Джером К. Джером
Книжка праздных мыслей праздного человека

Полная версия

Мы делаем много дурного, но подчас делаем и доброе. Мы требуем к себе справедливости. Люди жертвовали своей жизнью ради спасения друга; большего доказательства любви не может быть. Люди боролись за светлую истину или за то, что ею представлялось их уму; боролись за право и правосудие; совершали благородные подвиги, вели благородный образ жизни; утешали горюющих, поддерживали слабеющих. Люди в своей слепоте заблуждались, падали, толкая друг друга, но поднимались вновь и стремились к свету. Ради дружины честных, правдивых и стойких людей, ради миллионов терпеливых, добрых и любящих женщин, ради сострадательных и всегда отзывчивых к чужому несчастью, ради, наконец, того добра, которое скрыто в человечестве, помилуй нас, Господи!

IX
О материнских чувствах мужчины

Это был только осколок стекла. Судя по его цвету и форме он когда-то, в свои счастливые дни, составлял часть дешевого флакона для духов. Лежа одиноко в траве, блестя и сверкая в лучах яркого утреннего солнца, осколок привлек внимание одного существа.

Это существо нагнуло голову набок и пристально устремило на блестящий предмет свой правый глаз. Потом оно обошло вокруг осколка, чтобы рассмотреть его с другой стороны и левым глазом. И с этой стороны сияющая штучка оказалась такой же обольстительной. Хорошо бы воспользоваться ею.

Дело идет о молодом граче. Уже пожившая на свете и видавшая виды птица сразу оценила бы блестящий осколок по достоинству, но один внутренний инстинкт не подсказывал неопытному молодому сумасброду, что этот предмет окажется очень неудобным в гнезде, а может статься, и подсказывал, да не подействовал, потому что не соответствовал желанию грача. Как бы там ни было, но соблазн был так велик, что пернатый юнец не мог противостоять ему.

Я видел, как черненькая фигурка подскакала поближе к стеклышку, притягиваемая радужным блеском, который был такою же скоропреходящей иллюзией, как и многое в области бытия. Грач подхватил стеклышко своим крепким клювом и понесся с ним в родное гнездо. Он был уверен, что его молодая супруга будет в восторге от этого нового украшения их новенького гнездышка. Во всяком случае, он был одушевлен самыми чистыми намерениями. По одному тому, как он топорщил кверху кончик своего хвоста, можно было судить о предприимчивости и энергии грача; не было у него только жизненного опыта.

По дороге в свое жилище грачу пришлось раза два опуститься на землю, чтобы перевернуть стеклышко в клюве. Предмет этот был не особенно удобен для несения в клюве, потому что имел несколько острых углов. Но грач не терял бодрости и в конце концов все-таки благополучно дотащил свою великолепную, по его мнению, находку до гнезда. Дорогой он, видимо, очень опасался, как быкто-нибудь из старых грачей не стал оспаривать у него эту находку.

Наблюдавший эту сцену с вершины дерева пожилой грач крикнул на своем, немного мне знакомом, птичьем жаргоне пролетавшему мимо такому же пожилому грачу:

– Эй, Иссахар! Остановись-ка на минутку!

– В чем дело? – отозвался тот, чуть приостанавливая движение своих крыльев.

– Потешная история! Дурак Завулон нашел кусок стеклышка и несет его своей жене! Вероятно, находит, что это будет роскошное украшение для их гнезда.

– Да не может быть?!

– Честное слово! Загляни-ка сам к нему, и ты увидишь, что я говорю правду… Вот идиот-то, ха-ха-ха!

Второй грач закивал и также разразился хохотом.

Завулон едва ли смутился бы этим диалогом, если бы даже и слышал его; он вывел бы из этой насмешки только заключение, что старые грачи завидуют ему.

Дерево, на котором устроился Завулон, было как раз против моего окна, так что я ясно мог видеть все, что происходит в самом гнезде.

