Женя Озёрная
Сломанный капкан
Вон вспыхнула новая. Срываюсь в её сторону, бегу, задыхаясь от усилия, а получается всё равно до обидного по-черепашьи. Ну вот, не успела – она сверкнула напоследок и растворилась. Превратилась в пустоту. Ту самую пустоту, которую я чувствую каждый раз, когда…
– А, ты опять здесь? – бросаю я, оглянувшись вполоборота.
– Спрашиваешь! – Тот, у кого есть лицо, тут точно бы ухмыльнулся. – Где ж мне ещё быть, как не с тобой?
– То-то и оно.
Я заговорщически пихаю Миррора в бок локтём, и новая искорка вспыхивает прямо у него под ногами. Он смотрит на неё своей невыразимо пустой физиономией, и уже эта искорка тоже – чему я не удивляюсь – превращается в ничто.
– Не буду мешать, – смущаясь, вздыхает он и накидывает капюшон на голову. Удивительная учтивость с его стороны.
Похоже, с тех пор как я тут очутилась, прошёл уже не один месяц – снег растаял. Я шлепаю по лужам к самой большой стайке искорок и, боясь растревожить, беру их в пригоршни. С трудом удерживаю то, что мне удалось ухватить, поднимаю руки и крепко, хотя они дрожат, прижимаю их к груди.
На пару мгновений становится даже слишком горячо. Потом тепло разливается по всему телу, и я чувствую, как движения начинают даваться легче. Теперь я не та сонная муха, что раньше, и пустырь не выглядит как то место, откуда хочется побыстрее сбежать в стыде и страхе.
Даже если сейчас во сне что-то случится и из дома, решив достать меня откуда угодно, хоть из-под земли, притащится Артём, – я готова шагнуть в сторону. Повести себя по-другому хотя бы сегодня.
Напитавшись теплом, я оборачиваюсь и медленно подхожу поближе к Миррору. По мере того как я приближаюсь, в отражении мутного, будто бы заболоченного зеркала проступает моё лицо.
И мне почему-то до жути хочется улыбнуться.
Я вся свечусь, а он точно так же – моими губами – расплывается в улыбке и разводит руками.
– Что же теперь остаётся делать…
Не обращая внимания на его оправдания, я кладу руки ему на плечи – от каждого из них поднимаются мелкие облачка пыли, и он тут же исчезает. Что ж, это выбор, достойный его самого и его идентичности, а мне сегодня и одной неплохо. Главное – спокойно и тепло со всеми этими искорками, которые продолжают вспыхивать вокруг. Хорошо остаться здесь и рассматривать их, пока пространство не начинает дрожать и не наступает горькое пасмурное утро.
***
Из-за того, что случилось вчера, Мира чувствовала себя изменницей, но всё равно с упорством одержимой собиралась навстречу городу. Взяла из кладовки дорожную сумку, с которой когда-то сюда переезжала, и наткнулась на недоуменный взгляд Артёма.
– Ты серьёзно? – Он развёл руками.
– Я всего лишь в библиотеку, – ответила Мира и стала собирать книги, лежавшие по всей комнате то тут, то там, потому для для них так и не выделили своего места.
– А, бумажки. – Артём махнул рукой и с ухмылкой добавил: – Зато кое у кого скоро появится время на важные дела, да?
Мира без улыбки посмотрела на него и кивнула.
Может, что-то ещё удастся исправить. Может, она поймёт, чем хочет заниматься и какой лучше быть. Где она проявит себя лучше всего. Где обретёт своё место в жизни.
«Будем рады увидеть вас ещё», – сказала библиотекарша, принимая у Миры книги и забирая читательский билет. Лицо у неё было такое, будто она не врала.
«Переезжаете?»
«Скоро восстановитесь?»
«Да какие ваши годы?»
Так говорили люди в кабинетах, где Мира подписывала обходной.
«Никогда не поздно вернуться», – подытожила женщина в канцелярии, забирая у неё зачётку и студенческий билет. Женщина эта ничего не знала о жизни Миры и потому могла как случайно оказаться правой, так и промахнуться.
А Волчкова, которая, как чёрт из табакерки, появилась на пороге канцелярии, что-то да знала и, видимо, поэтому так и уцепилась.
– Вам вчера подписали заявление на отчисление, – эти слова из её уст звучали то ли вопросительно, то ли утвердительно.
– Да, и я уже отчислилась, – хихикнула Мира. – Курсовой не будет.
– А я ждала вас на экзамене, как и весь второй курс, чтобы услышать ваш ответ.
Обе они полуприсели на подоконник, и Волчкова посмотрела на неё из-под очков с заострёнными углами.
