростертых на земле невольников не встанут!..
Нет! Не может быть, чтобы миссис Уэлдон и Джек прошли через все эти мученья! Господь, наверно, смилостивился над нею, и их повели в Казонде другой дорогой. Несчастная мать не вынесла бы!..
Еще один случай оспы в караване – туземцы называют ее «ндуэ». Больные не могут идти дальше. Неужели их бросят?
9 мая. На заре тронулись в путь. Отставших нет. Бичи хавильдаров подняли обессилевших и больных. Невольники – это товар. Это деньги. Агенты не бросят их, пока у них есть силы, чтобы идти.
Меня окружают живые скелеты. У них нет голоса даже на то, чтобы стонать.
Наконец я увидел старую Нэн. Больно смотреть на нее! Ребенок, которого она несла на руках, исчез. Теперь она одна. Ей легче идти, но цепь по-прежнему опоясывает ее, и ей пришлось перекинуть свободный конец через плечо.
Я прибавил шагу, и мне удалось приблизиться к ней. Но она, кажется, даже не узнала меня! Неужели я так изменился?
– Нэн, – позвал я.
Бедная старуха долго вглядывалась в меня и наконец сказала:
– Это вы, мистер Дик? Я… я… скоро умру…
– Нет, нет! Мужайтесь! – ответил я, но мои глаза опустились, чтобы не видеть этот ужасный бескровный призрак.
– Да, я умру, – повторила Нэн, – и не увижу больше моей дорогой хозяйки, моего маленького Джека!.. Господи, Господи, сжалься надо мной!
Я хотел поддержать старую Нэн, которая вся дрожала в своих лохмотьях. Я бы рад был, если бы меня приковали к ней, чтобы разделить с ней тяжесть цепи, которую она несет одна после смерти своей спутницы.
Но сильная рука оттолкнула меня в сторону, а несчастную Нэн удар бича загнал обратно в толпу невольников. Я хотел броситься на этого зверя… Но появился начальник-араб, схватил меня за руку и не отпускал, пока я не очутился в хвосте колонны.
Потом он сказал:
– Негоро!
Негоро! Значит, это по приказу Негоро со мной обращаются не так, как с моими товарищами по несчастью?
Какая же участь мне уготована?
10 мая. Прошли сегодня мимо двух горящих деревень. Хижины подожжены со всех сторон. На деревьях, пощаженных пожаром, висят трупы. Жители бежали. Поля опустошены. Эти деревни подверглись набегу. Убили едва ли не двести человек, чтобы захватить десяток невольников.
Спускается вечер. Ночлег. Лагерь разбит под большими деревьями. Опушка леса окаймлена высокой, как кусты, травой.
Вчера ночью, сломав рогатки, бежало несколько пленников. Их поймали и наказали с беспримерной жестокостью. Сегодня хавильдары и солдаты караулят особенно строго.
Наступила ночь. Рычание львов и гиен. Вдали пыхтение бегемотов. Вероятно, там озеро или река…
Несмотря на усталость, я не могу заснуть. Мысли не дают покоя.
Потом мне показалось, что кто-то бродит в высокой траве. Наверное, какой-нибудь хищный зверь. Осмелится ли он ворваться в лагерь?
Прислушиваюсь. Ничего. Нет, какое-то животное пробирается сквозь камыши! Я безоружен! Но я буду защищаться! Я позову на помощь. Моя жизнь, может быть, нужна миссис Уэлдон, моим товарищам!
Вглядываюсь в темноту. Луны сегодня нет. Ночь беспросветно черна.
Вот во тьме среди папирусов сверкнули два огонька – это глаза леопарда или гиены. Они исчезли… Появились снова…
Трава шуршит. Зверь бросается на меня!
Я хочу крикнуть, поднять тревогу.
К счастью, я успел удержаться!
Не верю глазам своим… Это Динго! Динго рядом со мной?! Славный Динго! Как он вернулся? Как нашел меня? А-а, это инстинкт. Но может ли инстинкт объяснить такое чудо преданности? Динго лижет мне руки. Славный пес и теперь единственный мой друг! Значит, они не убили тебя!
Я ласкаю Динго. Он понимает меня!.. Он готов залаять…
Я успокаиваю его. Нельзя, чтобы его услышали. Пусть он незаметно идет следом за караваном, и кто знает, может быть… Но почему Динго так упорно трется шеей о мои руки? Он как будто говорит мне: «Ищи! Ищи же!» Я ищу и нахожу что-то привязанное к его шее… тоненькая камышинка, воткнутая в пряжку ошейника, на котором вырезаны буквы «С» и «В», так и оставшиеся для нас загадочными.
Высвобождаю камышинку… Ломаю ее. Там записка!
Но я не могу прочесть ее в такой темноте. Нужно дождаться дня. Я хотел бы удержать при себе Динго, но славный пес, хотя и лижет мне руки, как будто рвется прочь. Он понимает, что поручение, данное ему, выполнено… Одним прыжком он бесшумно исчезает в траве. Господи, упаси его от зубов львов и гиен!