Мне было интересно знать, как отнесется к приобретению мужа молодая грачиха. Когда муж положил стеклышко на край гнезда, жена молча вытянула шею и внимательно оглядела новинку. Потом взглянула на мужа. Ни тот ни другой не произносили ни звука. Наконец грачиха раскрыла клюв и спросила сдержанным, но заметно недовольным тоном:

– Это что еще за штука?

Грач, видимо, был ошеломлен тоном супруги. По своей молодости он был женат в первый раз, поэтому немножко побаивался своей дражайшей половины.

– Не знаю, как это называется, – ответил он, стараясь побороть свое смущение.

– Странно! Не знаешь, а несешь.

– Я не успел спросить старших… Но не все ли равно, как называется эта вещица. Посмотри, какая она хорошенькая, не правда ли?

Желая выставить свою находку в самом выгодном свете, он потихоньку подвинул ее клювом под сноп солнечных лучей.

– Н-да, очень даже хорошенькая, – странным тоном ответила супруга. – Но для чего ты принес ее? Что нам с нею делать?

Вопросы эти, видимо, смутили молодого грача. По всей вероятности, он начинал понимать, что его находка вовсе не имеет того значения, какое он по своей житейской неопытности придавал ей. Надо было как-нибудь выпутаться из неловкого положения.

– Видишь ли, – с запинкою начал он, – ведь пока в нашем гнезде нет ничего, кроме хвороста и соломы, вот я и подумал…

– Ну, что же ты подумал?

– Что… что такая прекрасная вещица могла бы послужить украшением нашего гнездышка, если приспособить ее как-нибудь на виду, чтобы всем бросалось в глаза.

Больше грачиха не была в состоянии сдержать себя.

– Ну уж и муженька послала мне судьба! – вспылила она, растопорщив свое периное одеяние, сверкая глазами и раздув шею. – Пропадал все утро и не нашел ничего лучшего, кроме этой блестящей дряни с острыми углами, которую куда ни сунь, везде она будет только мешать! Умен, нечего сказать! Уж не вообразил ли ты, что я буду на этой штуке высиживать яйца? Или что из нее можно будет сделать мягкую и удобную постельку для птенчиков?.. Ты бы еще притащил пачку иголок! А насчет того, что ты придумал приспособить ее в виде украшения, так чтобы она бросалась в глаза другим… А к чему это нужно? Для того только разве, чтобы над нами смеялись? Ну как ты приспособишь эти острия, чтобы осталась одна красота? Если зарыть ее под хворост, чтобы она не кололась, то она не будет видна, а если будет видна, то мы все то и дело будем колоть о нее ноги… Удивляюсь, как она не изрезала тебе всего рта, пока ты нес ее?.. Ступай, принеси что-нибудь другое, полезное, как делают умные грачи. Если у тебя нет своего ума, так поучись у других, как надо убирать свой дом. А эту гадость… Вот, смотри!

И, перегнувшись вперед, грачиха стремительно толкнула клювом стеклышко, так что оно упало на землю и разбилось о камень на целую кучку мелких осколочков, засверкавших среди травы подобно росинкам.

В общем, как я заметил, молодые грачи всегда набирают слишком много негодного материала, который потом приходится бросать, так что под теми деревьями, на которых они устраивают свои гнезда, всегда накапливаются целые груды всякого хлама. Пока грачи таскают все это к себе, можно подумать, что они собираются сооружать особенно большое гнездо; но так как гнездо устраивается обыкновенного размера, то большая часть набранного с трудом материала сбрасывается назад, на землю.

Представьте себе, что вышло бы, если бы по способу грачей вздумали строиться люди. Нарисуем себе такую картину. Муж и жена выбирают где-нибудь на окраине подходящее местечко и начинают там собственноручно, без опытных руководителей воздвигать дом. Муж целые дни неутомимо таскает кирпичи, а жена их складывает. Не рассчитав, сколько понадобится кирпичей, муж все тащит и тащит, подбирая каждый кирпич, который ему попадается на глаза, не заботясь о его достоинствах. Наконец однажды вечером, по окончании трудового дня, обозревая результаты своих трудов, муж и жена замечают, что у них набрано строительного материала гораздо больше, чем нужно. С досады тут же, недолго думая, они выбрасывают оставшийся материал прямо на улицу. Сколько беспокойства себе и другим! Сколько жалоб и неприятностей! Наверняка дело дошло бы до полиции и суда.

