Джером К. Джером
Книжка праздных мыслей праздного человека

Полная версия

А как легка была бы жизнь, если бы мы знали самих себя и могли бы быть уверены, что завтра будем думать и чувствовать точь-в-точь так же, как сегодня. В прекрасный летний день мы влюбляемся в хорошенькую, живую и остроумную девушку, влюбляемся так, что при одном воспоминании о ней готовы лезть на стену. Мечтаем посвятить всю свою жизнь ей. Воображаем, что высшее счастье на земле – это возможность ежедневно чистить башмаки своей милой и целовать край ее платья, и если этот край будет немного испачкан в уличной грязи, то тем нам будет приятнее. Все это мы и высказываем ей, и говорим совершенно искренне, от всей души.

Но проходит прекрасный летний день, а вместе с ним исчезает и наше сверхвлюбленное настроение. Наступает суровая холодная зима, и мы ломаем себе голову над разрешением мудреного вопроса, как бы выйти из неловкого положения, в которое мы попали благодаря летним настроениям. Может случиться и так: мы в своем июньском или июльском увлечении поспешили обручиться, и вот при наступлении зимы должна состояться наша свадьба (мне думается, немало осенних или зимних свадеб является именно результатом догоревших летних огней); но месяца через три бедная женщина начинает чахнуть от разбитого сердца, потому что ее мужу надоело не только обтирать, но даже завязывать или развязывать ей башмаки, да и сами ножки ее кажутся ему теперь слишком некрасивыми и неуклюжими, что однажды в минуту раздражения он и высказал ей. Вся вина мужа в том, что он, как и все люди, большой ребенок, который сам не знает, что хочет, и, разыгравшись, толкает других, не обращая на это внимания, но кричит, когда толкнут его самого.

Я знаю одну американку, которая в разговорах со мною часто жаловалась на невозможные грубости своего супруга. Когда чаша ее терпения, по собственному выражению американки, переполнилась, последняя развелась с мужем. Все знавшие ее, в том числе и я, сердечно поздравляли ее с избавлением от невыносимого супружеского ига. Потом она исчезла с нашего горизонта.

Через год с небольшим как-то раз, совершенно случайно, я встретился с этой дамой на улице. Беседуя с нею, я спросил ее о бывшем муже.

– Он снова женат, – ответила она с какою-то странной улыбкой и тут же прибавила: – И, кажется, счастлив.

– Счастлив! – с горячностью вскричал я. – Как будто кому нужно его счастье? Скорее можно поинтересоваться, счастлива ли с ним…

– Он сильно изменился в добрую сторону, – не дав мне договорить, заметила моя собеседница.

– Этого быть не может! – тоном непоколебимой уверенности возразил я. – Негодяй всегда останется негодяем.

– О, пожалуйста, не называйте его так! – взмолилась она с загоревшимися от волнения щеками и глазами.

Но я все не понимал.

– Почему же мне не говорить правды? – удивлялся я. – Ведь вы сами же не раз называли его так.

– Мало ли что бывает… Я была не права, – смущенно пролепетала она. – Конечно, не совсем прав был и он. Но ведь мы тогда оба были чересчур еще молоды и… сумасбродны. Теперь же мы стали постепеннее и научились на многое смотреть другими глазами…

Замявшись, она потупила голову и несколько времени шла рядом со мною молча. Молчал и я в ожидании дальнейших откровенностей. И мои ожидания не обманули меня.

– Вам бы лучше самому повидаться с ним, – с каким-то словно виноватым смешком проговорила она, готовясь сесть в вагон трамвая. – Вы узнаете от него лично, доволен ли он теперь… Ведь его вторая жена – все я же… Да-да. Это вас удивляет? Говорю вам: мало ли что бывает на свете… Мы живем на…

Она сообщила свой адрес, но я не расслышал его. Трамвай унес ее, а я долго стоял на одном месте, как прикованный, и, разинув рот, глядел ей вслед.

Мне кажется, что предприимчивый священник мог бы составить себе крупное состояние, если бы воздвиг на Стрэнде, поблизости судебных учреждений, маленькую церковь специально для венчания вторым браком тех же самых людей, которые только что окончили в суде свои счеты по первому браку.

Один из моих знакомых уверял меня, что он никогда так не любил свою жену, как в то время, когда она потребовала от него развода и потом, когда выступила против него свидетельницей в одном судебном деле.

