Джером К. Джером
Книжка праздных мыслей праздного человека
XV
Должно ли быть таким тяжелым бремя белого человека?
Прелестную прогулку представляет собой в ясное летнее утро переход от Гааги до так называемого Домика в лесу, построенного для принцессы Амалии, вдовы штатгальтера Фредерика-Генриха, под управлением которого Голландия окончательно освободилась из-под гнета своих врагов и вступила в обетованную страну свободы.
Оставив тихие улицы Гааги и окаймленные деревьями каналы с еле ползущими по ним баржами, вы проходите прекрасным парком. Там вас со всех сторон обступают лани и олени и смотрят вам прямо в лицо своими чудными, мягкими и умными глазами; они чувствуют себя обиженными, если окажется, что вы не принесли с собой какого-нибудь угощения для них, хоть в виде кусочка сахара. Эти милые четвероногие вовсе не алчны, но им дорого внимание к ним; отсутствие этого внимания глубоко оскорбляет их.
– А мы-то было подумали, что это джентльмен! – словно говорят их глаза, которыми они провожают вас до тех пор, пока вы не скроетесь из виду.
Их укоризненные взгляды, наверное, поразят вас так, что вы на обратном пути обязательно захватите с собой какое-нибудь лакомство для этих обитателей заповедного парка. Последний незаметно переходит в лес, и вы долго идете извивающимися тропинками, пока не достигнете обведенного рвом вычурного сада, в середине которого помещается не менее вычурный старомодный загородный дом, кажущийся неприхотливым голландцам настоящим сказочным дворцом.
Сторож, старый отставной солдат, встречает вас с низким поклоном и ведет к своей жене, представительной беловолосой особе, миловидной, чистенькой и приветливой, вдобавок немного знакомой чуть не со всеми европейскими языками…
Эта интересная особа ведет вас в Китайскую палату, залитую солнцем, проникающим сквозь открытые окна и обливающим своим ослепительным светом оригинальных золотых драконов, рельефно выступающих на фоне лакированной панели, и нежные шелковые вышивки, с громадным терпением сделанные давно уже истлевшими искусными руками. Стены увешаны нарисованными на рисовой бумаге сценами из китайской жизни.
Как смешны эти фигуры, эти карикатуры на человечество! Трудно представить себе более комичные фигуры, чем фигуры этих китайцев, созданных быть шутами цивилизации. Лучше их ничего не подходит для наших фарсов и комических опер. Единственный в мире народ, просуществовавший несколько тысячелетий и не успевший расцвести, уже отцветает.
Но действительно ли этот народ дошел до своего последнего издыхания или его старческий маразм только кажущийся, и не сегодня завтра этот многоголовый желтый младенец воспрянет к новой жизни? Действительно ли он так слаб и комичен, каким сам изображает себя? Вдруг это лишь хитрость с его стороны, чтобы усыпить бдительность европейцев? Мы воображаем, что он вот-вот испустит дух и настало время делить его труп на части, а он возьмет да и встряхнется, вытянется перед нами в свой настоящий рост, покажет свое истинное лицо, и мы вместо жалкой и немощной карикатуры увидим грозного великана?
Вспомните басню о дровосеке и медведе. Как бы она не оправдалась в данном случае. Неожиданно наткнувшись в лесу на лежащего зверя, дровосек страшно испугался, но, приглядевшись и убедившись, что медведь не шевелится, человек осторожно подкрался к нему и осторожно ткнул его ногой в бок, готовый при первом же движении зверя броситься бежать. Однако медведь продолжал оставаться неподвижным, и дровосек решил, что он мертвый. А так как медвежатина – вещь очень вкусная, а медвежья шкура прекрасно греет зимой, то дровосек достал свой нож и хотел было приступить к снятию этой шкуры… Но медведь оказался живым…
Может статься, и китайскую шкуру слишком рано начали сдирать и этим только разбудили спящего? Этот вопрос, наверное, выяснится в самом непродолжительном времени.
Из Китайской палаты моя почтенная спутница повела нас в Японскую. Имела ли прелестная принцесса Амалия предчувствие будущего, когда она устроила рядом эти две палаты – собственно, просто комнаты – и соединила их дверью?