– Чтобы потом оставить свой след в ваших зачётках и на следующий год встретить других, таких же, как и вы, и слушать их.
Мира не понимала, зачем она говорит ей это и почему именно сейчас, а Волчкова не останавливалась:
– А потом дождаться того, когда увижу вас на защите и пойму, что вы совсем уже взрослые и готовы… Что мы сберегли вас до момента, пока вы такими не станете.
Лицо её приняло выражение, какое бывало лет пятнадцать назад у мамы, когда Мира больно падала во дворе и прибегала к ней жаловаться; а в глаза бросилась её седина.
– Скажи мне, – Волчкова зачем-то перешла на ты, – тебе сейчас не нужна помощь?
Мира пожала плечами, вспомнив, как говорила о переходе на ты, ведя сеанс, Соколовская.
– Не знаю, а почему вы так думаете?
– Я видела вас тогда, после спектакля в поддержку «Омеги», в кофейне. И потом, уже в ноябре после консультации, вышла с кафедры, а впереди были вы – вы с парнем, – и я поняла.
Мира молчала.
– С этим не шутят. Впереди у тебя большая, большая жизнь, и незачем портить её каким-то…
– Пока моя жизнь может быть только такой, – сказала Мира, застёгивая наконец рюкзак.
– Как знаешь. В случае чего ты в курсе, где меня искать.
***
Я была совсем, совсем уже не та, но очень старалась вернуться.
Спарк всё чувствовал и лизал мне руки, когда я выводила его на прогулку. Таша тоже обо всём узнала. Для Волчковой это было бы слишком, а Таша… она могла.
Однажды она пригласила меня к себе ненадолго. Артём так удачно ушёл на очередной экзамен, и я сказала бабушке, что иду узнавать про будущую работу. А сама поехала в сторону Соринова и, не доезжая до него, вышла на одной из остановок – дальше к тому жилому массиву автобусы не шли, – и долго добиралась пешком до тех похожих на детский конструктор безвкусных оранжевых домов.
Таша жила на тринадцатом этаже. Я давно уже не видела город с такой высоты и, выглянув в окно, сначала даже испугалась.
«Ты одна живёшь?» – спросила я, кажется, для порядка, хотя уже знала ответ. Ведь с порога различила, что квартира такая же тихая, какой мне казалась её хозяйка, когда мы виделись в универе с самого начала.
У неё вообще никого не было.
Оказалось, что она старше нас, и лет ей уже больше двадцати – а я никогда бы не подумала, – и эту квартиру она получила после того, как вышла из детдома.
Мне было стыдно рассказывать ей свою историю, но я очень старалась вернуться. И позвонила ей, когда время настало.
19
Ей было и так нормально. Ей было вообще всё равно, молчит он или нет, – она просто уходила куда-то шляться, если он был недоступен, и никакой пользы семье при этом не приносила. Что уж сказать – хорошо устроилась.
Так что счётчик оказался бессмысленным. Теперь он крутился вхолостую, и минуты молчания выдавались через раз, а порой и не выдавались вовсе. Артём решил делать всё так, как удобно ему: давно пора было взять это за правило.
Появились и другие способы держать её в узде – и даже бить было надо не всегда. Достаточно было лишь того, чтобы она помнила: он это может. И сделает, если она ещё раз – ещё раз! – перейдёт за черту, переходить за которую не стоило.
Достаточно было, чтобы она понимала: она теперь в его власти. И чтобы другие видели, что это правда. Другие в университете, где она больше не училась и куда приходила только ради него самого, видели, как он целует её, как лежит его рука на её заднице. Знали – и считали их красивой парой.
Эта пара была бы красивее, если бы у неё не было синяков под глазами. Если бы она не ходила, вся скривившись, и если бы вспомнила про свои платья, заброшенные комком в дальний угол шкафа ещё поздней осенью.
Но, может, тем было и лучше: никто на неё такую не посмотрит, и это лишь укрепляет его власть. И даже если иногда он позволяет ей улизнуть, с поводка она не срывается и живо приходит обратно. А если будет дурить, то долго это всё не продлится – пусть валит к своей матери и сидит у неё на шее. Пусть там сами разбираются, а он не будет больше страдать этим бредом, который так глупо называется «отношения».
Он начисто вышвырнет весь оставшийся её хлам из своей комнаты, починит калитку, которую она вечно ломает, и вернётся к языку Си.