Динго, разумеется, возвращается к тому, кто его послал.
Записка, которую все еще нельзя прочитать, жжет мне руки. Кто ее написал? Миссис Уэлдон? Геркулес? Каким образом преданный пес, которого мы считали мертвым, встретился с той или с другим? Что в этой записке? Принесет ли она мне план избавления или это только весточка от тех, кто мне дорог? Как бы то ни было, это происшествие радостно взволновало меня. Может быть, бедствиям конец?
Ах, как долго не рассветает!
Я жду первых лучей на горизонте. Я не могу сомкнуть глаз. Вдали по-прежнему слышен рев хищников. Бедный мой Динго, удалось ли тебе избежать встречи с ними?
Наконец занимается день. В тропиках светает быстро. Я устраиваюсь с запиской так, чтобы прочитать ее незаметно.
Пробую читать… Еще темно, ничего не видно.
Наконец-то я прочел! Записка написана Геркулесом!
Несколько строк набросаны карандашом на клочке бумаги.
Вот что там сказано:
Миссис Уэлдон и маленького Джека унесли в китанде. Гаррис и Негоро их сопровождают. Они с мистером Бенедиктом опередили караван на три-четыре дня. Мне не удалось поговорить с ними. Я нашел Динго. Он, кажется, был ранен пулей, но теперь здоров. Не теряйте надежды, мистер Дик. Я думаю о всех вас и бежал для того, чтобы быть вам полезным.
Геркулес.
Значит, миссис Уэлдон и ее сын живы! Слава богу, им не пришлось, как нам, выносить тяготы этой мучительной дороги! «Китанда» – это гамак, сплетенный из сухой травы и подвешенный к двум длинным бамбуковым шестам. Такие китанды двое носильщиков несут на плечах. Они покрыты пологом из легкой ткани. Итак, миссис Уэлдон и Джека несут в китанде. Зачем они нужны Гаррису и Негоро? Эти негодяи, очевидно, отправили их в Казонде. Да-да, несомненно. Я разыщу их там! Какую радостную весть принес мне среди всех этих страданий славный Динго!
11–15 мая. Караван продолжает свой путь. Пленники бредут все медленнее. Большинство оставляют за собой кровавые следы. Я подсчитал, что до Казонде осталось еще десять переходов. Сколько человек перестанет страдать… Но я должен дойти живым, и я дойду!
Это ужасно! В караване есть несчастные, у которых все тело – одна кровавая рана. Веревки, которыми они связаны, врезаются в обнаженное мясо.
Одна мать несет на руках тело своего ребенка, умершего от голода… Она не хочет с ним расстаться!
Дорога позади нас усеяна трупами. Эпидемия оспы вспыхнула с новой силой.
Мы прошли мимо дерева… К этому дереву привязаны за шею невольники. Их оставили здесь умирать от голода.
16–24 мая. Силы мои на исходе, но я не имею права ослабеть. Дожди совершенно прекратились. День за днем мы идем ускоренными маршами. Работорговцы называют их «тиркеза», то есть вечерние переходы. Надо идти быстрее, а дорога поднимается в гору довольно круто.
Прошли через заросли очень высокой и жесткой травы. Это ньясси. Ее стебли исцарапали мне все лицо, колючие семена забрались под рваную одежду. К счастью, сапоги у меня крепкие и еще держатся.
Агенты начинают оставлять тех, кто тяжело болен и не может идти. Нам грозит нехватка продовольствия. Солдаты и носильщики взбунтовались бы, если бы их пайки урезали. На них не сэкономишь, и тем хуже для невольников!
– Пусть жрут друг друга! – сказал начальник.
И поэтому некоторые молодые, сильные невольники умирают без всяких признаков болезни. Я вспоминаю, что и Ливингстон описывал такие случаи. «Эти несчастные, – писал он, – вдруг начинают жаловаться на боль в сердце. Они прикладывают руку к груди и падают мертвыми. Несомненно, они умирают от разрыва сердца. Это особенно часто случается со свободными людьми, неожиданно обращенными в рабство: они не подготовлены к таким испытаниям».
Сегодня хавильдары зарубили топорами человек двадцать невольников, которые уже не могли плестись за караваном. Начальник-араб не воспрепятствовал этой бойне.
Это было ужасное зрелище.
Упала с рассеченным черепом и старая Нэн… Я споткнулся на дороге о ее труп. Я не могу даже похоронить ее…
Из числа тех, кто потерпел крушение на «Пилигриме», ее первую призвал к себе Бог. Бедная, добрая Нэн…
Каждую ночь я жду Динго. Он больше не появляется. Не случилось ли с ним несчастья? Или с Геркулесом? Нет… нет! Не хочу верить этому! Долгое молчание Геркулеса означает только, что ему нечего мне сообщить. Кроме того, ему приходится быть очень осторожным и не рисковать ничем…»