Так и у грачей. Хотя и у них должен быть руководитель, но он, насколько я мог заметить, никогда не проявляет своей деятельности. Хотя бы раз он явился и задал легкомысленным строителям хорошую головомойку, в особенности когда они начинают беспокоить соседей выбрасыванием лишнего, зря набранного материала. Быть может, они тогда и прониклись бы сознанием своих ошибок и постарались бы исправиться.

Временами, когда мне чересчур уж надоедал вечный галдеж многочисленных грачей, которые поселились на дереве против моего окна, я пытался унять их имевшимися в моем распоряжении способами: бросал в них камнями, которые тут же летали назад на землю, с треском разбивая в мелкую пыль валявшиеся под деревом осколки стекла, фаянса, фарфора и т. п. Грачи же только поднимали еще более оглушительный шум, и моя цель не достигалась. Пробовал стрелять по гнездам, но и это не действовало, так как я постоянно делал промахи. Вспорхнет вся стая, испуская раздирающие слух крики, полетает немного вокруг дерева, потом снова опускается на дерево и продолжает свое дело как ни в чем не бывало. После нескольких таких бесплодных попыток с моей стороны пернатые нарушители моего покоя и совсем перестали обращать внимание на мою пальбу и, даже увидев высунувшийся из моего окна револьвер, поднимали нечто вроде веселого хохота. Быть может, они воображали, что я этим желаю доставить им одно только удовольствие.

Судя по своим свойствам, грачиная порода очень близка к человеческой. Что у них свой язык, и даже очень богатый и выразительный, в этом может убедиться каждый, кто повнимательнее будет наблюдать за ними. Насколько содержательны их разговоры – этого я, разумеется, не могу сказать, так как слишком мало понимаю их язык, но ведь и наши салонные разговоры блещут больше многословием, чем умом.

Я знаю одного мизантропа, который очень редко бывает в обществе. Как-то раз я разговорился с ним по этому поводу, и он возразил:

– Что мне там делать? Я знаю с десяток мужчин и женщин, с которыми приятно беседовать, потому что у них есть собственные мысли и имеется столько смелости, чтобы не бояться их высказывать. Встречаться с этими людьми – для меня большое удовольствие, и оно никогда не может надоесть мне. На что же поэтому мне еще другие люди? Что мне в том «обществе», которому вы все придаете такую цену? Ранее и я бывал в нем, но потом убедился, что у меня нет ничего общего с ним, и стал отставать от него.

Бывало, кто-нибудь из поверхностных знакомых вздумает пригласить меня к себе запросто вечерком. Наступает этот вечер. Я устал за день и чувствую желание лечь пораньше спать, чтобы на другой день со свежими силами приняться за работу. Но я обещал быть у того, кто меня пригласил, прибавив, что обязательно будет ждать меня. Не сдержать слова нельзя. Я нехотя одеваюсь понаряднее и отправляюсь на вечерок.

Пока там, в передней, я снимаю верхнее платье, появляется новый гость. Мы уже давно ведем с ним так называемое шапочное знакомство и никаких симпатий друг к другу не чувствуем. Но невежливо пройти мимо знакомого, ничего не сказав ему, и вот я, наверное с самым глупым лицом в мире, заявляю ему, что удивительно приятный вечер. Быть может, вечер вовсе не приятный, а скорее крайне неприятный, но мой шапочный знакомый находит нужным вежливо согласиться со мной, что вечер действительно очень приятный. Затем я спрашиваю его, будет ли он завтра у Аскотов, хотя мне это совсем неинтересно. Мой собеседник отвечаете, что, вероятно, будет, а может быть, и не будет, и, со своей стороны, предлагает мне вопрос, считаю ли я возможным, чтобы такая-то лошадь выиграла на следующих скачках. Эта тема тоже нисколько не интересует меня, но я показываю вид, что только о ней и думаю, и пускаюсь в пространные рассуждения о том, чего сам не понимаю, прекрасно зная в то же время, что моя некомпетентность в этом вопросе хорошо известна моему собеседнику и что он не может придавать моему мнению никакого значения.

