Женя Озёрная
Сломанный капкан
9
Когда Артём скрылся в арке, Мира повернулась к двери и набрала код двести сорок восемь. Дверь подъезда поддалась с трудом: живот болел так, что хотелось согнуться пополам. Такое в жизни было впервые. Впервые было и то, что Артём ей не поверил.
«Ты преувеличиваешь», – отрезал он, и сумасшедшая нежность, какой Мира никогда не чувствовала прежде, сменилась желанием оттолкнуть его от себя посильнее и заплакать как ребёнок. Уйти с его глаз, чтобы не наговорить лишнего и не сорваться.
«Дурёха», – бросил он и потом сразу же забыл обо всём этом, чтобы больше не принимать во внимание и не обсуждать.
«Если тебе кажется, что я хочу тебя обидеть, это значит, что ты неправильно понимаешь смысл мною сделанного и сказанного», – как бы в знак примирения выдал он. Мира попыталась вспомнить эти слова потом, когда сидела на кухне и услышала критику в свой адрес, и почти сдержалась.
«Давай решим все проблемы заранее и сразу. Повторяй за мной, – командовал Артём позже, обнимая её у подъезда. – Если мне кажется, что ты хочешь меня обидеть…»
Мира, чувствуя абсурдность ситуации, отстранялась, смотрела на него в упор и видела, что он предельно серьёзен. Серьёзен до такой степени, что в ней опять неизвестно откуда начинала разгораться сумасшедшая нежность. Еле удерживаясь от смеха, она повторяла то, что просили.
«…это значит, что ты неправильно понимаешь смысл…» – с улыбкой продолжал Артём.
Она повторяла, уже теряя смысл слов, и рассыпалась в хохоте, а он смеялся вместе с ней. Расслабившись, они снова обнимались и начинали строить планы.
Дальше следовало познакомиться с его бабушкой, а затем провести самый счастливый август на свете. Чтобы перейти ко второму пункту, нужно было без сучка и без задоринки пройти через первый, а для этого хорошо всё продумать. Произвести правильное впечатление – второго шанса ведь не дано, – как подобает одеться и обязательно взять с собой в гости приятное настроение.
Что бы ни случилось.
И никакая боль в животе не должна была этому помешать.
***
Именно так я это себе и представляла. Вот я уже не в первый раз вхожу в его дом, только теперь мне ещё труднее вести себя естественно. Усталость от новизны накапливается и выливается в нечеловеческую раздражительность. Я и вчера весь вечер чувствовала себя не в своей тарелке – но хорошо, что хоть это уже позади.
Осталось сделать аналогичный жест в ответ, и формальности наконец будут соблюдены. А чтобы все остались довольны, при его бабушке стоит вести себя поприличнее. Он даже попросил меня надеть то закрытое серое платье. Вот я и…
Стоп.
Я что, проспала?
Фух-х, полчетвёртого. Надо бы ещё часок поспать, а то потом стрижи заорут.
Из приоткрытого окна уже пахнет утром, а перед глазами уже не тьма – так, серость. Причудливые орнаменты на грани сна и яви ходят волнами, то собираясь в единую сумасшедшую круговерть, то рассыпаясь на мельчайшие песчинки. Да засну я теперь или нет?
Погоди-ка, а на том платье не сломана ли молния? Ох, как же сложно разлепить глаза. Щёлкнула выключателем – вообще больно стало. Да господи, где оно… Сама место хотела сэкономить, понавешала по пять вещей на одни плечики, теперь вот мучайся. Хм, точно здесь.
А, так вот оно, я ж его тогда носила в ателье зашить, чтобы было в чём в универ ходить – сентябрь на носу. Интересно, влезу? Летом всегда просто кошмар, одни отёки.
Ну вот почему, спрашивается, так сложно примерить его вчера вечером… Да, день насыщенный выдался, да, устала. Но ведь сегодня меня ждёт день не легче – и хорошо бы поспать, верно? А я уже сама себя растормошила и лезу в платье.
Влезла. Да и вполне себе неплохо сидит. Жарко, наверное, будет, но мы всё-таки договорились. Договорились… если это можно так назвать. Упёртый он до крайности. Только, наверное, потому и могу терпеть, что сама далеко не подарок.
– Тебе идёт.
Что? Кто здесь?
Шарахаюсь так резко, что на секунду всё меркнет. А когда зрение возвращается, в глаза врезается пустота его лица. Та же бездонная пустота, что и тогда, когда я видела его в последний раз. Сидит ссутуленный на моём стуле, закинул ногу на ногу и подбородок уткнул в запястье. Смотрит внимательно, так, будто бы есть чем смотреть. Бросаю взгляд на свои руки и не вижу их – значит, всё же сплю.
