полная версия

Женя Озёрная
Сломанный капкан

– Действительно, – буркнула она и вернула наушник в ухо.

– Что слушаешь-то?

Сложно было просто так взять и отстать от неё, когда она строила из себя такую холодную и закрытую, но взгляд её говорил о многом: она опять зацепилась за крючок. Видимо, так прочно, что словами решила не отвечать – чтобы не показывать. Тогда лучше узнать самому.

Артём снова выдернул из её уха наушник, и она окатила его недовольным взглядом. В наушнике играла какая-то заунывная чушь с женским вокалом.

– Ты опять в своём духе. Телефоном-то воспользуйся, сходи, потом расскажешь.

Он бросил наушник на стол и пошёл на веранду. Там было пусто: бабушка где-то шлялась. Поставил чайник, достал из шкафчика чай с имбирём, который всегда так приятно бодрил, и приготовился погружаться в новогоднюю атмосферу. Её не портила даже скорая зачётная неделя, за которой обещала прийти и сессия.

Теперь ему жилось легко. До мая, когда горе обычно вырывалось изнутри и начинало его душить, было пока далеко и не было ещё понятно, позволит ли он себе такую же слабость следующей весной. Учёба давалась всё легче и легче, хоть он часто халявил и не утруждал себя посидеть над ней лишний час. С Кузьминым конфликтов больше не осталось, потому что бабушка нашла другую, кому можно пожаловаться, – эту. А с этой, по крайней мере, не заскучаешь. Если бы он всё ещё играл в шахматы, к которым в детстве пыталась приучить его бабушка, он чувствовал бы, наверное, примерно то же самое.

Его ход – а потом её.

Его – и снова её.

Его зацепившийся крючок – и её панический зигзаг.

Его осторожное дёргание – и её гневный разворот, а затем…

В этом не было совершенно ничего конструктивного и полезного для его жизни и развития, но он не мог перестать за ней наблюдать. Совсем как плохой до неловкости хоррор – невозможно оторваться.

Взгляд сам потянулся за ней, когда она прошмыгнула через веранду в туалет, закрыла дверь и зачем-то врубила воду. Говорил же не тратить зря, но она только тратить и умела, а зарабатывать даже не пыталась.

Выключив чайник, Артём подошёл к двери и стукнул. Судя по жалкому звуку, раздавшемуся оттуда, она сидела на полу перед унитазом. Фу. Главное, чтобы не залетела.

Он вернулся к столу и отхлебнул чаю. Слишком горячо. Пока это был почти кипяток, а он не демон из ада, чтобы такое пить.

Не то что некоторые.

***

Тогда, уже в декабре две тысячи тринадцатого, я спустилась через дальнее крыло куда-то в подвал, где раньше никогда не бывала. В полной тишине прошла, как мне объясняли, до нужной двери и остановилась перед ней.

Конечно, он был прав, мне не помешал разговор по душам. Ну и к кому ещё мне было идти? Мама уже уверилась в том, что у меня всё в порядке, Юлька убедилась в том, что меня скоро привяжут к батарее, бабушка… это ведь не моя бабушка, о чём я по первости, падая в восторг, забывала.

Так что я ухватилась за мысль о том, что передумывать уже поздно, и постучала в дверь. У окна в перегороженном пополам кабинете сидела миниатюрная пухлая блондинка – стало быть, Соколовская.

– Как ты? – спросила она меня, и я отпрянула, не привыкшая слышать от незнакомцев такое обращение.

Соколовская считала отражение на моём лице, но продолжила говорить так же. Это уже потом я узнала, что так легче добраться до глубины, а тогда только внутренне ёжилась, отвечая на её вопросы о семье, об универе, о том, чего я хочу. Было так странно.

Ведь раньше если у меня кто-то об этом и спрашивал, то так, для вида, чтобы не молчать и не чувствовать себя неловко. А эта женщина, которой на меня, по сути, должно было быть всё равно, копала всё глубже и глубже – и так быстро. Минут через пятнадцать я даже забыла о том, что в первые секунды почувствовала к ней неприязнь.

– За что ты сейчас больше всего держишься? – спросила она меня в тот день.

– За учёбу, – ответила я, мысленно располагая у себя перед глазами что-то большое.

– Ты уделяешь ей много времени? – попыталась прояснить она.

Я кашлянула – в горле тогда почти всё время першило – и призналась хотя бы самой себе: есть то, что захватывает меня намного сильнее, а есть то, к чему я хотела бы вернуться, но не смогу… без должной подготовки уж точно.

– Уже не очень. Но всё равно надеюсь, что когда-нибудь пригодится, и стараюсь.

– А как ты видишь себе это «когда-нибудь»? Давай помечтаем.

Это «когда-нибудь» было у меня всегда. Когда-нибудь обязательно станет легче – говорила себе я. Вот пойду я в первый класс, стану самостоятельнее… Вот окончу начальную школу, среднюю, окончу школу вообще… Поступлю в универ. Встречу того, кого захочу узнать ближе и пойму, какой он замечательный. Полюблю его постепенно…

А потом он перестанет ершиться. Начнёт думать о том, что он говорит и делает, и самое главное – поверит мне. Просто поверит.

Я ведь не хотела ему зла и не думала о том, чтобы на кого-то его променять. И если бы он перестал в каждой встречной фигуре, даже в учёбе и собаках видеть угрозу ему самому и нашим отношениям, нам обязательно стало бы легче.