– Странные вы существа, господа мужчины! – со смехом говорила однажды в моем присутствии одна очень умная женщина. – Вы сами не знаете, чего хотите и что вам нужно.

Эта дама научилась так смотреть на нас, мужчин, потому что имела несколько случаев близко приглядеться к нам. И я вполне разделяю ее взгляд, потому что тоже достаточно поприсмотрелся к нашему полу. В особенности терпеть не могу одного из нас. Он положительно выводит меня из себя своей непоследовательностью и неустойчивостью. Говорит одно, а делает другое. Умеет проповедовать как какой-нибудь древний мудрец, а поступает как раз наоборот. Отлично знает, что хорошо, но никогда, верно, не делает этого… Но я лучше не стану говорить о нем. Не стоит. Все равно в один прекрасный или дурной день он сделается тем, чем должен сделаться, и его уложат в маленький хорошенький ящик на тщательно приготовленную подстилку, крепко завинтят крышку этого ящика, потом упрячут в укромное местечко близ одной известной мне церкви. Вообще примут все меры, чтобы он лежал спокойно и не имел бы желания встать, чтобы подвергаться новым жизненным неудобствам…

Но я знаю и такого мужчину, который на вышеприведенные слова умной женщины возразил:

– Вы напрасно на нас нападаете, сударыня. Положим, это совершенно верно, что мы, мужчины, – да и одни ли мы? – плохо знаем самих себя, то есть, собственно говоря, свой дух. Я первый откровенно сознаюсь, что почти совсем не знаю своего духа, а то, что я о нем знаю, мне не нравится. Но ведь не я сам сотворил свой дух и не я выбрал себе его. Я более недоволен им, чем вы можете себе представить. Эта тайна кажется мне еще более непроницаемой, чем вам. Однако я должен жить с нею до конца и не могу от нее отделаться. Вам следовало бы пожалеть меня, а не порицать.

Иногда на меня находит такое настроение, когда я от всей души завидую древним пустынникам, которые с такой прямолинейностью и с такой храбростью отчаяния решали задачу жизни. В это время я погружаюсь в мечты о существовании, свободном от тех тончайших, но крепких нитей, которыми опутан наш дух в этой стране лилипутов. Вижу себя перенесенным в какой-нибудь норвежский медвежий уголок, где никто не оспаривает у меня моего королевства. Я один с шумящим сосновым лесом и с блещущими звездами. Чем я там живу – это для меня не вполне ясно. Но много ли мне нужно? Раз в месяц я могу спуститься в населенное место и приобрести все необходимое. Кроме того, я могу промыслить себе кое-что и удочкой. Со мной будут мои собаки и станут говорить мне все, что думают и чувствуют, – говорить своими полными мысли и красноречивыми глазами. Я буду совершать с ними большие прогулки на ничем не стесненном просторе. Мы сообща промыслим себе и пищу, по примеру прежних пустынников, которые превосходно обходились без изысканных ресторанных, клубных и разных званых и незваных обедов и ужинов.

Вечером в обществе моих неизменных четвероногих друзей, с трубкою в зубах, я сидел бы возле пылающего костра и думал бы, думал, пока не додумался бы до истинного знания. Руководимый теми таинственными голосами, которые так ясно раздаются только в пустынях, где нет всезаглушающего городского шума, я, наверное, понял бы, чем назначен быть человек и в чем сущность и цель жизни…

Да, только тогда я узнал бы, чего хочу и куда мне прыгнуть…

VIII
О нашем собственном благородстве

В начале моей писательской карьеры мне часто приходилось встречаться с одним маленьким, подвижным, пылким и увлекающимся англизированным французом, большие глаза которого так и горели ярким пламенем. Он развивал передо мною особенную теорию о будущих судьбах человека. В то время я не придавал этой теории значения, потому что, откровенно говоря, еще не в силах был понять ее; с течением же времени я научился понимать многое, раньше представлявшееся мне темным; понял, между прочим, и теорию этого француза.

