Женя Озёрная
Сломанный капкан
Толпа, стёкшаяся к двери аудитории, начала просачиваться внутрь, и Артём, стоя на входе, вручал каждому программку. Со временем стало ясно, что опираться лучше только на одну ногу, а на вторую стоит обратить внимание. Хотя на вид всё было в порядке, пока его боль не заметила Мира.
Лодыжка, как выяснилось в тёмном углу коридора, начала опухать, и та улыбка – а ведь казалась чуть ли не вечной – затухла.
– Ой… – Это прозвучало так, будто ногу ушибла она.
– Да ладно. – Он отмахнулся и вдруг понял, что очень слаб, настолько, что не в силах даже это признать.
На плечо легла её рука.
– Ты всё уже сделал. Вызывай такси, и в травмпункт.
– А ты… – начал было он.
– А я что-нибудь придумаю.
***
Хорошей новостью было то, что ни перелома, ни трещины рентген не выявил. Всё же это оказался ушиб. Глядя на то, как Артём ходит по дому, бабушка, сидевшая на веранде с соседкой Валей Кузьминой, прозвала его калекой, и все они посмеялись.
А плохой новости не было. Заодно появился повод лучше подготовиться к экзаменам, да и Мира завтра предложила зайти. «Ну да, фотик-то не твой, вернуть надо», – пошутил Артём в переписке и вдруг понял: он хочет видеть её здесь не только ради этого.
Он хочет показать ей маму.
Может быть, и потом, уже в следующем мае, съездить к ней вместе. Может.
– А что тебе привезти? – защебетала Мира уже в трубку. – Или испечь чего? Ты что любишь-то?
– Приходи так, – ответил Артём, глядя на темнеющие за окном деревья.
Дальше он слушал в полусне, как бабушка с Валей о чём-то говорят, говорят и говорят на веранде, но никак не мог расслышать, о чём. Свет не выключали ещё долго. Артёму чудилось, что дверь в его комнату кто-то приоткрывает, но двинуть после такого дня хотя бы рукой он был не в силах. А потом болтушки наконец разошлись, и всё свалилось в темноту.
Вынырнув утром, он стал ковылять по комнате, чтобы подготовиться к тому, что придёт Мира. Горел май, визжала газонокосилка, из распахнутого окна палило солнце, и пыль, которую поднял Артём во время уборки, мерцала в нагретом воздухе. Секунды, минуты, часы примчали его к обеду, но кусок в горло не лез. Потом наконец засобиралась по своим делам бабушка, и дом затих. В тишине-то и стало слышно страх.
Этот день был достоин того, что выпало на кон. Теперь, когда над душой не висело данное им слово, всё становилось проще и одновременно сложнее. Он ничего не был должен Мире – но и ей ничего не было от него нужно. Или всё-таки могло?..
Артём цеплялся за слова в уме, издёргал их все до изнеможения, но так для себя ничего и не понял. Оставалось лишь в нужный момент открыть рот и спросить. Хотелось лишь того, чтобы по ту сторону решилась и ответила она.
Казалось, она могла. В тот день её улыбка выглядела совсем иначе. Она не лепилась к лицу снаружи, а шла откуда-то из её глубины – напрямик в его глубину. Мира всё-таки испекла и принесла яблочный пирог, а вот фотик забыла. Может быть, только в кавычках.
Он смотрел на свой дом её глазами и видел убогость, которую пока не мог изменить. Облупившаяся краска на дверном косяке, подвыцветшая клеёнка на кухонном столе стали заметны ему, но её вроде бы не смущали. На веранде опять лилась болтовня – только теперь они оба были здесь.
С полки на них смотрела мамина кружка, и в комнате ждали её фото.
5
Главная площадь, скованная горькой утренней прохладой, ещё спала, когда у входа в сквер припарковался университетский автобус. Искусствоведы первого – или уже второго – курса отправлялись в исторический городок Страхов на архитектурно-археологическую практику в усадьбу Махтенбургских, где страховская администрация планировала в том числе и с помощью гумфака устроить музей.