Наконец мы вступаем в гостиную и оба радуемся, что можем теперь отделаться друг от друга. Встречаю взгляд хозяйки дома. Она выглядит усталой и скучающей. Видно, что и ей было бы гораздо приятнее лежать теперь в теплой постели, чем сидеть разодетой среди гостей и слушать их пустую болтовню. Но, делая над собою сверхчеловеческое усилие, она приветливо улыбается мне, хотя, видя меня всего в первый раз, так как я раньше встречался в других домах только с ее мужем, едва ли знает даже мое имя. Правда, я сказал свое имя докладывавшему о гостях лакею, который, как водится, переврал его. Но и это не важно. В гостиной, зале и прилегающих к ним парадных комнатах переливается около двух с половиной сотен людей, из которых близко знакомых хозяевам, дай бог, пятая часть. Следовательно, одним чужим больше или меньше не составит никакой разницы, лишь бы только он обладал приличным видом и соответствующим костюмом.

Помню, как однажды одна дама настойчиво звала меня к себе на «вечер». Я встречался с этой дамой в доме ее родственников, но так мало знал ее даже в лицо, что, встреться с ней на улице, я мог бы пройти мимо нее не поклонившись. Поехал я к ней, но не попал. Хотя она и имела большой дом на Лейчестер-гейт, но, как потом оказалось, извозчик подвез меня к дому напротив, где тоже был званый вечер и где главою дома была тоже дама. Туда я и попал.

Впрочем, никаких неприятных осложнений из-за этой ошибки не вышло. Хозяйка встретила меня радушным возгласом, поблагодарила за любезность и тут же познакомила с каким-то важным колониальным администратором, который, как она успела шепнуть мне, чуть не нарочно приехал к этому вечеру из своей заморской резиденции, чтобы иметь удовольствие познакомиться со мной. Имени его я не разобрал, как и он моего; но это нисколько не помешало нам тотчас же вступить в оживленную беседу об одном из тех безразличных предметов, о которых вообще принято говорить в обществе.

Сначала я не понял, что попал в чужой дом. Хозяйка по одежде и всем другим внешним атрибутам была такая же, как та, которая меня пригласила, а лицо последней, как я уже говорил, было для меня лишь одним из многих дамских лиц, которые приходилось видеть. Только в течение вечера я понял свою ошибку. Но так как она, в сущности, не имела никакого значения, то я и не нашел нужным исправить ее, а спокойно поужинал вместе с другими в этом доме и вообще проделал все, что делали другие.

В следующий же вечер дама, у которой я накануне был в гостях, увидела меня в другом доме, подошла ко мне и самым сердечным образом вновь поблагодарила меня за то, что я пожертвовал предыдущим вечером ради нее и ее друзей. Она знает, как редко я бываю у людей, не имеющих чести принадлежать к тесному кружку моих ближайших знакомых, поэтому еще больше ценит мою любезность. Кстати, она сообщила мне, что супруга бразильского министра была в восторге от меня и говорила, что никогда не встречала такого умного и просвещенного человека.

Но представим себе, что лакей не переврал моего имени и что хозяйка действительно знает меня, хотя бы только по слухам. Она показывает мне свою очаровательнейшую улыбку и искреннейшим голосом уверяет, что страшно боялась, как бы я не забыл о ее приглашении и как бы ее вечер не лишился своего лучшего украшения. Все остальные гости, по ее дальнейшим словам, хотя тоже очень почтенные люди, но в ее глазах я один перевешиваю все их достоинства.

