Женя Озёрная
Сломанный капкан
7
– Ну ты пиши, – как бы извиняясь сказала Юлька и понеслась к выходу из университетского автобуса.
Таша кивнула строго и снова уселась на сиденье, чтобы не толкаться вместе с остальными, а просто подождать.
А Мира призналась себе в том, что все они ей за эти двадцать дней до жути надоели. С их вечным шумом, смехом и разговорами о том, о чём вообще не было смысла разговаривать. С их домашним вином, которое они доставали из сумок всякий раз, когда руководители практики закрывались на ночь у себя.
Они и вчера вечером, когда последний день раскопа остался за спиной, это сделали. Вернулись с посиделок у костра, поеденные комарами, и сели в общей комнате, уже чуть притихшие. Смысла оставаться здесь было всё меньше. Все они узнали, что Сретенская церковь построена на фундаменте начала тринадцатого века, и могли с чувством выполненного долга возвращаться в университет уже второкурсниками. Одна она узнала, укрепилась в мысли о том, что всё произошедшее в мае было сплошным обманом: замок ясно дал ей понять.
И вот уже завтра все соберут вещи, проводят взглядом асимметричные ворота из красного кирпича в окне автобуса и через пару часов будут в родном городе. Мира поплетётся на остановку, чтобы в тысячный раз сесть на расхлябанный автобус до Соринова и потом месяц с лишним, до самого сентября, искать поводы оттуда выбраться. А осенью ей, конечно, станет легче – надо только поменьше смотреть на программистов, которые ходят на физ-ру в корпусе гумфака.
И всё-таки, что бы там ни произошло между ней и замком в самом начале практики, нужно было посмотреть, как там он. Это был последний шанс увидеть, всё ли осталось как прежде. Мира молча выскользнула в коридор, прошла по темноте до скрипучей входной двери и оказалась на улице.
Чем привычнее становились тропинки городка Страхова, тем быстрее они оставались за спиной каждый раз, когда Мире нужно было куда-нибудь попасть. Казалось, уже через мгновения она шагнула в траву, чтобы подойти с другой стороны, там, где ей хотелось больше всего, и ещё через мгновения глыбой встал перед ней сам замок.
Она достала телефон и, хотя ничего уже не было видно, сфотографировала его. Всё равно ведь приглушить и забыть ничего не удастся. Что бы ни случилось – замок оставался дорог ей таким. Дальше он всплывал в голове уже ночью, на границе сна и яви – в тот миг, когда Мира обычно чувствовала, что падает с высоты, вздрагивала от страха и просыпалась в кровати. Только в ту ночь, открывая глаза, она всё ещё видела замок и улыбалась.
И теперь, сидя в университетском автобусе и дожидаясь, пока все выйдут, она тоже почувствовала, как в улыбке растягиваются губы.
***
Лил дождь, и Артём был весь мокрый. Прошло две или три секунды, прежде чем Мира окончательно поняла: он здесь, и ей ничего не показалось. Он здесь не случайно, а для того, чтобы её увидеть. Она не настолько обидела его, чтобы вот так, насовсем… и это правда? Может, хоть сколько-нибудь всё-таки обидела, но об этом теперь можно будет поговорить потом, когда появится время. А пока он был весь мокрый.
– На какую надо? – махнул он головой в сторону остановки, и его глаза блеснули в вечернем городском свете.
– Мне в Сориново, – ответила Мира исчезающим голосом, только и успев накрыть его зонтом.
Что мелькнуло в его глазах, она не различила. Артём взял её сумку, накинул ремень себе на плечо, и она вдруг ощутила другую свою руку, не занятую зонтом, в его руке. Идя к переходу, они всю дорогу молчали, стараясь не встречаться взглядами со случайными прохожими и не смотреть друг на друга. Зайдя под козырёк на той стороне дороги, где никого уже не было, они остановились. Нужно было что-то сказать.
– Пятидесятый или семнадцатый, – проговорила Мира. – Хотя, наверное, уже только пятидесятый.
– Я помню, – ответил Артём, хотя никогда не был у неё дома.
Они всё так же молча стояли на остановке, и Мира считала секунды до момента, когда решится убрать из его руки свою руку. Это было уже слишком. Но когда момент наступал, она назначала следующий такой же и принималась считать секунды уже до него. И снова, и снова, и снова.