Сессию Мира сдала без троек и тем теперь удовлетворилась. Месяц, хотя она этого совсем не ожидала, мелькнул и угас. Сдав первый экзамен, она едва успела отоспаться и снова села за стол переписывать конспекты от руки: только так запоминалось хоть что-то.
Болела рука. Болела спина. Затекали ноги. Голова трещала, как сумасшедшая. Летели годы, века, эпохи в искусстве, рождались, расцветали и увядали направления и стили – всё это ненадолго заплывало в голову, чтобы после того, как хлопнет за спиной дверь экзаменационной аудитории, выветриться почти до основания. Потом шла ещё одна попытка отоспаться, а за ней – снова конспекты. Июнь истёк до того, как Мира поставила штамп в зачётке. В июле их ждала усадьба.
Весь месяц Мира провела одна. И тут, утром на площади Пушкина, тоже. Кого-то провожали родители, кого-то бабушка, кого-то парень, а ей не за кого было цепляться взглядом, как за последнее напоминание о доме. Лишь Таша тоже стояла молча, но подходить к ней теперь не хотелось.
Когда все собрались, пересчитали друг друга и автобус тронулся, стало немного легче. Может, ей удастся развеяться вдали от дома. Может, у Страхова тоже есть свой особенный зов – нужно просто дать ему шанс и прислушаться. Может, жизнь приготовила ей что-нибудь поинтереснее того, что – кого? – она, не успев толком обрести, потеряла.
Уставая от подготовки к экзаменам, Мира спала крепче, чем когда бы то ни было, – не тревожил даже соседский сверлёж за стенкой. И человек без лица больше не приходил. Так может, всего-то и понадобилось – спать нормально, как говорила мама?
Наверное, она права. И в том, что всё ещё будет, тоже.
***
Мира потом долго помнила, как смотрели ей в спину пустые глаза-окна Сретенской церкви. В тринадцатом веке она сгорела – остался только фундамент, искать который они тогда и приехали. Её отстроили заново, и она жила, звенела колоколами, а потом вдруг снова сгинула в пожаре. Это было не дважды и не трижды, но каждый раз церковь восстанавливалась и делалась немного другой. Из каждой эпохи выносила что-то своё.
Так продолжалось до тех пор, пока в веке девятнадцатом молодое поколение семьи герцогов Махтенбургских не купило страховское имение и не переделало там всё под себя. От тех-то хозяев остался и краснокирпичный псевдоготический замок с давно заросшим садом у обрыва, и колокольня со стрельчатыми арками, и конюшня, и бывший свитский дом – всё, что благодаря стараниям гумфака затем стало музеем-усадьбой.
Унёсся девятнадцатый век, утащил с собой дворян, а имение осталось, и хозяин у него был новый – государство. Тут церковь и вовсе обезглавили, лишив собственного предназначения, разделили на этажи и комнаты, чтобы там жили люди. Обыкновенные люди с их мирскими заботами, оставившие после себя старую мебель, картины, книги, фотоальбомы и дневники.
Церковь приютила их, но всё так же стояла и ждала двадцать первого века. Времени, где её снова примут, где захотят узнать, какая она была и на каком фундаменте построена. Вспомнят о том, что на ней был крест.
И наконец этот век настал.
Городок Страхов встретил его таким же беспорядочным, как и сама Сретенская церковь, да и вообще вся усадьба. За окном автобуса то мелькали теснящиеся друг к другу старые разноцветные домики с белыми резными наличниками, то провалами шли заросшие чем ни попадя пустыри. Потом началась застройка конца девятнадцатого века, посреди которой вылезло вдруг серое, безликое здание местного филиала университета. Мире странной показалась сама мысль о том, что здесь вообще может быть университет.
Автобус привёз их на самую окраину Страхова, в усадьбу, и высадил возле полуразрушенных асимметричных ворот из красного кирпича. За кронами деревьев виднелась – тоже краснокирпичная – башня замка, о котором Мира так долго мечтала. Он, как и родной, любимый город, ей многое обещал.