Он был не из тех, которые видят рай в отсутствии всяких забот и в ничегонеделании. Его понятие о рае было совершенно своеобразное, не имевшее ничего общего с тем, которое обыкновенно рисуют себе люди…

Кстати, о рае. Когда я был еще ребенком, ничем нельзя было так расстроить меня, как описанием того, что, по мнению некоторых окружавших меня добрых людей, ожидает нас на небесах. Мне твердили, что если я буду хорошим, послушным мальчиком, буду держать себя и свою одежду в чистоте и аккуратности, причесывать голову и не надоедать коту, то я после своей смерти попаду в место, где целые дни только и буду делать, что распевать гимны. Представьте себе такую награду для здорового, резвого мальчика за то, что он будет хорошим! Дальше мне объяснялось, что там, на небесах, не будет ни завтраков, ни обедов, ни чая, ни ужина, – словом, ничего такого. Одна из моих старых тетушек утешала меня, что, если я буду очень хорошим, то, быть может, там изредка угостят меня манной кашкой. Когда же я спросил, можно ли надеяться получать там, тоже хоть изредка, пряничков, яблочек, орешков, вообще какого-нибудь лакомства, тетушка резко отрицала такую возможность. По ее уверениям, там не будет ни школы, ни уроков, зато не будет и никаких игр и забав; не будет и лестниц с перилами, по которым я мог бы съезжать верхом. Единственным моим занятием, развлечением и удовольствием там будет пение гимнов.

– И я должен буду начинать петь, как только встану поутру? – спрашивал я.

– Там, дружок, не будет ни утра, ни вечера, ни дня, ни ночи… Впрочем, день-то будет, один нескончаемый день, – поучала меня тетушка.

– И весь этот день без конца мы должны будем петь? – допытывался я, чувствуя некоторое содрогание.

– Да, дружок. Ты будешь там так счастлив, что и сам захочешь постоянно пить.

– Неужели я никогда от этого не устану и мне не надоест?

– Нет, там не может быть ни усталости, ни голода, ни охоты ко сну, ничего такого. И тебе там никогда не надоест петь гимны.

– И так там будет всегда?

– Да, дружок, всегда, без конца.

– Без конца, как и день?.. А что значит «без конца», тетя? Миллион лет?

– Да, целый миллион, и еще миллион, много миллионов. Говорю тебе: конца там никогда не будет…

Помню, как после таких бесед, лежа ночью в постели, я долго не мог заснуть, представляя себе это ужасное бесконечное райское житье, от которого некуда уйти.

Мы, взрослые, не привыкшие размышлять и живущие готовыми представлениями, напрасно мучим любознательных детей такими объяснениями. Скрытый смысл слов «вечность», «рай», «ад» мы, разумеется, еще меньше можем понять в детстве, чем когда вырастаем и начинаем, будучи одарены пытливым умом, хоть смутно догадываться об истинном значении этих слов; но все-таки терзаемся ими, как страшными пугалами, навязанными нам с детства.

Мой французский приятель был человек настолько деятельный, что представлял себе наше загробное существование не иначе как в виде вихря напряженной и беспрерывной деятельности. Он был уверен, что наш дух последовательно переходит не только через все стадии биологического развития на земле, повторяясь в бесчисленных существованиях, но по мере своей, так сказать, высшей подготовки переносится с низших планет на высшие и повсюду участвует в творческих процессах природы.

Он находил, что отдельные духи скорее достигли бы известных степеней совершенства, если бы могли сливаться в одно неразрывное целое с другими, обладающими теми высшими качествами, которых не имеют они сами.

– В самом деле, – говорил он однажды, увлекшись этой мыслью, – представьте себе, какая получилась бы прекрасная композиция, если бы смешать какого-нибудь архигорожанина, да вот хоть бы нашего уважаемого лорд-мэра, с поэтом Суинберном как представителем поэзии и с генералом Бутсом, представляющим собою религиозную восторженность. Превосходно дополняли бы друг друга Бисмарк и Гарибальди, а если бы добавить к ним вытяжку из Ибсена, то получилось бы нечто особенно пикантное для высших сфер. Ирландских политиков хорошо бы смешать с шотландскими богословами, а оксфордских магистров – с одной из современных отечественных писательниц. И так далее.

Говоря без шуток, было бы и в самом деле хорошо, если бы большинство из нас, людей среднего уровня, могли составить, так сказать, духовную амальгаму; тогда, быть может, получились бы более годные продукты, чем теперь, когда каждый из нас в отдельности обыкновенно является обладателем лишь некоторых приятных и полезных свойств.

Прекрасная читательница, разве вам не приходило иногда на ум соображение, что если бы ваш Том в придачу к своим собственным положительным качествам обладал еще теми, какими отличаются Гарри и Дик, то он был бы совершеннейшим из всех супругов на земле? Но, разумеется, раз вы сознаете, что соединить троих в одно лицо нельзя, то поневоле покоряетесь необходимости довольствоваться таким мужем, какой он есть. И благо вам и ему, если вы будете видеть в нем только его хорошие качества, а отрицательные или просто несовершенные станете благородно игнорировать.