Японские фигуры еще причудливее китайских, но не так комичны.
Чудовищно уродливые борцы, полные терпения лица богов с непроницаемым взглядом – что значат они? Что хотел выразить художник, несколько столетий назад рисовавший эти фигуры, сидя на корточках при входе в свой бумажный домик? Не скрыт ли в них какой-нибудь особенный глубокий смысл, до сих пор еще ускользающий от нашего понимания?
Но главной достопримечательностью Домика в лесу является оранжевая гостиная, получающая свет из стеклянного купола, высящегося на расстоянии пятидесяти футов над вашей головой. Стены этой гостиной сплошь покрыты картинами аллегорического содержания, прославляющего добродетели, просвещение и прогресс. Как раз в этой гостиной происходили заседания Конгресса мира, так блестяще закончившего прошлое столетие.
А через несколько месяцев после этого конгресса, на котором великие мира сего так серьезно обсуждали необходимость уничтожения войны, Европа задумала поделить между собою старый Китай, и христианским солдатам внушалась мысль о необходимости резать китайцев как баранов во имя привития восточным язычникам-варварам христианской цивилизации. Вслед за тем принялись за несчастных буров. Вообще со стороны Европы посыпался ряд всевозможных экспедиций и миссий, имевших якобы целью приобщение к прогрессу азиатов, африканцев и прочих дикарей…
Конечно, в Европе, того и гляди, образуется излишек прогресса – так надо же нам показать свое благородство и бросить хоть частичку этого блага своим обездоленным цветным братьям. В самом деле, этот прогресс дошел у нас до того, что даже воры, грабители и убийцы стали необычайно изящными, деликатными и… благочестивыми. Я нисколько не удивлюсь, если мне завтра же придется прочесть в газете, что такой-то, совершившей какое-нибудь экстраординарное убийство с грабежом, перед началом своего дела усердно помолился об успехе, а после его совершения отправил своей жене телеграмму с извещением о том, что его предприятие благодаря благословению свыше увенчалось полной удачей…
Но шутки в сторону. До восстановления всемирного братства (впрочем, до того блаженного времени много еще воды утечет) народы всегда будут воевать между собой, а какие-нибудь пустячные вопросы внешней политики будут при громе труб и всяческом шуме обсуждаться третейским судом.
Несколько времени тому назад мне пришлось беседовать с бывшим секретарем одного известного финансиста, и он, между прочим, рассказ зал мне случай, когда из-за одного соглашения вышел спор. Решительное слово в этом споре оставалось за тем финансистом. Наскоро просмотрев предоставленные ему документы и протоколы заседаний собравшегося по этому поводу совета и сделав несколько беглых вычислений, он сказал:
– Ну, это дело не стоит потраченного на него времени и труда, потому что в результате сводится в какой-то несчастной тысяче фунтов стерлингов. По-моему, нам выгоднее уступить в этом вопросе… Иногда бывает необходима и честность.
В вопросах о полосе мертвых песков или о гряде бесплодных утесов мы еще можем великодушничать и быть честными; если же нас начнут манить золотая россыпи и плодоносные пастбища, то отчего же не позабыть о великодушии и не поиграть в войну…
Действительно, мне кажется, что скоро война будет представлять именно только игру, конец которой окажется одинаково удовлетворительным для обеих сторон. Представим себе такую картину. Какой-нибудь прославленный полководец, мотающийся со своим войском где-нибудь на другом конце земного шара, по телеграфу поздравит свое правительство с тем, что враг, против которого он был послан, при встрече с ним не выказал ни малейшей склонности предупредить его, полководца, отступление (точнее – бегство). И вся страна придет в радостное возбуждение.
– Даже и не пытались остановить его! – с сияющими лицами будут говорить друг другу восторженные сограждане победоносного полководца. – Он одним своим видом навел на тех жалких трусов такого страха, что они не отважились преследовать героя. Говорят, на всем пути своего отступления он не видел и следа врагов. Вот это настоящий военный гений!
Неприятель же этого гения, в свою очередь, поспешит поздравить и свое правительство с тем, что враги поспешили удрать во все лопатки, лишь только увидели своих неприятелей еще издали. Таким образом окажутся довольны обе стороны, потому что каждая будет считать себя победительницей.