Это длилось до тех пор, пока не подъехал, скрипя тормозами, пятидесятый. Тогда Артём всё-таки отпустил её руку, чтобы заплатить за проезд, а потом стать ещё ближе. Дээспэшный пол размокал под грязными ногами набившейся в автобус толпы – подумать только, на улице никого почти не было, откуда их всех понабрали?
Мире только и оставалось смотреть, как убегают вдаль, прощаясь с ней в заднем окне, огни центра. Чувствовать, как он стоит совсем рядом и тоже пытается придерживать дыхание. Оставалось терпеть чьи-то тычки в бока, притискиваться ещё ближе и совсем забывать, как дышать. Ждать, пока рассосётся толпа, каждый выйдет спеша на своей остановке и постепенно опустеет автобус.
Тогда в пустоте не было уже ничего плохого – наоборот. Она оставляла место для того, что Мире хотелось увидеть все предыдущие двадцать дней. Можно было признаться в этом самой себе и глядеть, как он сидит напротив, поставив одну ногу на печку. Протирает кружок на запотевшем от дождя стекле и тоже смотрит на то, как убегают вдаль огни. Время от времени бросает взгляд на неё саму, чтобы понять, не пора ли выходить, и даже после того, как за окном исчезают и снова возвращаются признаки цивилизации, держится спокойно.
Выходить им нужно было за одну остановку от конечной. Когда до неё осталось три, они поняли, что сидят в автобусе одни.
– Вам где? – спросила кондукторша и, получив ответ, махнула водителю в зеркало заднего вида.
С той секунды он гнал, пока не выбросил их там, где они просили. Соскочив с площадки на остановке, Артём подал Мире руку. Она представила то, что уже никогда не сбудется: будто ей предстоит идти до дома одной – а потом проглотила слёзы и расправила плечи.
Пусть он никогда не узнает, о чём она думала. Теперь это было уже не важно.
***
Я стояла в полумраке подъезда и всё так же боялась дышать. Казалось, будто меня мог услышать кто-то, способный читать мысли и чувства. Нельзя было взять и доверить их другому просто вот так, без стыда. Всё слишком менялось. Развивалось так быстро, как в моей жизни никогда не было. Да что там, это не могло происходить со мной. Настоящая я со своим прежним лицом должна была зайти домой и, оставив за спиной закрытую дверь, сделать что-то, чтобы приглушить в голове этот не-сон, такой чудный, но страшный. Нельзя было оступиться ещё раз, нужна была холодная голова.
А с головой управиться не получалось: перед глазами крутилось то, как он держал меня за руку и мы делили город на двоих. После трёхнедельной разлуки город радовался мне, усталый от дождя, но родной; по сравнению со Страховым надёжный и статный, обещающий счастье. Я всегда любила его таким – но обычно мы встречались не ставя никого в известность, – а теперь смогла разделить это с кем-то… хотя бы на десять минут. Нет, на целые десять минут.
Хватит – сказала я себе тогда. Мама, наверное, уже устала меня ждать. Нужно было сделать нормальное лицо, чтобы предъявить его ей и не вызвать лишних вопросов, но я не могла. И устоять на месте не получалось, что для меня было странно. Она точно заметила бы. Стоило сначала успокоиться.
В подъезде было тихо. Судя по звукам, идущим из квартир, выходить никто не планировал, и я решила зачем-то подняться по лестнице. Преодолела половину пролёта, вышла под свет лампочки и остановилась у зияющего прямоугольником окна. Приоткрыла скрипучие обложки пары советских книг, которые выложила соседка на случай, если кому понадобятся, тронула пальцами гладкие, будто покрытые воском листья её фикуса. А потом вдруг поняла, зачем поднялась, и, заставляя глаза привыкнуть, выглянула во двор.
Чернели деревья. Из арки, куда въезжала машина, отсвечивали её фары и фонари проспекта Горького. Пьяницы мирно болтали на лавочке у соседнего дома. А на железной трубе посреди двора, повернувшись к подъезду лицом и глядя теперь уже прямо на меня, сидел Артём. Глаза его – я тут же вспомнила, что зеленоватые, – своей силой чуть ли не прожигали темноту.