Я знал одного человека, который был женат на истинном воплощении грациозной женственности во всех ее лучших проявлениях. Его жена была прелестная, розовощекая, голубоглазая и светлокудрая Гретхен с чудным, безобиднейшим характером; всегда веселая, когда нужно быть веселой, чтобы не омрачать радости других; всегда приветливая в обществе; всегда сострадательная к достойным сострадания; всегда готовая печалиться чужими печалями; очень восприимчивая к поэзии в природе и в жизни, – она представлялась мне полным совершенством. Но представьте себе: муж ее находил, что лишь в том случае он мог бы признать ее таким совершенством, если бы она при всем этом была и настоящей хозяйкой, то есть дрожала бы над каждою просыпанною крупинкою и поднимала бы бурю из-за каждой разбитой кухаркой тарелки; кроме того, умела бы готовить такие обеды, какие подаются в фешенебельных ресторанах и клубах, а не быть противницей так называемого изысканного стола, предпочитавшей простые, здоровые блюда.

Вспоминается мне, кстати, женский идеал повествовательной литературы, которая положительно невыносима своей деланной безупречностью. Да избавит нас Господь от подобной жены! Такая жена вся соткана из самых утонченнейших нежностей, и в ней нет места ни одной чисто человеческой черте.

Я знаю многих прекрасных женщин, но среди них не нахожу прототипа современной идеалистически настроенной повести. Вы хороши, милые дамы, но вы не ослепляете глаз своей небесной красотой; вы обладаете живым и острым умом и приятным даром слова; вы можете похвалиться разносторонним знанием во всех областях нашей цивилизации и культуры; вы очаровательны в обществе и, быть может, не менее обаятельны в своей домашней обстановке. Но – простите мою смелость – несмотря на все это, до идеала современной идеалистической повести вам так же далеко, как мне до полного совершенства.

Ни одна из вас не может внушить мне уверенности, что вы – единственная идеальная женщина на свете. У всех вас есть известное своеобразие характера, совсем не соответствующее представлению об ангельском. И слава богу! Вы, женщины, так же бываете нерассудительны, непоследовательны, неосмотрительны; так же имеете человеческие аппетиты и инстинкты; так же несвободны от более или менее крупных недостатков, – словом, вы такие же дети Адама и Евы, как и мы, мужчины. И опять-таки скажу: слава богу, что это так. Неземная женщина была бы совершенно неуместна на земле.

Поглядите на придуманную новеллистами «совершенную» женщину. Разве она имеет что-нибудь общего с настоящей женщиной? Она на своем чистокровном скакуне с замечательною смелостью перелетает через шестифутовые изгороди, причем неподражаемо ловко обертывается в седле, чтобы сказать какую-нибудь насмешливую любезность следовавшему за нею мужчине, который как раз в эту минуту сверзился в придорожную канаву и беспомощно барахтается в грязи с живописно задранными вверх ногами. Она грациозно купается в море чуть не в самый разгар бури; ее изящный купальный костюм из тончайшего батиста и кружев сидит на ней как влитой; с легкостью и бесстрашием чайки она носится по бушующим волнам и, когда ныряет, ни одна прядь ее тщательной прически не растрепливается и не сбивается с места; да и сама вода как-то особенно струится с этой современной сирены, скатывается бесследно, точно со стали.

Когда эта сверхженщина катается в лодке, она безошибочно правит по ветру и не боится самого сильного встречного течения; при этом она никогда не зальет ни себя, ни своих спутников, ни лодки потоками воды, как это бывает у неумелых гребцов. Когда она играет в лаун-теннис, то никогда не сделает ни одного, даже пустячного, промаха и никогда не поставит в неловкое положение своего партнера; стоя на цыпочках, она с изумительной ловкостью забрасывает мяч на высоту шести футов над своей «ангельской» головкой. Когда она находится на ледяном катке, то на своих высоких французских каблучках ухитряется описывать угол в сорок пять градусов, причем никогда не упадет сама и никого не собьет с ног. Вы никогда не увидите, чтобы она растянулась на зеркальной поверхности или, неграциозно усевшись на льду, с разъехавшимися в обе стороны ногами, кричала: «Ой-ой! больно! помогите!»