– Ты… да меня так инфаркт хватит, – рывком выдыхаю я.
Руки на впалой груди скрестил и молчит.
– Но меня радует, что прогресс уже есть. – Я снова судорожно вдыхаю. – Ты всё-таки появился, а ведь уже давно не являлся. И сделал больше – хоть что-то сказал.
– Да уж, и как она тебе только разрешила поступить на гумфак, – отвечает безлицый, будто бы меня не слушая: – Нечего было получше придумать?
Похоже, это всё-таки Артём. И голос у него здесь почему-то противный-препротивный. Чуть ли не скрежещет в ушах.
– А что, по-твоему, лучше?
Вчера рот не смогла открыть, так хоть сейчас наверстаю упущенное.
– Поприземлённее что-нибудь, с ясными перспективами, – закашливается он. – Кем-то же нужно потом работать.
– Ну не всем же учиться на нелюбимых технических специальностях, как тебе, Тёма?.. Ладно, зато маме моей понравился. «Он создаёт впечатление надёжности». Да, с этим спорить не буду, да и с тобой соревноваться. Куда уж мне.
Надо же, а наяву у меня так говорить не получается.
– Мимо, Мира. Даже если трактовки гуманитариев на чём-то да основаны, они и то не всегда верны, – усмехается безлицый. – А твоя… ты уверена, что во всём разобралась?
– Более чем. – Хотя на самом деле я уже совсем ни в чём не уверена. – Слушай, а что случится, если я всё-таки в красном платье приду? Или в бирюзовом? Не под землю же я провалюсь, нет?
– Возьми да сама проверь, что случится, – говорит он, пересаживаясь подальше, на подоконник.
У меня всплёскивается что-то в груди. Он говорит одновременно обо всём сразу и ни о чём конкретно, а я ничего не понимаю.
В чём-то даже хорошо, что он опять замолчал, – не раздражает меня больше. Секундная стрелка часов будто бы зависла на одном месте, хоть я и знаю, что они не сломаны. Кажется, это сломано что-то во мне. Хотя не произошло вообще ничего такого, что могло бы меня сломать.
Я снова бросаю взгляд на него, чтобы продолжить разговор, а пространство вдруг начинает вибрировать, куда-то меня выталкивая. Платье летит на спинку стула, а я сползаю на постель… и просыпаюсь. В комнате никого нет, и на спинке стула ничего не висит.
***
2014-й, дневник Миры
Ну что ж, дорогой мой дневник. Впервые обращаюсь к тебе так открыто – у меня никого уже не осталось. Я всё так же окружена людьми ещё больше, чем раньше, но теперь одиночество даже перестало быть иллюзорным.
Как это случилось? Больно так думать, но… я сама привела себя в эту точку. Каждым из своих прежних выборов и шагов.
Этот путь очень напоминает схождение с пирамиды.
Изначально на её вершине стояли рядом два человека – я и тот, кто был мне близок. Мы друг друга стоили и могли друг друга понять. Были даже похожи. Но всё-таки оставались отдельными личностями, и когда кому-нибудь из нас или обоим сразу приходилось делать выбор, мы в глубине души делали его каждый самостоятельно, потому что сами отвечаем только за себя и свою жизнь.
Сделав какой-нибудь мелкий, будничный выбор, мы не всегда задумываемся о том, к чему он нас приведёт, но нередко чем бы то ни было оправдываем его. Обстоятельствами ли, чьим-то мнением – неважно. Важно то, что зачастую мы держимся за то, что вполне может оказаться ошибочным. Это же всё пустяк – лишь один мелкий шаг. Что он может сделать такого с нашей жизнью? Ничего.
Думая так, я шагнула вниз, к основанию пирамиды, а тот, с кем мы стояли на вершине, тоже сделал свой шаг вниз и в сторону, которую выбрал он сам. Куда бы он ни шагнул, пусть даже в сторону, противоположную моей, – мы всё ещё не ушли далеко друг от друга и держались за руки.
Потом мы делали ещё один такой же мелкий выбор – и снова шагали. И снова оправдывали себя, ведь ничего же по сути не изменилось. И продолжали идти.