***
Хотя, к её чести, хлама становилось всё меньше и меньше – она отвозила его к матери. Но только в этом и был толк: холодильник всё чаще и чаще оставался чуть ли не пустым. С тех пор как Артём ушёл с работы, они договорились, что её мать будет давать больше денег, но денег не прибавилось. Даже наоборот – экономить приходилось всё сильнее и сильнее. Он брал с полки магазина дешёвые товары в аляпистых упаковках, давился печеньем со вкусом пальмового масла и думал о том, что перестать покупать всякую дрянь стоило ещё в Новый год. Но он не мог.
– Тебе что-то не нравится? – спросила она однажды, глядя на то, как он выполаскивает рот после чаепития.
– Да мне вообще всё нравится, – ответил Артём, закончив.
Они с бабушкой никогда не жили так плохо.
– Мне нужны две тысячи, которые у тебя на карте, – продолжил он, выйдя из ванной и отправившись в комнату, чтобы одеться. – Я в магазин хотел сходить.
На следующий день ей исполнялось девятнадцать.
В ответ последовало молчание. Судя по звуку её шагов, она зашла в ванную, а потом притихла, похоже, разглядывая свои прыщи в зеркале. Мерзко было заставать её за этим занятием, и теперь подходить к ней не стоило.
Так что Артём, надев джинсы и свитер, присел в кресло и стал ждать, пока она выйдет и даст ему карту. В кармашке её рюкзака, где эта карта обычно лежала, он нашёл только потрёпанные сто рублей. Опять куда-то переложила – сама потом будет искать и ныть.
Она всё не выходила и не выходила и, судя по тишине, наступившей в ванной, вообще не двигалась. Такое с ней тоже бывало – она могла стоять у зеркала и тупо глядеть на своё отражение, как будто не понимая, кто она такая и зачем живёт. Эта привычка тоже вызывала отвращение – тем более теперь, когда он снова ждал её, а она молчала и задерживала дело. Скоро у офисного планктона кончится рабочий день, и на кассах соберутся очереди – а она сама же спросит потом, почему он так долго пробыл в магазине.
Могла бы и поблагодарить, в конце концов, за то, что он вызвался сам сходить за продуктами. Но она никогда не ценила его шагов навстречу, потому что жила в каком-то своём, только ей ведомом мире, куда, похоже, переместилась и сейчас. В ванной всё так же не раздавалось ни звука.
– Ты там уснула?
Тишина.
Артём встал, прошёл через веранду и распахнул приоткрытую дверь ванной. Она сидела на бортике и плакала, только теперь уже не беззвучно. Всхлипы сотрясали её тело и делали её ещё более нелепой, чем обычно. Она размазывала слёзы по щекам, потом той же рукой бралась за бортик ванны, и рука с мерзким скрипом соскальзывала.
– В чём дело? – смягчился Артём. – Достань мне карту, и я пойду. Потом поговорим.
Она продолжала плакать, глотая немалую часть слёз – у неё после этого всегда воняло изо рта, – и ничего не отвечала.
– Мир. – Нужно было попытаться привести её в чувство. – Мне это надоело. Время идёт. Давай карту.
Она встала с бортика, в последний раз всхлипнула и еле-еле нашла на веранде свой рюкзак. Достала карту теперь уже из внутреннего кармана и молча её вручила. Можно было идти в магазин.
***
В очередь он в тот день всё-таки встрял. Стоял рядом с полной корзиной и то и дело толкал её ногой по полу, когда кассирша заканчивала обслуживать очередного покупателя и нужно было продвигаться вслед за остальными. Казалось, он вот-вот умрёт от пикания на кассе, от тяжести пуховика и от жары, когда наконец приложил карту к терминалу и увидел… отказ.
Артём попробовал ещё раз, и ничего не менялось. Кассирша попросила его отойти в сторону и не задерживать других людей, а у него по спине всё сильнее и сильнее тёк пот.
Возьми трубку, возьми же трубку.
Она ведь говорила, что там есть две тысячи, и он всё подсчитал, чтобы уложиться. Уж у кого-кого, а у него с математикой проблем не было – в отличие от некоторых.
А что, если она потратила их – и забыла?
Или вообще врёт?
Возьми трубку, возьми трубку и не дури.
Но в трубке звучали только гудки. Проходящие мимо люди задевали его своими пакетами и толкали. Какой-то ребёнок увёл из его корзины конфеты, которые предназначались ей, а мать даже не сделала ему замечание, словно так и было надо.
Простояв у окна с шуршащими жалюзи минут пятнадцать, он не выдержал и вышел из магазина. Неподалёку было отделение банка – вот он и посмотрит, сколько на карте денег и не перепутала ли она чего. А если с картой какая-то проблема – то пусть сходит и разберётся.