Словом, идеальная молодая девица или дама побивает рекорды во всех видах спорта, далеко оставляя за собой своих кавалеров; перечисление же всех ее других совершенств могло бы наполнить целый отдельный том. Нет в ней только тех качеств, которые могут вызвать истинную любовь.

Нам нужна женщина, которая была бы нашим лучшим дополнением, а не нашим соперником; которая была бы трогательна в своей беспомощности и в своей доверчивости к нашей силе; которая может делать промахи, но с таким застенчиво-смущенным видом, что так и хочется поцеловать ее в разгоревшиеся щечки и шепнуть ей: «Ничего, не бойтесь нашего осуждения или – боже сохрани! – нашей насмешки: своей ошибкой вы только доказываете, что вы женщина, а это-то и хорошо».

Напрасно вы, господа новеллисты, рисуете нам «сверхженщин». Разве вы не понимаете, что они могут только мозолить нам глаза? Учите нас лучше понимать тех женщин, которые существуют в действительности и с которыми мы должны иметь дело. Не заставляйте нас пренебрегать последними ради первых.

В самом деле, не легче ли будет нам, людям обоих полов, уживаться друг с другом, если мы перестанем искать одни идеалы, определение свойств которых зачастую зависит от неверно направленных вкусов?

Дорогая леди, позвольте уверить вас, что вы не имеете никакого основания роптать на свою судьбу. Разомкните ваши хорошенькие, но так судорожно сжатые ручки, оставьте занятый вами пост у меркнущего окна; ваш Джек немножко засиделся с приятелями, но это еще не значит, что он разлюбил и забыл вас. Поверьте, Джек вполне достоин вас, и лучшего мужа вы не могли бы найти. Вам мерещится романический герой сэр Галахад; но ведь он скачет на своем кровном коне и сражается с врагами в стране, слишком отдаленной от нашей маленькой шумной земли, на которой мы живем, проводя свое время в переливании из пустого в порожнее, во флирте, в заботе о красивых нарядах и в посещении разных зрелищ. Сэр Галахад был холостяком; следовательно, если бы он снова и спустился на нашу землю, то все равно едва ли бы женился на вас, как вы ни хороши и ни милы. Он был человеком, созданным не для семейных радостей. Будьте же довольны своим Джеком и не ищите в нем того, что совсем не подходило бы к современному нероманическому строю нашей жизни. Вглядитесь в него беспристрастными, незатемненными предвзятостью глазами – и вы увидите, что он настолько хороший человек, насколько можно требовать при данных условиях.

Ваш Джек честен и открыт, поэтому избегает рисовки и позы. Он не представляет собою ничего исключительно великого – это верно.

Но, дорогая леди, что подразумеваете вы под словами «исключительно великое»? Ведь такое понятие очень растяжимо, и я не советую вам ни к кому прикладывать этой мерки. Если и есть в Джеке какие-нибудь недостатки, то старайтесь с ними примириться, и благодарите Бога, что в нем нет более худших.

Все мы, люди современности, далеки от того, чтобы быть святыми, и свои лучшие мысли мы охотнее выкладываем на словах или на бумаге, нежели приводим в осязательное действие. Настоящие рыцари с их чистою душою, неустрашимым сердцем, стремлением пожертвовать своей жизнью ради высокой цели здесь в плохом спросе, и они не решаются проявляться в нашем мире, потому что этот мир тотчас же возненавидел бы их, стал бы ожесточенно преследовать и заставил бы убраться в другой – лучший.

Но представим себе, что снова явился бы такой рыцарь без страха и упрека, а вы – именно вы – приглянулись ему настолько, что он решился бы предложить вам руку и сердце, и вы приняли бы эти дары. Что же могло из этого выйти? Ведь настоящие рыцари бессребреники. Надолго ли понравилось бы вам ютиться с ним в двух скромных меблированных комнатках в каком-нибудь захолустье, питаться самой простой пищей и одеваться не по последней моде, а в самое скромненькое платье и окончить жизнь на голых досках? Лет через сто ему, быть может, воздвигнут памятник и вас помянут с почетом как его жену, разделявшую с ним его лишения и невзгоды. Может ли это серьезно манить вас? Настолько ли вы женщина, чтобы вынести такую самоотверженную жизнь? Если же нет, то, повторяю, благодарите Провидение за дарование вам в мужья одного из нас, обыкновенных смертных, дающего вам возможность жить не хуже других. Исключительному мужчине нужна и исключительная женщина, но только не в том виде, в каком она рисуется в повестях.