При условии дальнейшего прогресса может случиться и так. Полководец протелеграфирует своему правительству, что он очень счастлив донести следующее: «Неприятель, преодолев все препятствия, перешел через границу и беглым маршем движется прямо к столице. Но тем не менее он (полководец) надеется остановить его и разбить наголову…» Или что-нибудь еще в таком же духе. И правительство будет радоваться.
А если наивные профаны в военном деле станут недоумевать, что же тут радостного, если неприятель прорвался через границу и подступает к столице, то знатоки снисходительно объяснят им, в чем тут загвоздка. Самое-де важное в войне – как можно дальше отвлечь врага от его базы. Полководец, кажущийся побежденным, вовсе не побежден, он только искусно притворяется побежденным с целью обмануть неприятеля и потом напасть на него с тыла. Следовательно, выходит, что, собственно, он гонит перед собой неприятеля в свою собственную страну, как бы забрав его в полном составе в плен.
Если память мне не изменяет, существует игра под названием «киски в углу». Много прошло времени с тех пор, как я сам играл в эту игру, и, быть может, я неверно привожу ее название. Игра эта состоит том, что вы указываете на сидящего посреди круга в кресле и кричите: «Кис! Кис!» Редкий удержится, чтобы не вскочить с кресла, когда его начнут так дразнить, и тогда противник спешит занять его место, а ему самому предоставляется деваться куда угодно. По-военному такая игра называется «отвлечением неприятеля от его базы».
Если неприятель даст себя сманить со своей базы, не догадавшись о вашем коварном замысле, он может очутиться в вашей столице, так и не разобрав, в чем дело. Этим игра и закончилась бы. Вы бы поняли, чего именно он добивался, и если его желания находятся в границах благоразумия, вы исполняете их. Он с торжеством отправится назад восвояси, а вы можете ликовать при воспоминании о том, как ловко вам удалось отвлечь его от его базы.
Вообще в войне будущего везде будет проявляться высший прогресс цивилизации и гуманности. Джентльмен, которому будет поручена оборона крепости, любезно встретит другого джентльмена, взявшего и разрушившего эту крепость, крепко пожмет ему среди развалин руку и сердечно воскликнет:
– Наконец-то вы пожаловали! Что же вы так долго медлили? Мы едва могли дождаться вас.
Потом этот же джентльмен пошлет своему начальству донесение с поздравлением по случаю избавления от крепости, а вместе с тем и от всех сопряженных с такими сооружениями забот и расходов.
Если неприятель заберет в плен половину вашего войска или – еще лучше – все целиком, то начальство будет радоваться, что свалилась с плеч забота о продовольствии войска. Точно так же оно с удовольствием будет смотреть, когда потащат в неприятельский лагерь отнятые пушки.
– Слава богу, что я избавился от этих громоздких чудовищ! – со вздохом облегчения произнесет начальник, в ведении которого находились эти орудия. – Пусть-ка теперь милейший такой-то (имярек) попробует протащить их по здешним убийственным дорогам! Пусть наслаждается. Я не завистлив…
Война хотя и страшное, но вместе с тем и очень смешное средство для улаживания различных международных недоразумений, и все, что может сделать это средство еще смешнее, должно с радостью приветствоваться. Новая манера военных писать свои донесения скоро всех заставит хохотать над войной.
Настоящее тревожное положение на Востоке никогда не разгорелось бы, если бы не восторженная готовность европейцев нести на себе тяготы других народов. То, что мы называем «желтой опасностью», основывается единственно на нашей боязни, как бы желтолицые не вздумали в конце концов попросить нас, чтобы мы сложили со своих плеч их ношу. Ведь может случиться, что они когда-нибудь да разглядят, что мы несем их имущество, и пожелают сами нести его.