Но пока всем нужно было не туда. Свитский дом – в нём раньше жила прислуга герцогского семейства, а теперь на двадцать дней разместились искусствоведы – успокоил их прохладой после июльского пекла. Легко вздохнула Юлька, расслабилась Рыжова. Таша украдкой взглянула на Миру перед тем, как они разошлись по своим новым комнатам. Только в их гулкой тишине, разбирая вещи и слушая, как дышит за спиной Юлька, Мира вспомнила о том, что они здесь для дела.
***
В те душные, потные дни вспоминать об этом было удивительно больно. Каждый раз что-то било мне в грудь: всего этого не было. Тебе показалось. Зачем надумывать? Ты всё так же одна. Ну да, у тебя есть мама. И Пират. Иногда Юлька – когда рядом с ней не ошивается кто-нибудь ещё со своим глупым хихиканьем.
А в нём было что-то такое, что обещало от этого избавить. В то воскресенье я летела на Дальнюю так, что забыла его фотоаппарат. Опаздывала, потому что пирог никак не хотел пропекаться – ну и не пропёкся, дрянь такая. Стрелка пошла на чулке. Сама вспотела в автобусе. А он и не заметил будто бы ничего – он вообще в тот день показался мне слишком тихим. В доме вообще было тихо и ещё, наверное, теснее, чем у нас.
Мне хотелось сказать ему спасибо, но я не знала как. Сидела тупила, чай прихлёбывала, слушала, как гудит холодильник. Рассуждала о том, чем вторая сессия будет отличаться от первой. О том, как тополиный пух надоел, как заложен нос и слезятся глаза. О том, как мы поедем к Махтенбургским, когда – или если – сдадим наконец все экзамены, и что там за чудо-замок.
Об остальном молчала, о нужном. А он становился всё тише и тише – тоже как будто застряло что-то в горле. «Подожди», – говорит вдруг и идёт в комнату.
(На раскопе я корила себя за то, что так туда и не зашла, хоть думать надо было о другом.)
Приходит с большим розовым фотоальбомом под мышкой и ставит свою табуретку рядом с моей. Я втягиваю живот и почти не дышу. Он приоткрывает обложку, и ему на колени сваливается с десяток фотографий. Там люди, разные люди. Взгляд его вспыхивает, как будто что-то случилось, он захлопывает альбом, и как шварк им об стол.
Я тогда вздрогнула – вообще не поняла, что случилось. Потерялась в том, что хотела сказать. Вообще тишина повисла, и я почувствовала себя вдруг совсем лишней. Стало ещё хуже, когда в окно веранды торопливо застучали и послышался женский голос.
– Валя, соседка, – пояснил он, выглянув в окно, и направился к двери. Распахнул её, оперся о косяк и, похоже, совсем из себя вышел.
Слышно было про вещи, его вещи. Соседка тараторила про бабушку, то ли оправдываясь, то ли пытаясь его успокоить, а я тихонько приоткрыла обложку и вытащила из стопки самую большую фотографию.
С неё на меня смотрела женщина с ребёнком – около года, наверное. Я перевернула фото и увидела, что на обороте написано: «24 апреля 1995 г». Конечно, это он и был. Да. Я вглядывалась в черты детского личика, чтобы распознать в них того, кого встретила восемнадцать лет спустя, когда вдруг поняла, что он стоит у меня за спиной.
– Вот я тебя просил? Все вы лезете куда не просят.
Эти слова он сказал мне уже совсем по-другому. Так, как часто говорил со мной потом, многим позже. Но тогда я ещё не привыкла к таким его интонациям. Тогда-то мне и ударило в грудь первый раз.
Всего этого не было. Тебе показалось. Зачем надумывать? Ты всё так же одна.
***
Так, а сколько сейчас времени?
Я открываю глаза и обнаруживаю себя на кровати в комнате свитского дома, куда поселились мы с Юлькой. Раз она всё-таки согласилась, нашу дружбу можно же сохранить, наверное?
Наверное. Даже не поворачивая головы, вместо посапывающей под одеялом фигуры я краем взгляда нащупываю на соседней кровати пустоту. Оборачиваюсь – и вижу, как той же пустотой, только уже темнеющей, зазывающе склабится окно.