Шаг, ещё шаг – и, так как мы с тем человеком пошли разными путями, наставал момент, когда нужно разорвать руки. Мы отпускали их и оправдывали это тем, что всё ещё слышим голоса друг друга, а остальное нам, может быть, не так уж и нужно…
Подходя к основанию пирамиды, мы уже не слышали и не видели человека, с которым стояли на вершине, порой даже не думали о нём и сильно удивлялись тому, что произошло.
Так вот, когда мы стояли у подъезда обнявшись, мы были на вершине пирамиды. На следующий день я, выбрав серое платье – какой пустяк, – шагнула вниз, к основанию, а Артём выбрал другую сторону пирамиды (или это я выбрала другую сторону?). Тогда это было совсем не заметно, и моя рука пока ещё оставалась в его руке.
Пока, только пока, – но знала бы я, к чему меня… то есть нас это приведёт.
«Возьми да сама проверь, что случится», – сказал безлицый во сне, а я решила не проверять. Но если бы проверила, то всё могло сложиться совсем иначе. Ведь правда, дорогой дневник? Правда?
А с Юлькой – даже и писать нечего.
***
– Совсем ты у меня уже взрослая. – Мама, любуясь, стояла за спиной у Миры и наблюдала за тем, как та стоит у зеркала перед выходом на улицу. – И такая серьёзная, строгая даже в этом платье.
– Да ну тебя, – отмахнулась Мира, чувствуя, как в груди расползается досада.
Сзади послышался вздох, и мама ушла в кухню, по-доброму усмехнувшись напоследок.
– Смотри, с таким-то характером долго ли он тебя вытерпит. – А потом попрощалась, попросив быть аккуратнее, и закрыла за Мирой дверь.
Про характер мама явно преувеличивала – Мира ведь пыталась идти на компромисс и в этой мелочи поступить так, как советовал Артём. В конце концов, он ведь лучше знает свою бабушку.
Тем более, он обещал, что Мира обязательно ей понравится, и когда-нибудь они станут важными друг для друга людьми, которые, что бы ни случилось, будут держаться вместе. Будут семьёй.
Приходя домой с учёбы или работы, сделав все дела, они будут закрывать дверь, оставлять за спиной тот, чужой мир с его пылью, грязью и шумом и попадать в другой мир – свой. Там их дождутся исходящая ароматным паром сковородка на плите, тёплый свет лампы у кресла, балаболящий фоном телевизор, без которого бабушке, как рассказывал Артём, тяжело обходиться…
Точно ли они захотят жить с бабушкой там, на Дальней? Этого пока ещё не обсуждали. Но это, наверное, не так важно. Совсем скоро у Миры появится дом, где всё вокруг будет помогать ей и её радовать. Артём обещал. Но тогда придётся оставить за спиной тот дом, что есть у неё сейчас.
«Отрезанный ломоть» – вдруг вспомнилось то отдающее позапрошлым веком выражение, которое использовала мама, когда имела в виду, что настанет момент и Мире придётся отделиться от неё насовсем. Раньше эти слова не говорили Мире ни о чём, но теперь пугали.
Когда она станет отрезанным ломтём, мама останется совсем одна, и, наверное, заскучает Пират. Прежний дом, раздражавший тем, что в нём всё разваливается, обернётся вдруг до странного не своим и одновременно тем, за что памятью хочется держаться. Последним пристанищем, которое будет, когда не останется больше ничего другого.
«Ты всё ещё маленькая девочка», – продолжит, скорее всего, говорить мама, а вера в эти слова будет мало-помалу испаряться, пока не исчезнет вовсе. Слышать эти слова будет немного больно, да и смотреть, как что-то в доме меняется или, наоборот, пусть и покрываясь трещинами и сколами, остаётся прежним. Больно будет в любом случае.
Ей захочется забыть дом, где она была маленькая и совсем одна, но она ни за что не сможет.
Но пока до этого было совсем ещё далеко, и Мира жила с мамой, хоть уже и не маленькая, и делала свои первые шаги в будущее. После того, о чём она только что мечтала, улица Дальняя стала для неё ещё ближе. На неё даже получалось смотреть так, будто Мира не приехала сюда всего лишь третий раз.
Теперь здесь стояло тихое и безлюдное утро. Тут и вправду было уютно, хоть улица и расположилась где-то на отшибе. До самого горизонта только с одной стороны жались дома. Через ухабистую, давно уже обходившуюся без ремонта дорогу лежали пустыри, а за ними шла лиственная роща. Сейчас, перед сентябрём, она напитывалась приветливыми лучами солнца, ветер качал верхушки деревьев, и где-то в глубине души казалось: так было здесь уже очень долго, так будет всегда, и можно сполна этим наслаждаться.