Один лондонский полисмен недавно рассказал мне историю, вполне подходящую к данному вопросу. Как-то раз рано утром этот полисмен услышал в пустынном переулке близ Ковент-Гардена отчаянный крик: «Держите вора! Держите вора!» Пустившись со всех ног к тому месту, откуда несся крик, полисмен подоспел как раз вовремя, чтобы схватить за ворот здорового парня, отнявшего у мальчика из зеленной корзину с овощами. Мальчик плакал и кричал, что этот большой злодей отнял у него корзину, и ему, мальчику, теперь достанется от хозяина. Но каково было недоумение полисмена, когда вор вдруг обернулся и спокойно проговорил:
– Как тебе не стыдно так лгать и беспокоить людей?! Ведь я взял у тебя тяжелую корзину только с тем, чтобы помочь тебе нести ее. Тебя же пожалел, а ты вместо благодарности срамишь меня. На тебе, коли ты такой глупый, твою корзину и тащи ее сам.
Ну что тут оставалось сделать полисмену, как не извиниться перед заведомым вором, сумевшим разыграть из себя благодетеля? Полисмен так и сделал и потом долго конфузился при воспоминании об этом инциденте. Один из моих знакомых (из тех, которые усердно извиняются перед фонарным столбом, нечаянно наткнувшись на него) видит на Востоке зарю нового восходящего дня в истории человечества. «Желтая опасность» представляется для него золотой надеждой. Он видит в Китае великана, после долгой тяжелой дремоты просыпающегося и расправляющего свои мощные члены. Он очень плохой патриот, и хотя называет себя европейцем, но, не краснея, сознается, что ему лучше хотелось бы видеть миллионы азиатов, поднимающихся из-под развалин своих древних цивилизаций, чтобы принять деятельное участие в строительстве будущего человечества, нежели смотреть, как половина населения земного шара систематически держится в узах невежества ради удовольствия и выгоды другой половины.
Этот чудак заходит так далеко в своих рассуждениях, что позволяет себе упрекать гордящихся своей культурой европейцев в том, что они не усвоили и половины того, чему могли бы научиться в течение прожитых ими тысячелетий.
По его мнению, мы совершенно напрасно кичимся своими современными идеалами и… Впрочем, мало ли о чем еще бредит этот странный маньяк! Всего не перескажешь. Что же касается его убеждений по отношению именно к желтой расе, то ему интересно не то, что она может воспринять от тесного соприкосновения с Европой, а, наоборот, то, что может дать ей.
Он говорит, что наблюдает зарождение новой силы, нового, еще не ведомого Европе влияния, что смешные карикатуры на человечество, как мы называем дальневосточных людей, таят за своими желтыми масками такие идеи и формулы, которые заставят побледнеть от стыда и бессильной ярости европейских мудрецов.
Так или иначе, но поневоле скажешь: да, нелегко бремя белого человека, которое он навьючивает на себя.
XVI
Почему Фауст не женился на Маргарите
«Отчего некоторые люди так боятся супружества?» – спрашиваю я себя почти каждый раз, когда читаю произведения первоклассной литературы. Задавался я этим вопросом и на днях, присутствуя на представлении «Фауста».
Я никак не мог дать себе отчета, почему Фауст не женился на Гретхен. Положим, я сам ни за что не женился бы на ней, но не во мне дело. Фауст не мог видеть в Гретхен ничего такого, что могло бы ему помешать взять ее себе в жены. Он и она были созданы друг для друга. Несмотря на это, ни ему, ни ей, очевидно, и в голову не приходило справить потихоньку свадьбу, потом отправиться на недельку, скажем, хоть в Швейцарию, а по возвращении из свадебного путешествия поселиться близ Нюрнберга на хорошенькой, уютной, скрытой в зелени вилле.
При вилле мог быть фруктовый садик. Маргарита могла бы держать кур и корову. Такие женщины, как она, не получившие «блестящего» образования, не избалованные и приученные к труду, непременно должны иметь что-нибудь такое, с чем они могли бы постоянно возиться. Со временем, с прибавлением семьи, могла бы быть нанята в помощницы хозяйки знающая, дельная и всегда исправная женщина.
Сам же Фауст мог бы снова засесть за свои фолианты и склянки. Это было бы для него истинным счастьем, потому что избавило бы его от дальнейших злоключений. Ведь нельзя же себе представить, чтобы человек высшего полета да еще его зрелых лет мог найти всю цель своей жизни в том, чтобы неотступно вертеться вокруг женской юбки! Таких примеров, насколько мне известно, еще не бывало да и не следует быть.