А за окном сумерки. Как и тогда, когда я заснула. И так же ноги гудят после раскопа. Только не слышу теперь, как болтают за окном, и не чувствую запах курева. Встаю, накидываю на ходу кардиган и выглядываю наружу – ещё не так поздно, но везде уже темно. Темно и во всех комнатах, куда поселились остальные, – ни одной узкой полоски света из-под двери на весь коридор.
Входная дверь поддаётся со скрипом и выпускает меня на улицу – а та молчит. Одни лишь фонари горят, будто бы ждут меня. Знаю, что ждёт меня и замок Махтенбургских.
Ведь я сплю, и это снова один из тех снов, где мы во всём мире наедине – я и он. Знаю и то, что сейчас он тоже ждёт меня там, на пороге. Только теперь меня уже не забросило в зиму, время осталось течь как ему полагается, и вместо хлопьев снега в воздухе плавает запоздалый тополиный пух. И теперь я знаю, как выглядит его лицо, – да что там, даже в глаза ему смотрела.
Но теперь наяву уже не могу. Развалила всё сама, своими руками. Потому-то иду так быстро, держась взглядом за ту виднеющуюся за кронами деревьев башню, которую приметила ещё днём. Быть может, там, под защитой старого мудрого замка, который видит жизнь вот уже третий век, получится что-то понять и изменить.
В прошлом сне это был именно он, тот замок. Я и не сразу обратила внимание на его зубцы и главную дверь с аркой – точно такого в жизни не видела больше нигде, только там. Правду, похоже, говорили на гумфаке – пока не начнёшь рисовать, всегда чего-нибудь да не замечаешь.
Пока не совершишь ошибку – не замечаешь тоже.
Тропинка истончается, остаются за спиной фонари. Дорогу к замку ещё никто не протоптал, но я знаю, где она, и сегодня ошибки не совершу. В мире сна мне не страшны ни гадюки в высокой траве, ни чужой смех за спиной, ни местные с неблаговидными намерениями. Особенно тогда, когда мне нужно видеть замок – и того, с кем в музыке органа я стояла на его пороге в прошлый раз.
Дорога оказывается верной. Деревья расступаются, и замок обнажается в своей мудрой, но неприветливой красоте. Я подхожу ближе и не верю себе: среди русской природы он выглядит как незваный гость.
Иду дальше и дальше – вырисовываются прежде бывшие белыми зубцы, а потом и вершина арки, только крыльцо остаётся скрытым за высокими кустами. Мне нужно его видеть! Я срываюсь на бег, но пространство буксует.
Тише, Мира, ты же спишь. Совершишь ошибку – потеряешь и этот вечер. Ещё одной ошибки никто не потерпит.
Останавливаюсь, тихо выдыхаю, а потом опять вдыхаю, стараясь не вылететь из сна, сберечь его, пока медленно, медленно шагаю дальше. Трава становится выше, а сама я будто куда-то проваливаюсь, но крыльцо всё же открывается моим глазам.
И я никого не вижу. Там пусто.
Так может, он в замке? Я снова не выдерживаю и срываюсь – меня выбрасывает вперёд. Бегу, чуть ли не спотыкаясь, уже по разбитым каменным ступеням, чтобы схватиться за ручку ещё одной двери, которая мне тоже обязательно поддастся, ведь ждал же, звал же меня зачем-то замок Махтенбургских?
Покрытая почему-то облупленной краской дверь оказывается до невообразимого лёгкой, и мой взгляд упирается в поросший паутиной деревянный чулан. Полки его пусты, и пустота, которой уже невозможно противиться, выедает меня до краёв.
«Всего этого не было. Тебе показалось. Зачем надумывать? Ты всё так же одна, – слышу я. – Даже во сне».
***
Через двадцать минут после того, как свитский дом проснулся и зажил своей жизнью, Мира вышла на улицу. Уже по дороге на завтрак синева высокого июльского неба выжигала глаза, которые и без того от вчерашнего недосыпа болели и сохли. Больно было и потому, что замок её обманул. Это случилось во сне – а теперь нужно было встретиться с ним наяву. Хуже того, сделать о нём доклад на пленэрном занятии и потом так же, как и все, его зарисовать.