К банкомату протянулась такая же очередь. По мере того, как за Дальней начали возводить новостройки, удовольствия от жизни в этом районе становилось всё меньше и меньше. Всё больше было машин там, где в детстве Артём спокойно ездил на велосипеде, не внушая бабушке страха, всё больше маргиналов становилось на улицах. Возможно, скоро могли вырубить и рощу, которая для него была местом чуть ли не священным.
То, что происходило в мире и вовне, и в его личном пространстве, ему не нравилось. Не такой он представлял себе взрослую жизнь в детстве. Не тех людей хотел бы видеть вокруг себя. Уж точно не этого вот мужика, который стоял перед ним и вонял перегаром, – когда он отошёл, Артёма перестало подташнивать. Он наконец шагнул к банкомату и вставил в него карту.
«Баланс: 37,52 Р» – появились на экране чёрные буквы.
Что?
Артём отошёл в сторону и взялся рукой за шуршащие жалюзи, которые были и здесь. Опять открыл недавние звонки и нажал на кнопку вызова – поплыли выедающие мозг гудки. Ещё пятнадцать минут, и ещё десятки вызовов – безрезультатных.
Он снова оказался на улице, в холодной темноте, и рванул домой. Она никогда себе такого не позволяла. Могла говорить с ним без желания, могла не ответить пару, тройку раз, но несколько десятков – и в самый нужный момент? Нужный, между прочим, ей самой – её же день рождения, не его.
Корзину, которую Артём с такой любовью и фантазией собирал, теперь наверняка растащили, а он сам мчался заснеженными переулками, поскальзываясь и чуть не вылетая под колёса машин.
Если бы она не дурила – он не подверг бы себя опасности прямо сейчас. Всего этого вообще бы не было. Он просто оплатил бы покупку и вернулся бы домой, они вместе приготовили бы блюда к её дню рождения, и пусть скромно, но отметили бы праздник – а она и из этого решила сделать какую-то чушь. Почему нельзя было сказать, что деньги не там?
Дома на веранде сидела и хлопала своими овечьими глазами бабушка, а в комнате, куда Артём ввалился прямо в ботинках, не обратив внимания на её возглас, не было никого. Только штора развевалась от ветра, гулявшего из распахнутого окна.
– Где она? – вернувшись, спросил Артём бабушку, которую его интонация встревожила.
– Так где же… – замешкалась она. – В комнате сидела ведь. Неужели я не заметила, как…
Бабушка встала и заглянула в ванную – там тоже никого не было.
Дичь какая-то.
Хорошо, что не разулся, – легче было в ту же секунду выйти и обогнуть дом, потому что куда ещё она могла деться… Хотя это всё было странно даже для неё.
Под ботинками скрипел снег, и это мешало прислушиваться, чтобы хоть что-то понять. Где-то на задах залаяли собаки, а потом что-то упало в сарае с инструментами, и послышалось тихое ай.
Она была там.
Артём распахнул дверь и не встретил сопротивления, в сарай проник приглушенный свет со двора. Она резко вдохнула воздух и снова обо что-то споткнулась. Всё загремело и посыпалось, и она тоже чуть ли не упала. Как бы прося о чём-то, подала ему руку, а он взял её – и рванул.
Она полетела совсем в другую сторону и опять обо что-то ударилась. Прямо в домашней одежде упала на грязный, с лужицами воды, которая недавно была снегом, пол. Получила по голове – и снова резко вдохнула с каким-то мерзким звуком.
– Ты какого не отвечаешь, сука?
Ей и теперь нечего было ответить, она только и закрыла голову руками и подставила бок. Он пнул её, вышибив из её туши ещё один мерзкий звук. Навис над ней – и треснул по плечу, а потом ещё, ещё и ещё, до тех пор, пока она ещё могла что-то издавать.
Это было вместо его молчания – и за её молчание в самый нужный момент. Он мог бы зайти в цветочный на рынке, потому что с двух тысяч должно было кое-что остаться, и купить ей розу на день рождения, а теперь у неё не было даже такого подарка.
И ничего у них не было – никакой семьи.
Артём включил свет в сарае, сел на старую табуретку, совсем рядом с ножкой которой лежала её грязная рука, и заплакал.
Она полежала ещё немного. Смогла встать, пусть и шипя от боли, и вышла из сарая, захлопнув покосившуюся дверь.
Артём остался один и смотрел, сидя на табуретке, на разбросанные инструменты. Переводил взгляд на маленькое прямоугольное окошко, откуда видно было на вечернем небе колкие, похожие на ледяные пылинки звёзды. Думал о том, когда уместно будет вернуться к ней в дом и, наверное, что-нибудь сказать. В третий раз пообещать, что этого больше не повторится и он сделает этот раз последним.