Валентин, этот милый молодой человек со своими приятными идеями, мог бы проводить у них свои свободные часы и над стаканом хорошего пива и с трубкой в зубах толковать с Фаустом о текущих событиях. Он качал бы на коленях маленьких ребятишек, а старшему сыночку своих друзей рассказывал бы о военных подвигах и учил бы его стрельбе. Очень может быть, что Фауст с помощью практического приятеля в конце концов изобрел бы что-нибудь полезное вроде новой пушки.
Может статься, и Зибель женился бы и, поселившись по соседству с семейством Фауста, посмеивался бы с Маргаритой в отсутствии своей супруги о своем прежнем безумии. Иногда приходила бы из Нюрнберга и мать Маргариты полюбоваться на счастье дочки. Вообще все было бы в полном порядке.
Почему, в самом деле, Фауст и Маргарита не захотели сочетаться законным браком и обзавестись своим домиком? Неужели только потому, чтобы не восстановить против себя старика Мефистофеля, который мог увидеть в этом со стороны своей жертвы желание обмануть его? Может быть, Фауст про себя и думал нечто вроде следующего:
«Я с радостью женился бы на этой девушке, но это будет неловко по отношению к Мефистофелю, приложившему столько стараний, чтобы устроить для меня то, что мне было нужно. Не могу же я состязаться в неблагодарности с обыкновенными людьми? Это было бы уж слишком пошло для меня».
Если у Фауста действительно явилась такая мысль и отвлекла его от женитьбы, то дело становится понятным, и Фауст получает новый оттенок благородства, хотя отчасти и донкихотского.
Я уверен, что если бы Фауст взглянул на дело со свободной, так сказать, точки зрения, то есть без излишней нравственной щепетильности по отношению к своему «благодетелю», а имея в виду лишь интересы девушки и свои собственные, то поступил бы более практично, и дело отлично уладилось бы. В его дни желающим отделаться от дьявола стоило только показать ему эфес меча – и искуситель в ужасе и без оглядки удирал в свое мрачное логовище, а Фауст и Маргарита как-нибудь рано утречком могли бы проскользнуть в ближайшую церковь и устроить так, чтобы паперть до конца церемонии была ограждена рукояткой меча. Для этой надобности они могли нанять любого мальчика.
– Видишь, вон там, под деревьями, прячется господин в красном? – сказал бы мальчику Фауст. – Ну так вот, этот самый красный господин имеет какое-то дело к нам, между тем как мы не желаем с ним знаться. Наверняка он захочет ворваться в церковь. Как только он подойдет поближе к паперти, ты сейчас и покажи ему эту рукоятку. Не надо ни колоть, ни рубить его. Покажи рукоятку и качни головой – он и поймет.
Интересно было бы взглянуть на выражение физиономии Мефистофеля в тот момент, когда Фауст стал бы представлять его своей жене.
– Позволь, дорогая, представить тебе одного из моих добрых друзей. Может быть, ты припомнишь, что раз уже видела его в ту ночь… знаешь, у твоей тетушки?
Разумеется, как я уже заметил, Фаусту пришлось бы немножко поссориться с этим другом, но окончиться чем-либо серьезным это не могло.
По всей вероятности, Мефистофель как личность умная после первых минут досады сам бы посмеялся выкинутой Фаустом ловкой штуке. Очень может статься, что он изредка даже приходил бы навестить Фауста и его семью.
Разумеется, его появление вначале вызвало бы некоторый переполох. Детей поспешили бы отправить спать, и душевное настроение супругов было бы довольно напряженное. Но старый бес знает, чем покорять сердца. Он принялся бы рассказывать историйки, которые заставили бы Маргариту покраснеть, а Фауста – осклабиться. Понемногу к нему привыкли бы и даже стали бы приглашать его к обеду. Даже дети перестали бы его пугаться, освоившись с его странным видом и манерами. Потом, разве нежное женское влияние и простодушная болтовня детей не могли бы в течение времени смягчить его душу и сердце и вызвать в нем коренную перемену к лучшему? Разве таких чудес не бывало? Быть может, в итоге получилось бы полное превращение злой силы в добрую?