Ещё в конце семестра Мира еле выбила себе право о нём рассказывать, что в очередной раз вызвало глупые смешки и в первый раз снисходительное «ну ладно, если уж ты так хочешь…», – а теперь такое рвение казалось ненужным.
Доев полубезвкусную кашу, она позволила дню течь, как ему того требовалось. Всё равно ведь не было смысла противиться. Приехала сюда вместе со всеми – значит, должна вести себя как все и делать то же самое, что и они. Все отдохнули недолго за болтовнёй после завтрака и двинулись на раскоп, где несколько часов кряду работали. Кто-то осторожничал, а кто-то забывался и нарушал правила, о которых ему затем строго напоминали. Кто-то хорошенько вымазался в пыли и не обращал внимания на боль в ногах, а кто-то берёг силы. За работой половина второго дня пролетела уже быстрее, чтобы принести за собой послеполуденный отдых.
Хорошо было после раскопа искупаться в местной речке – название её так и не запомнилось, – а потом наконец пообедать. Дальше все заскочили в свитский дом переодеться, взяли этюдники и, держа их под мышками, стайкой растянулись по тропе, ведущей к замку. Местные уже давно истоптали её – ну конечно же, какой из Миры первооткрыватель?
Деревья, кусты и травы, наоборот, разрослись гораздо сильнее, чем во сне. Зелень бушевала так, что её густой запах напитывал раскалённый, плывущий волнами воздух. Чтобы не схватить солнечный удар, все устроились в тени старого дуба и разложили этюдники. Мира нехотя бросила взгляд на замок, проглотила досадный ком в горле и начала свой доклад.
Внимательнее всех её слушал, казалось, сам замок. Он смотрел на неё своими узкими стрельчатыми окнами как ни в чём не бывало – куда как живее и приветливее, чем ночью. Только верить ему уже совсем не хотелось. Он отверг её, не дал ничего, кроме стылой горечи, и теперь ни на чуточку не мог принадлежать ей. Он был для всех, и чудилось в этом что-то похожее на предательство.
Но отказаться от пленэра было нельзя: что бы ни случилось, практика есть практика. Закончив доклад, Мира присоединилась к остальным. Открыла небольшой подольский этюдник, укрепила на нём шероховатую зернистую бумагу и, скользнув по ней пальцами, стала набрасывать основу. С того момента всё и пошло не так.
Ночью во сне замок звал и ждал её, обещал новую встречу и новый кусочек пазла о том, зачем происходит то, что происходит, – а теперь будто бы смеялся в лицо. Линии на бумаге дрожали так же, как углы ризалитов замка в знойном июльском воздухе. Потом оказалось слишком много воды, и акварель поплыла. В тот день она вела себя особенно своенравно – предательство было и в этом.
Солнце чуть клонилось к западу и не так уж пекло, когда все парами-тройками стали складывать этюдники и возвращаться в свитский дом на полдничный чай. Мира закончить зарисовку так и не успела – да и не стоило, наверное, заканчивать. Не сошлись друг с другом цвета, бывшие прежде белыми зубцы получились слишком уж грязными, а там, где хотелось видеть нежные разводы, тяжелели кривые мазки. Ну и, конечно, никаких псевдоготических ритмов она не передала. Это была ещё одна неудача – замок не поддался и наяву.
Мира разорвала бумагу пополам и захлопнула этюдник. Как же ей хотелось, чтобы в свитском доме её сейчас кто-нибудь ждал. Тот, кто встал бы посреди чаепития, забыл бы про всех и ушёл вместе с ней в комнату. Тот, кто соединил бы две половинки зарисовки и увидел в ней что-нибудь хорошее, а потом, спросив, правда ли можно забрать, забрал бы себе и сохранил. Тот, с кем ей захотелось бы поделиться своими – пусть и неприятными – открытиями.
Тот, у кого можно было спросить: а каким он видит замок Махтенбургских?
6
Когда Мира, болезненно потупив взгляд, ушла, свет из окна померк, и стала вдруг заметна трещина на маминой кружке. Снаружи загулял ветер, то захлопывая, то снова открывая дверь, которую кое-кто поленился за собой закрыть.