Я также улыбаюсь и внутренне очень интересуюсь знать, как я выгляжу при этой улыбке. К сожалению, я никогда не мог решиться взглянуть на себя в зеркало в то время, когда улыбаюсь по обязанности. Должно быть, меня смущает то, что я не раз наблюдал лица других людей, вымучивающих из себя такую улыбку. Итак, улыбнувшись, я спешу уверить хозяйку, что ее любезного приглашения я не мог забыть ни при каких обстоятельствах и что ждал этого вечера с величайшим нетерпением.

Не зная, что еще сказать, я выражаю восхищение удивительно приятным вечером. Хозяйка снова дарит меня улыбкой, но такого сорта, точно хочет показать, что отлично понимает всю глубину моего остроумия, вложенного в эту банальную фразу, и я, видя, что к моей собеседнице подходят другие, поспешно ретируюсь, краснея от стыда за себя. Казаться идиотом, когда действительно родился идиотом, не обидно, но разыгрывать из себя идиота, когда имеешь полное право не чувствовать себя таковым, слишком уж обидно.

Смешиваясь с толпою гостей и отыскивая какой-нибудь укромный уголок, где мог бы спрятаться со своим стыдом, я наталкиваюсь на даму, которой где-то когда-то был представлен. Мы не знаем даже имен друг друга, но так как и она страдает от внутреннего одиночества в этой толпе, то вступает в беседу. Если эта дама обыкновенного уровня, то она непременно спросит меня, бываю ли я в таком-то доме или в таком-то театре. Я отвечаю «нет» или «да», смотря по обстоятельствам или по настроению. Потом молча глядим друг на друга, подыскивая в уме, что бы сказать еще. Наконец она спрашивает, был ли я в такой-то день на вечере у Томпсонов, праздновавших рождение главы дома. Я опять отвечаю, что был или не был, и в свою очередь участливо осведомляюсь, будет ли она в такой-то день у Браунов. Браунов в городе такое множество, что без более подробного определения трудно узнать, о каких именно Браунах идет речь. Дама отвечает, что еще не решила этого вопроса, и, видимо, задумывается, каких Браунов я имею в виду. Но спрашивать об этом она не решается. Потом я выражаю желание узнать, посещает ли она цирк Барнума. Она радует меня ответом, что до сих пор ни разу еще не была в этом цирке, но на днях собирается. Это дает мне возможность высказать свое мнение об этом цирке – мнение, которое можно услышать от каждого, имевшего удовольствие хоть раз побывать там.

Могло случиться и так, что моя новая собеседница – дама бойкого ума и темперамента. Тогда она засыплет меня целым фейерверком ядовито-острых замечаний относительно проходящих мимо нас или сидящих в районе нашего зрения лиц; кстати прихватит и других, не находящихся на этом вечере. Слушая ее, я думаю о том, как похожа эта дама на бутылку уксуса, в которую положено несколько сотен булавок. На мое счастье, минут через десять словесный фейерверк моей собеседницы иссякает и она отходит от меня с милостивым кивком головы.

Если и удается иногда встретить на таких собраниях человека по себе, то все равно нельзя поговорить с ним по душе: этому мешают и время и место. Вести же с такими людьми обычные пустые разговоры вроде вышеприведенных не повертывается язык.

Однажды в обществе зашел разговор о Теннисоне как о литературном корифее, и один из присутствующих, представлявший собою тупицу чистейшей воды, очень долго и тягуче описывал, как ему пришлось на одном обеде сидеть рядом с Теннисоном, который оказался очень плохим собеседником.

– И неудивительно, – с ироничным смехом заключил мизантроп, – с таким соседом, каков был для Теннисона рассказчик, само воплощение остроумия должно было умолкнуть.

Я и сам не понимаю, почему люди так любят устраивать большие и совершенно бесцельные собрания, которые ровно никому ничего не доставляют, кроме всякого рода неудобств; с последними же можно мириться только ради дела, а не безделья.

Помню, как однажды я прокладывал себе путь к одному модному ресторану на Беркли-сквер. В нескольких шагах от меня с таким же трудом протискивалась сквозь толпу дама, вся красная и в поту от усилий добраться до вожделенной цели. За нею следовал мужчина.