Нужная калитка оставалась приоткрытой: Миру ждали. Она прошла через узкий, тесный дворик, в первый раз обратив внимание на то, насколько он завален то тем, то сем, и постучала в покрытую облупленной краской дверь.
Артём открыл её и радостно шагнул назад. Мира тут же тихо прильнула к нему щекой, заметив, что бабушка стоит спиной ко входу и её не видит. Потом сухонькие плечи, обтянутые выцветшим халатом в цветочек, обернулись навстречу, а рябые, морщинистые руки раскрылись в объятиях:
– Да ты ж мой лапик…
Мира обняла бабушку в ответ и ощутила на своём плече её подбородок. Артём застыл в блаженной улыбке, а потом вдруг увидел, что на него смотрят, и смутился.
– Ольга Михайловна. – сощурилась бабушка из-под роговых очков с толстыми стёклами.
– Мира.
– Мирослава? Чувствуй себя как дома.
В следующие пару часов захотелось позавидовать Артёму за то, что у него есть бабушка. За то, что он её знает, она жива и с ней можно сидеть вот так за столом, есть её еду и слушать истории про советские времена. Учёбой на искусствоведа бабушка заинтересовалась, спросив на всякий случай о том, кем Мира будет работать, но, судя по всему, не услышала ответа, который мог бы её удовлетворить, и доверительно закивала.
Дальше они болтали о том о сём, пока не собрались обедать. Тут Ольга Михайловна резво организовала на кухне совместную готовку: Мира чистила, потом резала картошку для жарки, слушая советы бабушки, лепившей котлеты из куриного фарша, а Артёма послали за зеленью на грядку. Когда всё было готово, они сделали ещё и салат из помидоров и огурцов, достали из кладовки компот, уселись за стол и ели, пока не взяла сонливость.
Потом Артём вдруг сказал: «Ну ладно, ба», – и встал из-за стола. Они вместе с Мирой, совершенно сытые и довольные, взяли с собой шоколадку из холодильника, вышли из дома – воздух уже разогрелся понемногу – и отправились в рощу. Как он и говорил раньше, за ней была речка. Мира, побултыхав ногами в воде, сидела на коряге у берега, ела свою половину шоколадки и удивлялась тому, что родной город может радовать её и так.
Артём, оставив её на берегу и сделав таинственное лицо, отошёл ненадолго и вернулся с охапкой пахучего вереска – он тогда как раз зацветал. Захотелось вдруг расплакаться: казалось, лучше быть уже просто не может.
Но было лучше и лучше. Вечером они посидели за чаем, а затем Мира вдруг посмотрела на часы – и поняла, что уже поздно, а она совсем забыла о том, сколько сейчас времени и где она находится. Ольга Михайловна поймала её взгляд и предложила остаться на ночь. Внутри всё сжалось: что же скажет мама? Ведь ещё совсем недавно мама была недовольна, когда Мира уходила гулять надолго, не рассказывая о том, с кем и куда идёт. Но мама, против всяких ожиданий, ответила по телефону так, будто всё было в порядке вещей.
Потом снова пришла непривычная, режущая боль, которая отдавала в живот, – только теперь пришлось вести себя ещё тише, – и вскоре Артём засопел. А Мира старалась зачем-то не сползти в сон и, лёжа у стены на тесной полуторке, смотрела на то, как трогают стены тени ветвей, похожие на чёрные щупальца неведомого и потому страшного создания. Это были деревья той самой рощи, которую она видела утром, и они намекали ей на то, что всё может сложиться совсем не так, как она себе придумала. Всё может разорваться, причём очень быстро, как почти разрывалось уже не раз. Она может его потерять, и виновата в этом будет она сама.
Мира посмотрела на Артёма: он был таким тёплым и к нему так тянуло. В этом доме всё пахло им. И вот почувствовал на себе её взгляд и заворочался, а потом нехотя открыл глаза.
– Ты чего не спишь?
А глаза у неё не закрывались, и она ничего не могла ответить. Артём вздохнул, буркнул, что теперь не сможет заснуть, и включил светильник у кровати.
В ту же минуту стало легче, и по телу Миры разлилось чувство, что она в безопасности. Артём зевнул, встал с кровати – та скрипнула – подошёл к книжному шкафу, взял что-то с полки и сел обратно.
Это был тот самый альбом, из-за которого тогда всё чуть не разорвалось.
Артём тихо, аккуратно, словно это было живое существо, которое он мог неосторожным движением покалечить, приоткрыл обложку, улыбнулся и показал первую фотографию. Мира скользнула пальцами по файлу и улыбнулась в ответ.