Артём с трудом подошёл к выходу, дёрнул дверь на себя и щёлкнул задвижкой, а потом вернулся к столу. «24 апреля 1995 г» – выхватил он взглядом стройный бабушкин почерк на обороте фотографии, где мама держала на руках его годовалого. Теперь видеть бабушку совершенно не хотелось. У неё была туча, натуральная туча своих старых фото – и ведь понадобилось же зачем-то лезть в его альбом, да ещё и без спроса. Валя, конечно, маму помянуть пришла, и нужно было ей показать, но почему именно эти?
Артём схватил то самое фото, всегда стоявшее в альбоме первым, перевернул и осёкся. Его насквозь прошило воспоминание о том, как вспыхнул Мирин взгляд и захлопали её ресницы, когда он бросил ей то, что у самого уже вылетело из головы. Так мама смотрела на его отца, цедившего сквозь зубы то, что она потом так и не смогла ему простить. Мама, конечно, была права… а теперь кто был прав?
Никто.
Но всё равно это одни лишь слова, и только они. Он её не тронул.
Артём зажмурился, всё равно не прекращая видеть перед собой замахнувшегося на маму отца. Она попыталась прикрыть лицо и отшатнулась назад. Его рука отскочила от её головы, будто хлыст, едва успев прикоснуться. Образ мамы снова исчез, и взгляд Артёма уткнулся в фото, которое от неё осталось. Бесформенный свитер с орнаментом, волосы цвета пожухлой листвы и, конечно, их взгляд.
Теперь она была в полном покое, и дурное прошлое не имело уже никакого значения. Артём не знал, жив его отец или мёртв – хотя молодой ещё вроде, – кем сейчас работает, как выглядит, завёл ли ещё семью, есть ли у него другие дети и как они растут. Бабушка тоже, наверное, не знала. Не было никакого смысла искать его и расспрашивать, почему всё сложилось именно так. Значение имело только будущее. Смысл был в том, чтобы не стать таким, как отец.
Завести свою семью и оберегать её, никому не давать в обиду. Но для этого ему понадобится измениться.
Даже, вот например, со словами аккуратнее быть. И исправить их, если получится. А когда у него не получалось то, к чему он стремился? Последний раз в десять лет, – горько усмехнулся Артём, наконец собрав все фотографии до единой в альбом и отнеся его на законное место на книжной полке. Безотказное лекарство от рака ещё никто не изобрёл.
Ажурная стрелка часов перевалила за четыре, и это значило, что автобус из центра уже выгрузил на остановке тех, кто ехал на Дальнюю, в том числе и бабушку. Теперь она наверняка ползла к дому, а автобус за её спиной разворачивался, впускал в себя тех, кто с Дальней уезжал, и трогался с места. Ехала в нём и Мира – если не решила, как обычно, соригинальничать и пойти каким-то своим путём. Ну что ж, пусть остынет, времени для того ещё предостаточно. Самое время заняться подготовкой к экзаменам.
И неважно, что всё ещё болит нога. И даже хорошо, что не нужно больше обращать внимание ни на неё, ни на бабушку. Одна пусть сдаёт тоже свою сессию, едет потом на свою долгожданную практику. Мотается по той дыре, куда их привезут, рисует всё и вся. Другая пусть сидит у себя на веранде по вечерам, пялясь в телевизор, и забывая то про вязание, то про пригорающий на плите ужин. Ходит в библиотеку, чтобы пообщаться с такими же бабульками, и в церковь по выходным. Трындит со своей Валей у забора… Валя же никак не может одна, когда Серёжа её уезжает вахтой, как сейчас, вот к бабушке и липнет.
Валин голос он слышал и теперь – тараторила как заведённая. С каждым разом всё яснее слышалось, как прерывает её низковатым, чуть обиженным голосом бабушка, пока её фраза не повисла в воздухе последней. Скрипнула калитка, раздались усталые шаги и шуршание пакета, и вот входную дверь дёрнули.
Артём снова щёлкнул задвижкой и сразу же повернулся к двери спиной, давая понять, что видеть никого сейчас не хочет.
– Ну вот и всё, вот и всё, – оскорбилась бабушка.