Когда они очутились наконец у стола и уселись, дама обратилась к своему спутнику с замечанием:

– Скажи, пожалуйста, для чего мы являемся сюда? Неужели только для того, чтобы брать с боя места за столом с целью пообедать? Но ведь это с гораздо большим удобством мы могли бы сделать дома.

– Мы являемся сюда для того, чтобы иметь право сказать, что были здесь, – не допускавшим возражения тоном ответил спутник, бывший, по всей видимости, мужем этой дамы.

В другой раз я встретил приятеля А. и пригласил его отобедать у меня в следующий понедельник. Это я делаю обязательно раз в месяц, хотя и сам не знаю для чего, потому что А. человек в высшей степени неинтересный.

– К сожалению, я не могу быть у вас в понедельник, – ответил он мне в этот раз. – Отозван к Б. Очень неприятно. Скука у них страшная. Но ничего не поделаешь – исполнение общественной обязанности.

Немного спустя встречаюсь с мистером Б. С первых же слов он приглашает меня к себе на обед, тоже в понедельник.

– К сожалению, никак не могу, – отвечаю я, – у самого маленький вечерок. По обязанности – ничего не поделаешь.

– Жаль, – говорит Б., делая по возможности сокрушенную физиономию. – Без вас решительно не с кем будет живым словечком перекинуться. Будут, между прочим, и А. с женой. Они оба на один лад и каждый раз наводят смертную скуку.

– Зачем же вы их приглашаете? – спрашиваю я.

– По совести сказать, и сам не знаю, – получил я в ответ.

Но вернемся к нашим грачам. Должно быть, и они большие любители так называемой общественности. Часть их – кажется, холостяки – устроили себе настоящий клуб. Месяц тому назад, когда грачи только что поселились по соседству со мною, я никак не мог понять, в чем дело, и лишь после долгих наблюдений сообразил, что это их клуб.

Этот клуб устроен ими как раз на той части дерева, которая приходится совсем близко к окну моей спальни. Устройство клуба произошло, очевидно, по моей же собственной вине. Дело в том, что месяца два назад одинокий грач, страдавший либо от несварения желудка, либо от несчастливого супружества, выбрал это дерево как спокойное убежище, где он без стеснения мог бы предаваться горьким жалобам. Однажды он разбудил меня среди ночи громкими стонами. Я вскочил с постели, схватил бутылку из-под содовой воды и швырнул ее из открытого окна в дерево. Разумеется, мое импровизированное метательное орудие не попало в цель. Грач остался на месте и продолжал хлопать крыльями и скандалить. Не имея под рукою другого мало-мальски подходящего предмета, который мог бы бросить, я вздумал прогнать грача громкими криками. Но он не обратил ни малейшего внимания и заскандалил пуще прежнего. Я повторил свои грозные крики, сопровождая их отчаянным хлопаньем в ладоши. Проснулась моя собака и принялась яростно лаять. Этим путем сначала были разбужены мои домашние, а потом и все соседи на четверть мили кругом. С трудом успокоив собаку, я пробился около двух часов, чтобы отделаться от беспокойного грача, но добился только того, что самого себя довел до полного истощения сил, а грача так и не угомонил. Зато после этих упражнений я заснул как мертвый.

На следующую ночь грач явился снова. Предусмотрев возможность вторичного появления этого пернатого скандалиста, я еще с вечера заготовил несколько кусков кирпичей, которые все по очереди и перешвырял в дерево, но опять-таки без всякого результата. После этого я закрыл окно. Увидев это, грач придвинулся еще ближе и поднял оглушительный гвалт. По всей вероятности, он желал побудить меня продолжать то, что он находил забавной игрой. Но так как мне нечем было больше швыряться, то я и не мог доставить ему нового удовольствия, а чтобы не слышать его назойливых приставаний, заткнул себе уши ватой и зарылся в подушке. Положим, это не помогло мне совсем оглохнуть, но все-таки через несколько времени я уснул и спокойно проспал до утра.