По совести говоря, ведь и в нас, обыкновенных мужчинах, есть кое-что хорошее, нужно только уметь это увидеть и оценить. И очень может быть, что, если бы мы были поставлены в другие условия жизни, у многих из нас оказались бы свойства истинных героев; но современный быт не требует героев древности и героев Средних веков, поэтому они и не проявляются. Зато мало ли героев и героинь того самого неказистого пошиба, мимо которых мы проходим с равнодушным пренебрежением. Остановимся на минутку на героинях этого сорта.

Каждый день по нашему двору проходит маленькая, худенькая, обтрепанная женщина средних лет; она не хороша на вид, старообразна, угрюма, подчас даже груба и всегда так грязна, что мы запрещаем своим детям подходить к ней близко, чтобы они не замарались об нее. В один скверный день мы узнаем подробности, о которых раньше не поинтересовались узнать. Оказывается, что эта неопрятная замарашка зарабатывала в неделю шесть шиллингов, и на эту сумму должна была содержать параличную мать, совершенно неработоспособную, и трех младших сестер и братьев. Она одновременно была женою, хозяйкою, нянькою, матерью и добывальщицею хлеба. Но героиней для повести она, конечно, не была.

А вот тот грубый, неуклюжий, однорукий ветеран, одетый в старый потертый мундир. Во время битвы, в самом жарком огне, он отнял назад у неприятеля изрешеченное пулями знамя своего полка, причем лишился правой руки, за что получил крест Виктории. Но и он не годится для салонной повести. «Что ж, он только исполнил свою солдатскую обязанность», – скажут о нем люди, помешанные на «изяществе», и поспешно отвернутся от такой непредставительной фигуры.

Таких героев много, но они так и называются незаметными, потому что и в самом деле «только исполняли свою обязанность». Стоит ли о них говорить?

В общем, все мы не святые. Те немногие из нас, которые решаются стать лицом к лицу с самими собою и поближе рассмотреть себя, ясно сознают, что они полны недостатков и способны на многое дурное. Не будь бдительности полиции да громоздкого аппарата правосудия, рассчитанных на пресечение и кару преступлений, наши отрицательные свойства, наверное, проявлялись бы гораздо чаще и ярче, чем это случается до сих пор.

Но, сознавая свою способность к дурному, мы можем утешиться тем, что ведь в нашу природу вложено и доброе начало, так что, в сущности, каждый из нас при известных обстоятельствах может оказаться способным даже на великое. Те мученики, которые так стойко претерпевали самые страшные муки и с улыбкою встречали смерть на кострах, были такие же обыкновенные люди, как нынешние. И они имели свои слабые и даже дурные стороны. Перед мелкими искушениями жизни они могли пасть так же легко, как падаем мы. Многие из них были ворами и разбойниками; большинство вело даже дурную жизнь. Вообще редкий из них в обыденных условиях представлял вершину человечества. Но природное человеческое благородство дремало в них, и вот настал день, когда оно пробудилось, чтобы проявить себя изумленному миру. Не будь этого благоприятного для таких пробуждений часа, один Творец знал бы, что таится на дне их душ!

Во все времена и среди всех народов всегда находились герои в лучшем смысле. Французская аристократия беззаботно прожигала жизнь, когда вдруг очутилась лицом к лицу со страшным террором, и в этот момент все, что было в ней истинно благородного, прорвалось наружу и помогло ей величаво встретить смерть. Как ни слаб характером и как ни легкомыслен был наш Карл I, но и в нем в решительную минуту сказался человек, сильный духом.

Мне иногда доставляет особенное удовольствие слышать или читать о слабостях и о мелочности великих людей.

С удовольствием представляю себе, что Шекспир напивался подчас как сапожник; особенно нравится мне описание его последней злополучной оргии с его приятелем Беном Джонсоном. Быть может, история эта и придумана или, по крайней мере, преувеличена, но она похожа на правду. Я прихожу в восторг, когда подумаю, что он был браконьером, был известен в своей деревне как самый обыкновенный буян и скандалист и мог быть уличен в малограмотности первым сельским школьным учителем.

Я восхищаюсь тем, что у Кромвеля была на носу бородавка; это мирит меня с недостатками моей собственной физиономии. Нравится мне и то, что он имел обыкновение раскладывать по креслам лишние сласти, чтобы потом полюбоваться, как садились в эти кресла ничего не подозревавшие богато разряженные благородные дамы и, когда вставали, то весь зад их пышных платьев оказывался испорченным.