Пока она разувалась, Артём налил воды в кружку и, хорошенько хлопнув дверью, ушёл к себе.
Бабушка шумела водой в ванной, открывала и закрывала холодильник. Потом послышалось бурчание:
– Крошки за собой на столе она кому оставила… Тоже мне хозяйка будет. Ладно с этого чего спрашивать – все они дети в таком возрасте. Но это ведь девушка…
– А с каких пор этим должны заниматься гости? – Артём высунулся из-за двери. Он вышел на кухню, взял тряпку и стал собирать со стола крошки, чувствуя на себе удивлённый взгляд бабушки. Затем вытряхнул тряпку, помыл руки и, через боль пролетев в свою комнату, хлопнул дверью контрольный раз. Больше от этого дня ждать ничего не стоило.
***
Следом растянулся самый нудный месяц в его жизни. Бессмысленные разговоры на консультациях, вопросы в билетах, которые никогда не понадобились бы в работе после окончания универа – слишком много математики, – чужое щёлкание мышкой в компьютерном классе, тоскливый запах читального зала.
И если на окраинах города, тонувших в зелени, было хоть как-то можно дышать, то тех смельчаков, кто доезжал-таки до центра, лето душило безжалостно. Кондиционеры в корпусе включали через раз. Боль в ноге понемногу отпускала. Приходя на очередной экзамен, Артём заставал своих однокурсников распластавшимися по стене – и приваливался к ней сам.
Тем летом ему хотелось замереть, ничего не делать, никому ничего не рассказывать, забыть о том, каким выдался май, – и он забывал. Когда заходишь в экзаменационную аудиторию и берёшь билет, легко забыть обо всём, кроме вопросов, которые тебе попались, и задач, которые нужно решить. Концентрируешься на них – и во что бы то ни стало делаешь. Чтобы потом выгрузить это всё в экзаменатора, забрать у него из рук зачётку, где появилась новая строка с тремя буквами «х о р», закрыть за собой ещё одну дверь – и ещё раз забыть.
В коридоре его ждал Лёха.
– Спешишь к своей? – завёл разговор Артём.
– Утром уже проводил, на практику уехала.
– Надолго?
– Недели на три.
Значит, единственная возможность вернуть свой фотик появится ещё не скоро. Грудь начало саднить, но лучше было не подавать виду. Вместе они двинулись к курилке, жить без походов в которую Лёха никак не мог. Артём обычно оставался в корпусе и ждал, пока тот вернётся, но теперь, оказавшись на первом этаже, прошёл за железную дверь, как будто так и было надо, и спросил:
– Дашь одну?
Лёха, многозначительно взглянув, молча протянул ему сигарету с зажигалкой и уселся на кованое ограждение.
А Мира… она вроде бы не курит.
***
Пора.
Артём вскочил с полной уверенностью в том, что опаздывает, и только потом открыл глаза, чтобы их наполнила тьма. В соседней комнате похрапывала бабушка, за окном стрекотал сверчок, и где-то через дорогу, за пустырём, лаяли собаки.
Ему уже никуда не было нужно – ни завтра, ни послезавтра. Сессию он сдал без троек, даже все книжки – ни одна из которых так и не понадобилась, это ж факультет прикладной математики – отнёс обратно в библиотеку, а практика начиналась только через неделю. Вот теперь-то ему и будет скучно. Лёха уехал на дачу помогать. Для тренировок жарко. Фотика нет. Можно засесть за Си и готовиться к практике, но когда это надоест, что тогда?
Артём привычным движением нащупал на столе у кровати телефон и разблокировал экран. Ещё два нажатия, и открылся её профиль ВК. Фото с аватарки она убрала и поставила вместо него чёрный квадрат. Что, интересно, значит этот перформанс?
Ещё два нажатия, и он в паблике гумфака.
вчера в 11:30
Искусствоведы 1-го курса приехали на практику в чудный исторический городок Страхов. Здесь им предсто…
К чёрту. Что там на фото?
Нет. Нет. И тут нет.