Прошло несколько ночей; грач больше не появлялся. Обрадованный, я подумал, что он отстал от меня с досады, что я в последний раз не поддался на его провокацию. Но я горько ошибся. В один прекрасный вечер я нашел на дереве уже целое собрание грачей, производивших страшнейший шум.

Представляю себе, как у них возникла идея об устройстве клуба именно на этом дереве. Вероятно, весь день шли шумные дебаты о том, какое именно избрать место для устройства, так сказать, зала собраний. Одни предлагали такое-то дерево, другие – иное. Наконец поднял голос секретарь собрания, мой приятель, и сказал:

– По моему мнению, нам лучше всего подойдет вон тот раскидистый тис, который стоит возле самой стены дома. И знаете почему? По ночам в самом верхнем окне этого дома появляется человек, одетый в… Вообще он напоминает собою те чучела, которые ставятся на огородах и полях для отпугивания воробьев, галок и тому подобных глупых птиц. Этот человек очень забавно швыряется в дерево разными предметами, причем кричит, хлопает теми штуками, которые у людей заменяют наши крылья, приплясывает и орет что-то во все горло, – должно быть, поет какую-нибудь веселую песенку. Вообще это очень интересно и может доставить нам большое удовольствие. Вот поэтому-то я и предлагаю выбрать то дерево для нашего клуба.

Разумеется, собрание пришло в восторг от предвкушения будущих удовольствий, и вопрос был решен.

Однако грачи ошиблись в своих расчетах: ожидаемого ими удовольствия я этому почтенному собранию не доставил из опасения привлечь грачей со всех окрестностей Лондона, к гаддению же той полусотни, которая собиралась в клуб из ближайших окрестностей, я вскоре так привык, что почти не замечал его.

Между грачиными и нашими клубами существует некоторая разница. Например, в наши клубы съезжаются или сходятся и удаляются оттуда сравнительно рано. У грачей же клуб открывается приблизительно часов около двух ночи, и те, которые собираются туда первыми, считаются птицами дурного тона. Только грачиная молодежь всегда раньше вылетает из своих гнезд и стремится поделиться скорее друг с другом своими мыслями и впечатлениями; но с годами она становится более степенной, встает позже и вообще держит себя гораздо солиднее. Значит, в этом отношении дело у грачей обстоит так же, как и у нас, с тою только разницей, что в нашей среде с постели раньше поднимаются старшие, между тем как молодежь приходится поднимать чуть не силой, потому что она всегда позже ложится.

Очень часто грачиное собрание начинается дракой между парами единоборцев. Но бывает, что охотников драться не находится, и тогда грачи принимаются прямо за пение. Какого сорта это пение – известно каждому. Нам оно кажется очень неприятным, но сами певцы, вероятно, находят его очень мелодичным, иначе они едва ли бы стали с такою энергией оглашать окрестности. Обыкновенно начинает один певец, а хор присоединяется уже после. Но случается и так, что солист обладает голосом, способным заглушить какой угодно хор; тогда хор тут же как бы сконфуженно умолкает. Грачиный правитель, обитающий отдельно от своих подчиненных, никогда в этих собраниях не участвует и вообще ведет совсем особую жизнь. Он встает часов в семь, после того как все грачи успели уже позавтракать и снова собираются отдыхать. Облетая вокруг грачиных колоний и издавая особенный резкий крик, он воображает, что делает дело. Но его никто не слушается, и все им недовольны. Более жалкого правителя я никогда не видел. Даже президенты южноамериканских республик и те гораздо деловитее этого старого, жирного и неуклюжего пернатого главы грачиной вольницы.

Суетня грачей весною на обнаженных еще деревьях невольно наводит на размышления. Чувствуется, как собравшиеся парами грачи увлекаются радужными мечтами о прекрасной будущности.