Выше я сказал, что сам никогда не женился бы на Маргарите. Она – не мой идеал. Одно уж то, как она обманула свою мать, навсегда оттолкнуло бы меня от нее. А потом ее тетка! Настоящая хорошая девушка ни за что не стала бы дружить с такой женщиной. Кроме того, Маргарита и с Зибелем поступила нехорошо. Ясно, что она обошла этого милого юношу. А история с ящиком, наполненным драгоценностями? Зачем она увлеклась им? Не может быть, чтобы она, каждый день ходившая к фонтану болтать со своими подругами и другими более опытными женщинами, оставалась в неведении насчет того, что если кто-нибудь из мужчин оставляет на пороге жилища девушки подарок стоимостью приблизительно в двадцать тысяч фунтов стерлингов на наши деньги, то, значит, надеется получить взамен нечто еще более ценное. Да уж простой здравый инстинкт хорошей девушки подсказал бы ей, что не следует брать рокового ящика.
Не верю я в такую наивность, которая не ведает, что творит. Спросите любого лондонского судью, что он думает о воровке, уверяющей, что нашла бриллиантовую брошь.
– Помилуйте, сэр, неужели я позволила бы себе такое дело! – тоном полнейшей искренности восклицает она перед судьей. – Разве я способна даже только подумать… взять чужое? Никогда! Я вошла в магазин… там никого не было. Увидела я на выставке этот футлярчик и подумала, не забыт ли он кем. Пока я рассматривала эту хорошенькую вещичку, ко мне вдруг подходит этот вот господин и говорит: «Арестую вас». – «За что?» – удивляюсь я. «За воровство», – отвечает он. Горькое это для меня, честной девушки, слово, и я себя не помнила от огорчения…
Но вернемся к Маргарите. Будь она действительно такая идеально чистая по своему душевному складу, какой ее изображают и воспевают, неужели она поступила бы так? Никогда. Узнав от Фауста, что драгоценности – его подарок, она тут же швырнула бы ему их обратно в лицо.
– Благодарю вас, – сказала бы она, дрожа от негодования. – Потрудитесь немедленно оставить этот сад вместе с вашими блестящими финтифлюшками и никогда больше не возвращаться в него. Я не такая, как вы, может быть, вообразили.
Между тем Маргарита охотно оставляет у себя бриллианты и под ручку с молодым человеком прогуливается при лунном свете. А когда ей наконец приходит в ее наивную голову, что они довольно находилась по полутемному саду, она прощается, уходит в дом и запирает за собой дверь, но вслед за тем открывает настежь окно и начинает петь.
Быть может, я лишен чувства поэзии, зато не лишен чувства справедливости. Когда другие девушки поступают так, им дают очень нелестные названия. Почему же прославляется Маргарита? Что она за исключение?
Дальше, она убивает свою мать и объясняет это «случайностью», которая, однако, остается недоказанной. Потом она убивает своего младенца. Это, положим, еще можно оправдать, так как она в то время должна была находиться в очень растрепанных чувствах. Но, в общем, я положительно не вижу оснований к тому, чтобы Маргарита была похищена ангелами прямо на небо. Думаю, что в Нюрнберге наряду с ней были женщины, гораздо более достойные этой великой чести.
Что же заставляло нас так долго видеть в Маргарите тип чистоты и невинности? Вероятно, это объясняется тем, что Гёте описывал свою Маргариту в то время, когда принято было смотреть на женщину как на носительницу всех добрых начал. Все ее дурные поступки ставили в счет мужчине, под влиянием которого она находилась. Поговорка «Ищите женщину» – более позднего происхождения. В дни Гете всегда слышалось: «Ищите мужчину». Виной всего злого считался мужчина или дьявол в мужском образе, но отнюдь не женщина.
Взгляд этот удержался и до наших дней. Недавно мне пришлось прочесть интересную повесть одной американской писательницы. Эта повесть особенно типична для известного рода идей. Жизнь героини повести, мисс Спархок, течет неправильно, и молодая девушка старается выяснить себе причину этого. После ряда размышлений она приходит к выводу, что причина ее неправильно сложившейся жизни кроется в цивилизации нашего времени. Кроме цивилизации виновными в неудачах мисс Спархок оказываются американская природа, демократичность и мужчина. Героиня выходит замуж за совершенно не подходящего ей человека и в дальнейшем течении повести повторяет эту ошибку. В конце же повести нам дается понять, что героиня собирается замуж в третий раз и, кажется, наконец за такого уж человека, в выборе которого не будет раскаиваться.