Так стало ясно и здесь: приглушить и тем более забыть ничего не удастся. И неважно, заметит ли мама по лицу, что со мной что-то не так, а если да, то о чём она подумает и какие вопросы задаст. Теперь всё зависело только от моих решений, а я… не могла больше сопротивляться и с той поры способна была выдержать любой стыд.
Ведь появилось то, что страшнее. Это был вопрос «кто он мне?» – и ответ на него.
Я только и успела определиться с ответом впервые, а Артём соскочил с трубы, круто развернулся и пошёл со двора.
***
– Приезжай ко мне. Покажу тебе то, что в тот раз не успел, – назавтра его голос низко звучал в трубке. – И к речке сходим.
Мира опять сидела у телефона в коридоре, стараясь не обращать внимание на недовольный взгляд мамы. Губы снова сами растянулись в улыбке.
– Часам к трём пойдёт? – спросила она у Артёма.
– Ага, – согласился тот и хохотнул. – Фотик теперь не забудь, тетеря.
– Ах ты… напишу тогда.
Трубка телефона легла на своё место, а Мира прошмыгнула в свою комнату к шкафу. После дождя было ещё свежо, но на закате всё обещало исправиться. Одеться красиво ничто не мешало сразу: в тот день на неё глядело бирюзовое платье с бантом. Волосы легли в слегка небрежный пучок, в небольшой чёрный рюкзак нырнули фотоаппарат Артёма, кардиган на всякий случай и трактат Стендаля «О любви», чтобы почитать в дороге.
– Буду к девяти, – сказала Мира маме. – С девчонками в центр.
Мама метнула в неё на прощание ещё более недовольный взгляд. Она задавала подозрительно мало вопросов. Хотя тем было и лучше: не приходилось ничего выдумывать. Потом всё решится само собой, и он обязательно ей понравится.
Иначе было никак. Теперь, казалось, удача и доброе настроение следовали за Мирой по пятам. Даже сориновские улицы смотрели на неё не так кисло, как раньше. Давались погладить наглые бродячие коты, обходы луж оказывались там, где их прежде не было, и туфли оставались чище, чем могли бы быть.
Проспект Горького тоже встретил её теплее, чем обычно. Точно вовремя к остановке подошёл чистенький, почти пустой автобус. Августовский ветер врывался в полуоткрытое окно на ходу и теребил волосы, поток солнечных лучей заливал салон и сквозь покрытое белёсыми разводами стекло грел, как будто могло быть ещё лучше. Когда Мира пересаживалась на маршрутку до Дальней, центральные улицы словно обняли её и до конца уверили в том, что всё будет хорошо.
Стендаль в своём трактате, говоря о зарождении любви, им вторил:
«Любить – значит испытывать наслаждение, когда ты видишь, осязаешь, ощущаешь всеми органами чувств и на как можно более близком расстоянии существо, которое ты любишь и которое любит тебя».
А потом предлагал присмотреться:
«Дайте поработать уму влюблённого в течение двадцати четырёх часов, и вот что вы увидите».
Дальше должно было начаться то, что Стендаль называл кристаллизацией. Влюблённый видит во всём, с чем он сталкивается, общаясь с тем, в кого влюбился, новые достоинства и восхищается ими.
«В соляных копях Зальцбурга в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя её извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать».
Что за кристаллы увидит она теперь, после того, как они вместе разделили город на двоих? И после того, как он смотрел на неё потом в окно подъезда, не желая уходить? Мира запрокинула голову, прислонив её к спинке кресла, и закрыла глаза. Перед внутренним взором снова возник замок Махтенбургских и маячил до тех пор, пока маршрутка, уже набитая, не добралась до Дальней.
На улице стало прохладнее, а ветер утих. Кроме гула уезжающей газельки только и было слышно, как звенит что-то в небе. Затем хлопнула дверь несколькими домами впереди, кто-то крякнул устало и вышел за скрипнувшую калитку.
Мира увидела высокого худого мужчину лет шестидесяти в камуфляжной одежде, идущего ей навстречу с топором в руке. Он шёл медленно, склонив морщинистое лицо, как бы нехотя и вместе с тем понимая, что надо, – и завернул вдруг к калитке Артёма.
Мира остановилась, чтобы решить, идти ей вместе с ним или подождать, а мужчина приблизился к двери и вздохнул.