– Вот снова засияло теплое солнышко, – говорит довольно уже пожилой грач своей новой избраннице. – Земля и деревья снова хотят покрыться пышною зеленою растительностью, и наши сердца снова переполняются любовью. О прелестная дама, как черно ваше изящное одеяние и как глубоко разят ваши чудные глаза! Давайте вместе строить себе уютное гнездышко на самой вершине дерева, чтобы теплый ветерок мог свободно раскачивать дерево и убаюкивать нас. Снаружи наше гнездышко будет казаться холодным, жестким, пожалуй, даже грубым, но внутри оно будет мягким и теплым, и наши будущие зелененькие яички будут покоиться в нем в полной безопасности. В этом гнездышке будете сидеть вы и радостными криками встречать своего мужа, который принесет вам пищу и лакомства. Он будет летать по целым часам, выглядывая, что получше для вас. Сам он не решится потихоньку склевать ни одной личинки, ни одного дождевого червячка, а все принесет вам, и что вы уделите ему потом в награду, тем он и будет доволен. Лишь бы были сыты вы, его радость и счастье. Я – грач уже пожилой, и у меня, как и у других моих сверстников, черная с пурпурным оттенком грудь начала седеть. Но пренебрегать нами не следует, потому что мы лучше молодых, опытнее, мудрее. Мы видели, как росли эти деревья, которые теперь дают приют нескольким сотням наших семейств. Мы видели, как валились на землю и умирали старые лесные великаны. Мы много видели оборотов солнца, много пережили бурь, гроз и суровых зим. Но сердца наши остались молодыми по-прежнему, все так же, как в самые молодые годы, мы жаждем любви, нежности, семейной жизни, возможности насладиться видом наших новорожденных птенчиков и слышать их нежные голоски. Природа-мать знает лишь одну заботу – заботу о детях. Мы говорим о любви как о властительнице жизни, но на самом деле любовь – только первая слуга жизни. Наши повести кончаются там, где начинаются повествования природы. Те драмы, за которыми мы спускаем занавес, являются лишь прологами игры природы. Какими смешными должны казаться этой почтенной старушке глупые вопросы и рассуждения ее детей: «Не ошибка ли брак?», «Стоит ли жить?», «В чем преимущества новой женщины против прежней?» и т. п. Быть может, с такой же смешной самомнительностью обсуждают и волны океана вековечные вопросы: «Куда нам двинуться, налево или направо?»

Материнство – закон вселенной. Коренная обязанность человека – быть матерью. Мы трудимся ради детей. Мать работает ради них в доме, отец – в общественных учреждениях и на всевозможных поприщах. Нация трудится ради будущих поколений, хотя и эти поколения рано или поздно должны отойти к праотцам, потому что нет существ, живущих вечно. В самом деле, зачем мы заботимся о будущем? Зачем люди поливают землю своим потом и своей кровью? Зачем бедный Джек-простофиля лелеет в своем тяжелом, неповоротливом мозгу сумасбродные мечты о свободе, равенстве и братстве и для осуществления этих мечтаний дает себя вести на убой? Зачем наш земледелец покидает теплый домашний очаг, чтобы положить свои кости на чужих полях? Какая ему, этой человеческой песчинке, надобность, что Россия угрожает захватить Восток, что Германия может объединиться, что английский флаг готовится развеваться над новыми странами? Все это делается исключительно ради будущих поколений, чтобы хоть им жилось лучше, чтобы хоть им дышалось легче. Патриотизм! Что это как не материнский инстинкт народа?

Представим себе, что Небу угодно будет издать такое постановление, чтобы с такого-то времени не родилось больше ни одного нового человеческого существа, и мир должен погибнуть, когда уйдет в землю последний представитель уже существующих поколений. Тогда на всей земле тотчас же прекратится всякая деятельность. Семена будут гнить в почве, корабли будут разваливаться в гаванях. Неужели кто-нибудь из нас будет продолжать рисовать картины, писать книги или творить музыкальные звуки? Какими глазами будут смотреть друг на друга супруги? Что станется с любящими парочками, когда они узнают, что отныне их любовь будет не чем иным, как запруженным источником?