Вот. Лёхина Юлька в обнимку с этой, которая орёт у них вечно, показывают виктори пальцами – ага, сессию сдали, чего бы не порадоваться. С ними с десяток тех, кого он впервые видит, и Мира. Вполоборота на подоконнике. Солнечный свет делает чёрные волосы шоколадными… и одета она уже не в платье, в которых ходит в универ, а непривычно – в серую футболку и старые джинсы. А взгляд – страшно думать о том, что он может значить. Легко ошибиться. Ясно одно: она не там, где её сфотографировали, а где-то в другом месте и с кем-то другим.
Артём вдруг ощутил то двухсекундное прикосновение её руки к его руке тогда, накануне выставки. А потом вдруг её руку на его плече назавтра. Увидел её улыбку на следующий день и услышал болтовню, так быстро сменившуюся тишиной на веранде.
Если ничего не получится исправить, он поедет к маме с бабушкой или вообще один. Выйдя в сквер после очередного зачёта перед следующей сессией, он сядет на пустую скамейку, и не в кого будет бросить дружелюбную насмешку.
Но если ничего не получится исправить, мысли на летней практике будут только чище. Он будет думать только о языке Си.
***
В конце июля духота развеялась, и дожди принялись за город всерьёз и надолго. В центре даже на автобусных остановках и здесь, под козырьком у входа на гумфак, уже не осталось сухого островка. Начинало темнеть, загорались фонари в сквере через дорогу, и перед глазами всё расплывалось. Редкие прохожие стремились куда-нибудь зайти – кто-то в университетский корпус, кто-то в кофейню неподалёку, – а кто-то со вздохом облегчения садился в машину.
Артём стоял прислонившись к ещё тёплой гранитной стене у места, где все обычно парковались, и ждал. Лёха предпочёл заказать своей Юльке такси, а сам сидел у себя дома, – он же так сделать не мог.
Мира должна была его увидеть. Хотя бы на мгновение. Она не может проскользнуть мимо него взглядом на полупустой улице, и дело совсем не в фотике, который нужно ему вернуть. Уж как-нибудь вернёт, пусть даже и через третьи лица. Дело в том, что…
Что он не хочет больше один. Ни ездить к маме, ни выходить с пар, ни сидеть по вечерам в своей комнате, слушая бабушкин телевизор за стеной.
И в этот дурацкий дождь он притащился в центр с Дальней, потому что хочет быть с ней и для неё.
Она должна была увидеть его и это узнать.
За стеной ливня на перекрёстке ему привиделся автобус в бело-голубых цветах университета. Это не мог быть ничей другой автобус. Она вот-вот будет здесь, и всё решится в какую-нибудь из сторон. Чем меньше времени оставалось, тем труднее было дышать.
Артём не выдержал и сделал несколько шагов вперёд, прямо под дождь. Махина с завыванием промчалась мимо, окатив половину тротуара и заодно его джинсы грязной водой.
Вот тварь.
Только не сейчас.
Одежда совсем прилипла к телу, и кеды промокли. Теперь даже в зонте не было уже никакого смысла. Вот в каком виде он её встретит – такой грязный и жалкий.
На обочине остановился таксист и стал кого-то ждать. Пусть это за Юлькой. Хватит уже мучений на сегодняшний день. Пусть Мира увидит его, но пройдёт мимо, как будто бы ничего – даже той улыбки – не было. Тогда он отправится на остановку, уже шмыгая носом, и будет долго, как обычно все его соседи по району, ждать маршрутки до Дальней. В пути, прислонившись головой к запотевшему стеклу, он напишет Лёхе и спросит, когда подруга Белкиной вернёт фотоаппарат. Вот и всё.
Из мыслей его вытащило то, что ещё один автобус бело-голубой расцветки, теперь уже с гербом университета, остановился рядом с такси. Открылась дверь, и все стали прыгать на тротуар; убежала в ожидающую её машину Белкина.
А Мира никуда не спешила: сказала водителю что-то, кивнула и вышла последней. Еле-еле разложила зонт, шатким движением перепрыгнула через лужу, поправила ремень дорожной сумки на плече и остановилась взглядом на входе в корпус.
Артём сделал ещё один шаг вперёд, и она шагнула ему навстречу.