Я был бы более удовлетворен, если бы мог услышать, что скажет мисс Спархок полгода спустя после своего третьего брака. Но вперед уверен, что если бы она опять разочаровалась, то все-таки обвинила бы в этом кого угодно, только не саму себя. Она – женщина, поэтому не может быть ни в чем виновна – это основной тон всей повести.
Мне хотелось бы сказать героине:
– Вы правы, уважаемая мисс Спархок, в вашей жизни действительно что-то неладно. Но вы напрасно обвиняете в этом своих соотечественников. Если они и виноваты против вас, то не вам упрекать их в этом. Да и цивилизация наших дней – даже специально ваша, американская – тут ни при чем. На ней и так много лежит грехов, зачем же напрасно обременять ее еще одним? По-моему, если ваша жизнь испорчена, то главная часть вины падает на вас лично. Можете сколько вам угодно сердиться на меня за такое мнение, но, будучи человеком прежде всего справедливым, я изменить его не могу. Вы выходите замуж за человека, который подействовал только на вашу чувственную сторону, и потом, по прошествии манившей вас к нему вспышки, вы разглядываете, что он как человек – полное ничтожество и осыпаете его за это упреками. Где же были раньше ваши глаза и ваше здравое суждение? К тому же вы сами вовсе не имеете ничего особенного ни в своих мыслях, ни в своем поведении, и если вы умеете привлекать к себе мужчин, играя лишь на самых дурных их струнах, то нечего вам и ужасаться полученными результатами. Я знаю, что в Америке, как и повсюду на свете, есть много дурных мужчин, но наряду с ними немало и хороших. Если и ваш третий муж окажется принадлежащим к первому сорту, то спросите сами себя, чем именно вы привлекаете к себе лишь таких мужчин. В первый раз еще могло выйти случайное стечение обстоятельств или, вернее, оказалась действительная ошибка с вашей стороны, но во второй и в третий? Воля ваша, в этом замечается что-то роковое, неизбежное для вас. Разберитесь-ка хоть теперь в самой себе, но только с полным беспристрастием, и выбросите из себя то, что служит у вас приманкой одних дурных людей. Перестаньте воображать себя средоточием мира, поймите, что юбка вовсе не обусловливает порядочности. И тогда, почистившись, вы, быть может, поймете то, чего не могли понять раньше…
– Ах, боже мой! – вероятно, воскликнете вы, с нетерпением дослушав мои внушения и с негодованием воздев очи и руки к потолку или к небу, смотря по тому, где вы в данный момент находитесь, среди четырех стен или на открытом воздухе. – Наговорить таких дерзостей в лицо женщине?! Куда же девалось рыцарство?
Рыцарство основывалось на том предположении, что женщина достойна поклонения не в силу одного своего существования, но и за проявляемое ею благородство мышления и поступков. Современная же женщина требует, чтобы ей поклонялись только за то, что она не мужчина. Это большая ошибка.
Мы любим видеть в литературе действительную, живую героиню со всеми ее достоинствами и недостатками (даже, скорее, с последними). Прежняя героиня, изображавшаяся невинным ангелом в белой одежде, была скучна по своей наивности и, так сказать, излишней прозрачности. Мы всегда наперед знали, что и как она сделает во всех случаях своей жизни. Нет, нам нравится героиня с сильными страстями и душевными движениями, героиня, которая в любой момент может огорошить нас чем-нибудь совсем неожиданным, даже чудовищным. Но в то же время нам хотелось бы, чтобы она в конце концов опомнилась, вгляделась в себя, поняла свои заблуждения и чистосердечно созналась:
– Да, как я ни мудрила, а мне все-таки скверно живется на свете. Я винила в этом свет, но теперь вижу, что виновата во всем сама. Нужно самой быть хорошей, чтобы иметь право требовать хорошего и от других.
И за это чистосердечное сознание мы, мужчины, стали бы не только интересоваться ею, но и уважать ее.