Он достал телефон из кармана и следил за тем, как медленно на экранных часах сменяют друг друга минуты. Ещё пять минут. Или ещё десять. Тогда можно будет идти. А потом ещё неделя. Или ещё месяц. Тогда она снова ему поверит и снова окажется в его власти, которой он… попытается распорядиться.
От Кузьмина донеслись какие-то звуки. Артём встал, отметив про себя, как болит в плече правая рука, расставил всё, что упало и разлетелось, по нужным местам, выключил свет и вышел из сарая. Проскрипел по снегу до самой входной двери, отсчитывая каждый шаг, и заглянул на веранду. Бабушка посмотрела на него из-под очков:
– Ну что там? Нашлась?
Дверной косяк хрустнул под ударом кулака.
***
Артём метался с улицы в дом и из дома на улицу третий час, а её нигде не было.
И вот куда она, дура? Куда? К матери? К Белкиной своей? Уже давно были поодиночке… Надо будет спросить у Лёхи. И съездить в Сориново.
Бабушка таскалась за ним по пятам. Легла бы наконец спать и избавила от своего присутствия – так нет, под ногами путаться надо. Хорошо хоть, понимала, что лезть с глупыми вопросами сейчас не следует – рявкнут. Артём еле сдерживался, чтобы не сделать этого, и бегал то в одну комнату, то в другую, но всё никак не мог найти себе места. Или хотя бы чего-то, что натолкнёт его на мысль о том, как её вернуть. Он скакал взглядом с вещи на вещь и вдруг увидел стоящую на полке фигурку рыцаря. Новогоднюю ёлку они уже разобрали, но его решили оставить.
В горле всё сжалось, и фигурку захотелось расколотить. Чтобы не видеть. Не вспоминать. Не чувствовать.
Снова удар. Ну и вали к своей матери. Артём в секунду выскочил наружу, оставив за дверью бабушкино ох. Вот бы на пороге стояла Мира. Решили бы всё прямо сейчас – раз и навсегда. Но её не было.
Совсем темно, а свет на улице так и не включили, гады. Ещё и Кузьмин со своим фонарём на пороге ошивался, выискивал что-то. Артём выбрел со двора будто бы просто так, приблизился к калитке Кузьминых и шатнул рукой хлипкий заборчик.
– Мою не видели? – Он чуть смягчил голос.
Кузьмин спустился с крыльца и приостановился напротив.
– Дык вроде ж дома уже. А тебе чего?
Нечего было ответить. Сосед подошёл к своему гаражу – тот показался Артёму необычно пустым – и со скрежетом прикрыл двери. А потом обернулся и стрельнул неприветливым взглядом, давая понять, что разговор закончен.
Ну и чёрт с ним, с этим Кузьминым. Но Валя-то его где шляется? В этом году перестала брать ночные смены, и вот сегодня – ага, сегодня – взяла и решила куда-то смотаться.
И опять руки привычным движением достали из кармана пуховика телефон. Везде, где можно, Артём уже был в чёрном списке. А при попытке позвонить тётка по ту сторону в который раз прописклявила:
«Абонент временно недоступен. Перезвоните позже. The subscriber is not available now. Please call back later», – но потом вроде как на всякий случай предложила оставить сообщение на автоответчик.
Хорошо, давай попробуем то, что ты мне там предлагаешь. Нельзя просто так взять и разрешить себе остаться ни с чем.
***
Бабушка, как это и бывало ещё при жизни мамы, сделала вид, что ничего не случилось, и стала готовить напоказ. Как будто едой можно было что-то исправить. Заткнуть ей эту чёрную дыру внутри, которая требовала далеко не физической пищи. Она требовала человека.
Человека, который оставался бы с ним, что бы ни произошло и как бы он ни ошибся. С которым можно было бы всё друг другу простить и продолжать учиться жить без боли.
Запах котлет вызывал только тошноту, и даже хорошо, что в его комнате было распахнуто окно и гулял ветер. Артём разделся, вернулся в свою комнату, взял с полки розовый фотоальбом с глупыми блестящими сердечками и присел с ним на кровать. Из-под обложки смотрела на него мама с ним самим, годовалым, на руках. В его глазах ничего не выдавало того, что составляло его жизнь теперь, а вот в мамином взгляде чувствовалась горечь. Такая же, с какой на неё сейчас смотрел и он сам – с гораздо более сильной, чем ещё чуть меньше года назад.
«Прости меня. Прости. Если сможешь», – зашептал Артём.
Она уже не могла и потому ничего не ответила.