Очень симпатично мне и тяготение Кромвеля к самым плоским и непристойным шуткам, какими обыкновенно услаждаются обыватели разных грязных трущоб. Радуюсь, когда читаю, как Карлейль швырял в свою жену окорок и делал самого себя посмешищем, приходя в ярость из-за таких пустяков, на которые мало-мальски уравновешенный человек и внимания не обратит.

Мне приятно думать, что даже у Иуды могли быть моменты благородства, когда он охотно пожертвовал бы для своего Учителя жизнью. Быть может, и у него иногда звучали в ушах слова: «Прощаются тебе грехи твои». Непременно и в Иуде должно было быть что-нибудь доброе и благородное: ведь и он был человеком.

Добродетели, как и золото, вкраплены в твердый кварц; немного их, и немало нужно труда на то, чтобы извлечь их. Но природа не жалеет ни времени, ни труда на создание огромных масс бесполезного камня, назначенного служить хранилищем ее сокровищ. Быть может, она и в человеческой душе нагромоздила столько дряни с тою целью, чтобы иметь удовольствие запрятать в нее крупинки драгоценного металла, выжимаемые оттуда только давлением особенных условий и обстоятельств жгучею потребностью минуты. Мы удивляемся, почему она так делает, почему не бросает золота и драгоценных камней прямо на поверхность, и удивляемся потому, что не можем проникнуть в ее тайны. Быть может, она недаром покрывает золото и драгоценные камни толщами твердого материала, с трудом вскрываемого; быть может, недаром мелким, не заметным для невнимательного глаза светлым струйкам добродетели назначено с такими затруднениями прокладывать себе путь по бездонному океану грязи.

Да, грубый камень господствует повсюду, но в его недрах таится золото. Мы гадки среди гадких, но в нас есть и много хорошего; нужно только уметь вызвать его.

Писанная история человечества полна жестокостей, предательства, угнетения одних другими. Но разве можно думать, что земля могла бы до сих пор беспрепятственно продолжать свой головокружительный бег вокруг солнца, если бы кроме этого писанного в человечестве не было и кое-чего другого, о чем историки не нашли нужным сообщать нам? Ведь хотел же Господь пощадить Содом, если бы в нем оказался хотя только десяток праведников. Мир всегда спасается своими праведниками, о которых никто не думает. История обыкновенно не замечает их; потому что история не что иное, как листки сенсационных происшествий. Неужели мы будем судить о жизни человечества только по этим листкам? Если да, то нам остается принять храм Гименея за простое лишь преддверие того отделения суда, на котором происходит расторжение браков, и предположить, что весь род людской разделяется на два разряда: жуликов и полицейских, а все благородные мысли – не что иное, как тонкие сети обмана. Не следует доходить до таких крайностей.

История видит одни лишь разрушительные пожары, оставляя без внимания веселые, приветливые огни домашних очагов; она отмечает одно дурное. Для терпеливого же страдания, для героических усилий, для всего доброго и прекрасного, что своим нежным покровом закутываете все безобразие злых, разрушительных сил, как заботливая рука природы зеленью и цветами обивает неказистые развалины, – для этого у истории нет глаз.

Среди всякого рода жестокостей и безумия прошлых дней (впрочем, и наших) всегда должны были находиться добрые, мягкие, сострадательные сердца и руки, которые брали под свое покровительство безвинно страждущих и исцеляли их глубокие раны, нанесенные слепою злобою и недоразумением. После вооруженного мечом грабителя всегда являлся добрый самаритянин. К несчастью, пирамида мирового зла возросла до таких чудовищных размеров, что стала загораживать нам солнце. Но сокровища человеческих добродетелей горят в очах любви и дружбы, звенят в беззаботном, веселом, искреннем смехе радости, черпающей себе пищу из чистых источников природы, пылают в великих мечтах мыслителя. Огни же преследований служат светочами, показывающими небу, на какой героизм может быть способен человек. Из почвы тирании пробиваются ключи самопожертвования и стремления к правде. Жестокость? Что это как не отвратительное удобрение, благодаря которому земля производит чудные цветы нежности и сострадательности? Ненависть и злоба испокон века рычат на земле, но нужные голоса любви, доброты также не умолкают и дают себя слышать, хотя и говорят больше шепотом.