– Ну что, бабушкин защитничек, – бросил он, поставив топор у стены на крыльце.
***
Когда дядя Серёжа, да ещё с таким многозначительным видом – ясно было, что взял далеко не поделиться с соседом, – поставил топор у стены на крыльце у Нагиных, я видела его в первый раз и решила, что он слегка того. В груди что-то провалилось вниз, и обнажилась та самая пустота, которую я частенько встречала тогда во снах воплощённой.
Ну они тут и живут, конечно, – подумала я тогда. И каково Артёму здесь с его горячностью приходится. Не натворил бы чего-нибудь кто из них…
Теперь я думаю – да нет, знаю, – что того был не дядя Серёжа. И ещё вот что знаю: даже если чувствуешь, куда смотреть, видишь порой совсем не то, что следовало бы. А то, что нужно было изначально, открывается твоим глазам слишком поздно.
Когда то, что даст тебе другой, станет твоим безвозвратно.
8
Сидя в одном из тёмных сориновских дворов, Артём во все глаза глядел на выросший перед ним дом. На эту, казалось бы, обычную серую пятиэтажку хотелось смотреть взахлёб, так, как если бы это всё ещё была Мира, уходящая. Потом она на самом деле, будто услышав его, почувствовав, появилась в окне подъезда. Всё внутри словно сжали в кулак и рванули – вот он и сбежал позорно, держа в голове последнее, что осталось у него в тот вечер: её немного испуганный взгляд.
В каком-то смысле дом и вправду мог хранить в себе её или хотя бы её частичку: Мира ведь жила здесь, и даже не один год, а вроде бы почти десяток. И это было совсем не так, как у Артёма.
Сам он вырос на Дальней – там, где за калиткой, на другой стороне улицы, открывалась полная свобода. Можно было, никого не спрашивая, уйти глубоко в рощу. Идти долго, пока она не начнёт редеть, и за ней, держа в руках травинку, отыскать новый выход к речке. А можно было остаться у дома и сидеть в тишине, слушая, как хозяйничают в своих домах соседи и в конце улицы кричит петух.
Мира выросла здесь – а здесь за домами, на которые она, должно быть, смотрела по утрам из окна, шумели машины. По дворам с лаем носились бродячие собаки, орали местные, и пахло здесь не рекой и травой, а железной дорогой: где-то вдалеке нет-нет да и выдавал гудок поезд. За одной серой пятиэтажкой выскакивала другая и скалилась окнами третья; когда расступались другая и третья, показывался ещё целый выводок кирпичных коробок, и где-то между ними можно было выйти на закованный в бетон берег водохранилища.
Перейдя трясущийся железнодорожный мост, Артём в холодеющей ночи три часа добирался до Дальней. Прошёл по лесу, где увидел следы кабана, двинулся мимо кладбища, где осталась мама, уже на слабеющих ногах добрался до постели и упал в неё абсолютно счастливым.
Назавтра Мира дала ему ещё пару десятков слов и несколько мимолётных шуток. Он крутил их в уме и ждал, когда настанут назначенные три часа. Оставались минуты, когда хлопнула вдруг дверь у Кузьминых, протянулись мимо забора тяжёлые шаги соседа и послышался стук в дверь.
Тут же всплыло в уме лицо бабушки. Всякий раз, когда Артём ей грубил, она долго куксилась и не хотела как следует поговорить, разве что бурчала что-то себе под нос. А потом шла к Кузьмину и ему, похоже, плакалась. О том, как устала, да и вообще вырастила на свою голову, теперь не знает, как справляться, – хотя, можно подумать, Артём когда-нибудь выходил из себя без причины. А Кузьмин, как у него появлялось свободное время, являлся с выяснениями отношений.
Вот и теперь он вернулся с вахты, и всё обещало быть как всегда. Угрозы – как будто не понимал, кому угрожать собрался; потом перебранка, а за ней долгий нудный разговор с воспоминаниями о том, каким человеком воспитывали его мама и бабушка, как помогал им Кузьмин и почему он чуть ли не заменил Артёму деда. А сейчас было ну совсем, совсем не до этого. Он ждал.
– Да погоди ты, старый, – процедил Артём и схватил телефон.
В уже открытом диалоге с Мирой чернели буквы:
В чём дело?