– Она такая красивая…
– Была, – отозвался Артём и, видя в её взгляде вопрос, кивнул.
Мира взяла альбом в руки, стала медленно переворачивать страницы и рассматривать каждую фотографию, пока вдруг не выдохнула шумно и не положила голову к Артёму на плечо. Он ласково потрепал её по волосам и тоже выдохнул.
Хотелось бы ей, чтобы так было всегда.
***
Затем небрежным карандашным наброском прочеркнулся август. Мама всё ещё вела себя так, будто всё было в порядке вещей, разве что проскакивали иногда ироничные интонации. Настороженно нюхал Миру Пират, и неспроста: запах Артёма преследовал её везде. Нет-нет да и наставал момент, когда она дёргалась, улавливая его совсем рядом и понимая, что всё это был не сон.
Серое платье понадобилось ещё и ещё раз, совсем скоро, когда наступил сентябрь. Начало занятий не казалось уже таким праздничным, как год назад, – теперь они стали второкурсниками. Перваков гумфак встретил актовой лекцией Полева – идя по коридору, Мира увидела, как сгрудилась вокруг профессора заинтересованная толпа новых студентов и студенток; а про тех, кто старше, будто бы все забыли. Это была уже их обыденность, отнимающая сон, время и силы.
Заспанным утром второго сентября все пришли к первой паре и собрались на лавочке рядом с вахтой. Дальше никого не пускали: уборщица мыла пол. Зайдя в корпус, Мира замешкалась у турникета, пока выискивала пропуск в кармане, и среди однокурсниц, посмотревших на неё, повисла тишина.
– Мы тут как раз говорили о… – сказала Юлька, переглянувшись с теми, кто сидел рядом.
– О ком? – уточнила Мира, подойдя и спрятав наушники в сумку.
– Да ладно, все уже слышали, что ты теперь с Нагиным.
– Отрицать не буду.
– Ну вот, ты тоже вышла из клуба одиноких женщин, – заметила Пономарёва, глядя на то, как все сидящие вокруг сваливаются в хохот.
– Приходи теперь пораньше, – добавила Юлька и подмигнула. – Будет чего обсудить.
Когда вахтёр наконец привстал и махнул рукой, искусствоведы второго курса пошли в аудиторию и растянулись по коридору, и Юлька с Мирой остались чуть поодаль от других так, что их не мог услышать никто другой. Юлька помолчала немного и сказала:
– Знаешь, я посмотрела на себя со стороны и поняла…
– Что? – удивилась Мира.
– Что в некоторые моменты вела себя не очень. Даже если я когда-нибудь не могу тебе помочь, мне всё равно не стоит вести себя так… так…
– Да ладно тебе. – Мира качнула головой.
– Мир? Ну, в смысле, забыли?
И обе они облегчённо рассмеялись.
Сев вместе с Юлькой на свою любимую третью парту среднего ряда, Мира только и успела подумать, что скажет на это Артём, как в аудиторию прошагала новая преподавательница по русскому декоративно-прикладному искусству. Она, похоже, не собиралась давать второму курсу спуска и сразу же создала строгую атмосферу, вот только Мира, как бы там ни было, уплывала в свои мысли.
За окном тянулось пасмурное утро, да ещё и свет в аудитории выключили: так лучше было видно, что показывают на экране проектора, – за это однокурсницы уже год в шутку называли друг друга кротами. А на экране пестрила резьба по дереву, вышивка, роспись по керамике, и чем дальше, тем глубже затягивала Миру дословесная невнятная тоска. Казалось, пара началась уже сто лет назад, а на деле она никак не хотела переваливать даже за половину, не то что заканчиваться; прохладный сентябрьский ветерок медленно раскачивал штору, и в аудиторию осмелилась пробиться лишь пара лучей солнца, никакой погоды не сделавшая.
– Как фамилия? – вдруг сказал кто-то рядом сухим голосом.
Мира ёрзнула на стуле и продолжила смотреть в окно.
– Фамилия как? – Голос звучал уже громче и требовательнее на фоне завязавшегося шушукания.
– Осокина, – подсказал кто-то сбоку.
– Осокина! Мира. Мира!
Мира пришла в себя и схватилась за ручку и тетрадь: по лицу, отдавая в шею и грудь, расползалось жжение. Преподавательница смотрела прямо на неё и молчала.
– Это все заметили, – шепнула потом Юлька: – Ты сама не своя сегодня.
А чья же она была тогда? Вот чья?