Чёрт. Значит, она стоит прямо за калиткой и уже его видела. Такое Артём испытывал только в детстве, когда в автомате с игрушками трофей вдруг выпадал из щипцов, несмотря на все попытки донести его до конца. Пальцы умоляюще забарабанили по экрану:
я потом всё объясню
найди где присесть, а я пока разберусь и потом к тебе выйду
на остановку, наверное
обещаю
только жди
Теперь дело было за ней, а уж он постарается всё уладить как можно быстрее.
– Ты здесь чего? – Артём уставился на соседа, открыв дверь.
– Не тыкай. – Тот шагнул ближе. – Разговор есть.
– У меня без твоих разговоров дел полно.
Дальше между ними легло молчание. Кузьмин стоял на крыльце и смотрел прямо в глаза Артёму. Тот закатил глаза и выдохнул:
– Да ну ладно, ладно. Пять минут…
– Как только я за порог… – Кузьмин просунул руку в дверную щель, открыл дверь и втолкнул Артёма на веранду. – Так ты сразу за своё берёшься.
– За что я брался-то, старый?! – ошалело выпалил Артём, чувствуя на себе взгляд в упор, и продолжил уже мягче: – Меньше в вещах моих лазить нужно, вот что я объяснял и баб Оле, и твоей Вале.
– Вещи-вещами. – Сосед закачал головой. – Нужны нам твои вещи. Никто их у тебя не отымет.
– Уж постарайтесь, – Артём скрестил руки на груди.
– А бабушку беречь надо. Иначе то кто у тебя на свете останется?..
– Да вы разве.
– И правда что. Тоже мне цуцик.
Кузьмин вздохнул всё так же горько, но уже примирительно, и стал поправлять сбившийся коврик у двери.
– Девчонка твоя?
– М… – нужное слово застряло в горле, прежде чем Артём успел решить, правдиво оно или нет.
– Ну да бог с вами. Пойду я, – сказал сосед и напоследок, уже почти за дверью, добавил: – Смотри мне только… и тут тоже.
Только хлопок двери заставил Артёма понять, что разговор окончен. Это было что-то новенькое. Неужели приход Миры заставил Кузьмина вести себя по-другому? Может, тогда и бабушка с ней уймётся, и они все заживут в идиллии, о которой он мечтал с детства, но так никогда и не видел?
Может-то может – сейчас всё это зависело от его действий. Артём разблокировал телефон и не увидел в диалоге с Мирой ничего нового, хотя то, что он отправил, было прочитано.
Мир, – начал он и остановился, увидев, что она прочитала сообщение сразу.
Тоже с открытым диалогом сидит, – усмехнулся Артём. – Твоя, значит, девчонка, спрашивает старый. Вот тебе и ответ.
Мир
я всё уладил
приходи
чайник же ставлю, да?
ты тут?
Сообщения сразу становились прочитанными, но оставались без ответа. Секунды шли, собираясь в минуты, но ничего не менялось. Поменять всё мог только он сам. Артём нашёл контакт на втором месте в избранном и нажал кнопку вызова. После двух гудков Мира взяла трубку, но продолжала молчать, а на фоне был слышен шум двигателя.
Вот так, значит? Артём сбросил вызов и молча сел в кресло на веранде. Просто сидел и ничего не делал до тех пор, пока не вернулась, разрешив свои дела, бабушка.
Тогда за окном были уже сумерки, а он всё так и не включил свет. Бабушка поймала его выражение лица, ещё разуваясь на входе, и в ту же секунду смутилась и дрогнула. Он подошёл к ней, чувствуя, как дрожит подбородок, и обнял, а она, такая тёплая и мягкая, но слабеющая от старости, обняла его в ответ. Артём пообещал, что больше не даст её в обиду даже себе самому.
Затем они долго сидели за столом, пока невесть откуда не полетели мотыльки. Ели бутерброды из булки с вареньем, запивая их кто чаем, а кто молоком, вспоминали его детство. Подбородок всё ещё дрожал, и Артём старался не показывать этого, а бабушка делала вид, что не замечает, но, наверное, всё понимала. Наевшись, он принёс из своей комнаты фотоальбом, а она – из своей. Тем вечером у него появилась пара новых фотографий мамы, которых он раньше не замечал или не хотел замечать.
Тем вечером он почти забыл, что хотел бы делить воспоминания не только с бабушкой.
***
Проснулся он так же рано, как обычно в последние дни и просыпался. В руке лежал телефон, и пара уже ставших привычными движений показали: Мира повторила свой перформанс – на аватарке вместо фотки с практики стоял чёрный квадрат. Не помня себя, Артём оделся и без завтрака вышел на улицу.
Дальняя только начинала раскачиваться, и когда он садился на маршрутку, работать локтями не пришлось. Потому и сам он толком пришёл в себя лишь тогда, когда пересел в центре города на пустой пятидесятый. В Сориново почти никто не ехал, кроме рабочих местного завода, – зачем это надо было кому-то в августе в восемь утра?
И всё-таки он сегодня был здесь. Сидел на той же самой трубе, откуда хорошо просматривался подъезд, наблюдал за теми, кто оттуда выходит, и в каждом старался различить знакомые черты. Через полчаса вышла бледная, приземистая темноволосая женщина – похожая. Артём вцепился в неё взглядом, как будто мог удержать её хоть на секунду дольше, а то и заставить не уходить вообще.
Но она тоже ушла, не оставив ответа о том, кто она и не может ли быть её мамой. Только и оставалось теперь перебирать то, что запомнил за последние два дня, а потом снова, и снова, и снова смотреть на дом, впитывая его в себя без остатка.
Напоследок Артём решил подойти ещё ближе. Тронуть его холодную серость, убедить себя в том, что делает это в последний раз, и наконец уйти – по-настоящему. Он встал, приложив ладонь к кирпичной стене, запрокинул голову и закрыл глаза, чтобы вдохнуть ослабевший за ночь запах железной дороги, и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и снова их открыл.
В окне первого этажа прямо над ним сидел толстый рыжий кот. Помахивал хвостом и смотрел презрительно, как бы насмехаясь. Можно подумать, знал Артёма и был в курсе, что тот думает о его хозяйке.
Да, это был её кот.
Это его фото она присылала, когда он что-нибудь творил или хотя бы принимал, уснув, забавную позу.
Артём скакнул чуть в сторону, взял торчащую в высокой траве длинную ветку и стал скрести ей по оконному стеклу. Сначала кот смотрел на него, как на глупца, а потом начал стучать лапами по стеклу, играя. Они играли до тех пор, пока не сдвинулась штора и не пришла, хихикая, Мира.
При виде Артёма улыбка сразу сползла с её лица, и оно застыло в глуповатом выражении, которое принимало всякий раз, когда она не знала, что делать дальше. Если Мира смотрела на него так, Артём вспоминал: она тоже в это всё не верит.
Ведь это всё нелепая игра, которая обязательно когда-нибудь закончится.
Поддерживая эту игру, он жестом показал, что приглашает её выйти на улицу, а она мотнула головой, имея в виду, что нужно, наоборот, зайти. И вдобавок показала пальцами тройку – видимо, номер её квартиры.
В подъезде в нос хлестнул запах чего-то жареного. Золотистая тройка висела на старой стёганой двери. Когда он подошёл, дверь тут же отворилась и рыжий наглец в нетерпении чуть не выскочил наружу. Артём же оказался внутри – и везде, во всём была она. Вот в этом тесном, оббитом панелями коридорчике она каждый раз собиралась в универ, в этой выглядывающей через дверной проём кухне она каждое утро пила чай…
Не успев увидеть ничего ещё, Артём почувствовал себя в её объятиях: её разом стало так много, как раньше он себе позволить не мог. И теперь, в отличие от того, что он запомнил из вечера в набитом автобусе, не нашлось больше удобного повода.
Она тоже просто хотела с ним быть.
***
В тот день Миры было больше, чем Артём вообще мог себе представить. Из-за этого на него легла страшная тревога. Следила за ними со стеллажной полки та самая картина с рыцарем, кот скрёбся в закрытую хлипкую дверь, мялись простыни; минуты, часы летели, сшибая всё и растворяясь в обжигающем тепле, а потом застыли, показав, как лучи света шарят по её бледной, покрытой мурашками коже.
Потом она села так, что скрипнул диван и волосы разметались по бёдрам, обхватила руками живот и легла к себе на колени, а Артём тупо смотрел ей в спину и улетал мыслями куда-то далеко. Так далеко, что весь день с самого утра вдруг показался ему мелким, глупым, не заслуживающим внимания. В одну из минут ему даже почудилось, что он стал к Мире равнодушен, но пришлось вернуть себя в колею.
– Не смотри на меня. – Мира встала и начала, торопясь, надевать футболку. – И вообще, мама уже скоро приедет.
– Раз так, – сказал он, мысленно оглянувшись назад, – я останусь, и…
– И?
– Мы познакомимся.
Она, заканчивая одеваться, взглянула на него так, будто это её добило. Ушла в кухню, поставила чайник и осталась там. Артём же встал, тоже наспех оделся и остановил взгляд на столе. Ну и бардак. Куча скетчей, застарелая баночка с серо-бурой водой из-под красок, разбросанные карандаши, конспекты и мелко исписанные, полуоборванные тетрадные листы, комья бумаги, не долетевшие до корзины в ногах…
В корзине поверх всего лежал несмятый набросок человеческого силуэта, бесплотного, чуть ли не похожего на призрак. Лицо его Мира, видимо, не успела нарисовать или, как часто бывало, отвлеклась. Она вообще нередко вела себя ветрено, но это было поправимо. Ведь правда?
Ещё с полчаса прошли в смущённой тишине и безделье, пока не послышался стук в дверь и Мира не помчалась в коридор, чтобы открыть. В квартиру, отряхивая ноги, зашла та приземистая темноволосая женщина, которая выходила из подъезда утром. В её глазах мелькнуло узнавание, и лицо расслабилось в приветливой улыбке.
– А ты…
– Артём.
– Елена… Александровна, если хочешь.
Он решил, что пока хочет, и после небольшого промедления все уселись за стол. Ели разогретую тушёную картошку с мясом и глядели друг на друга неловко, не зная, что делать, – Артём в такой ситуации был в первый раз, но пока не успел узнать, в первый раз ли были они. Разговор понемногу клеился, все узнавали друг о друге основное, то, что пока не успели узнать, и делились планами на будущее. Когда тарелки опустели, по лучшим чашкам разлили принесённый с дальней полки шкафчика чай. Хлебая почти кипяток, Артём козырнул своим программированием и заметил в глазах Елены Александровны уважение, а в ответ спросил:
– А как вы позволили ей на такую специальность поступить?
Она отодвинула голову назад, будто пытаясь понять, то ли расслышала, и рассмеялась.
– В смысле позволила?
Артём посмотрел на неё в упор, краем взгляда видя, как напряглась Мира, и она уже спокойно продолжила:
– Я, конечно, не в восторге была… И не знаю, куда она потом пойдёт со своим искусствоведением. Но это её выбор.
Мира заёрзала на сиденье и встряла в разговор, окатив Артёма осуждающим взглядом:
– Давайте сменим тему?
Так нависла досадная тишина. Пока все трое допивали свой чай, лицо Миры – такой залом на лбу совсем не подходил для восемнадцати лет – понемногу смягчалось. Она встала из-за стола первой и отошла, а Елена Александровна ещё раз посмотрела на Артёма любуясь, но с ноткой серьёзности, и нарушила молчание:
– Мне же нужно видеть, с кем общается моя дочь. Бывает сложно, но в случае чего я её в обиду не дам. И знаешь… я тебе доверяю.
Он вспомнил, что обещал себе о бабушке, и жёстко кивнул. Внутри как будто лопнула пружина, и тот день наконец дал ему расслабиться. Он измотал Артёма, но совсем не так, как было, когда тот ездил к маме, – так можно было изматываться сколько угодно. Но, казалось, таких утомительных и вместе с тем счастливых дней в его жизни больше не будет.
Они с Мирой вышли из подъезда вместе, когда уже потемнело, и ещё минут десять стояли обнявшись. Вечер вовсю остывал, и кусали комары, но теперь это было легко терпеть, потому что появился какой-то смысл.
– Я больше не буду говорить чушь, – прошептал, чувствуя, что пора оторваться от Миры, Артём.
– А я убегать, – продолжила она. – И всё у нас…
– …будет хорошо, – закончили они вместе чуть вразлад.
С тем, чтобы всё стало хорошо, смысла тянуть не было.