Когда-нибудь. И я мечтала, чтобы это случилось уже в том, уходящем две тысячи тринадцатом году.

– Знаете, за что я ещё держусь? – спросила я.

– За что?

– За надежду.

Тогда у меня не было никаких шансов. Оставалось только пройти через этот опыт – вплоть до того, что я сама, потеряв надежду, решу назвать концом. Дать ему отъесть от меня ту часть, потеря которой перевернёт всё и заставит двигаться вперёд, вести себя иначе. Потому что вести себя так, как раньше, я уже не смогу.

Может, за это мне стоило бы сказать ему спасибо?

Да ну его. Скажу спасибо себе.

15

Ох уж этот всепожирающий предновогодний хаос. Надо купить подарки – сказала она.

У неё впереди всего всегда было слово «надо». Оно вечно застило ей глаза, и она не видела ничего, кроме себя и того, что надо ей. Никак не могла угомониться, пока наконец этого не сделает.

Однажды, придя с работы в середине декабря, он только решил отдохнуть – суббота же, – как она в очередной раз разнуделась. Захотелось снова поднять руку, и… вдруг посреди мгновения прервалось дыхание. Она посмотрела на Артёма своими тупыми глазами, а он мысленно сосчитал до десяти, выдохнул, взял её за предплечье, и они поехали в «Мегу».

Там были толпы таких же нудливых тёток, которые теперь только и делали, что восторгались, и тех, кого они запрягли с ними ходить. Боже, да ты посмотри, какие огни – восклицали, ахая, первые. Вторые упирались взглядом в пол и покорно плелись следом или тут и там сидели на диванчиках и, уткнувшись в телефоны, ждали.

Артём не хотел им вторить и собирался быстро со всем этим покончить. Будто без подарков не было понятно, как он к кому относится. Идя мимо магазинов, он обводил взглядом каждый и спрашивал: «Сюда?»

Она секунду медлила, будто бы не зная, что хочет ответить, а потом несмело кивала. Беспокоилась почему-то. Когда первый ряд магазинов кончился, Артём остановился перед ней, выпустил из рук её предплечье и взял её за ладонь. Она тут же задышала спокойнее, залом на лбу разгладился, а губы расслабились в полуулыбке.

Вот так было лучше.

Но они так толком ничего и не придумали. Не хотелось дарить маме с бабушкой совсем уж ненужные безделушки, а всё остальное было либо слишком дорогим – тогда морщился он, – или некрасивым, так что мотала головой она.

Глупо было идти за подарками без конкретного плана. Оставалось сделать шаг назад, собрать идеи и погулять по всему центру города уже со знанием дела. А в тот день – разве что позабавиться в гипермаркете.

Сначала был садовый отдел, а потом отдел со всякими кастрюлями и поварёшками, где они, окончательно расслабившись, хорошенько повеселились. Дальше пошли товары для дома, а потом новогодние украшения – и здесь трудно было утолить её жажду блестяшек.

Пока она копалась где-то в глубине полок и лазила по ящикам, выискивая среди дешёвого хлама наименее кривые игрушки, Артём подумал, что это, как ни странно, неплохая идея для подарка.

Они… ну ладно уж, можно считать, что красивые? Их будут использовать хотя бы раз в году, причём целый месяц. Решено. Он посмотрел на то, что отложила она для себя на краю полки, и стал задумывать комплект. Таких нужно было два.

Видя, что он тоже копается в игрушках, она посмотрела на него снизу вверх, и в уголках глаз что-то блеснуло.

– Моя мама любит сочетать белый, красный и серебристый, – сказала она сразу, поняв всё без слов, и продолжила выбирать такие же игрушки.

А вот бабушка любила синий. Такого цвета была шуба у Деда Мороза, которого она упорно ставила под ёлку каждый год. Таким был её любимый шар, который он в прошлом году случайно разбил. Минус ещё одна вещь, которая помнила маму, – подумал Артём, и у него опять прервалось дыхание, прямо как тогда, когда…

Он всё-таки конченый.

Она вошла в его дом и хочет сделать его лучше. Копается вон, выбирает… а ведь он мог бы провести все эти дни один, но провёл их с ней, и это следовало ценить.

– Ты посмотри, что я нашла, – сверкнул её голос за спиной. – Нам точно это нужно.

В руке она держала маленькую блестящую фигурку рыцаря, и герб у него на груди был синий.

– Да я уже всё собрал, – отмахнулся Артём. – Положи обратно.

– Но… ты помнишь? – Она поникла.

Артём улетел в знойный май почти прошедшего года, увидел её рисунок, лежащий на парте в пустой аудитории, и на секунду забыл, что ему жарко не от солнца, а потому, что он уже чуть ли не час стоит в пуховике – вечно этот гардероб не работал.

А этот её символизм иногда бывал даже забавным, так что пришлось спросить, сколько рыцарь стоил. Цена не выдержала никакой критики, и Мира поникла окончательно.

– За такие деньги я тебе сам тыщу таких сделаю, – бросил Артём и не стал отвечать на молчаливый вопрос о том, как именно.

Фигурка вернулась на свою полку, игрушки в корзине были пересчитаны, и оставалось только оплатить их, чтобы наконец считать вопрос закрытым. Мира шла за ним медленно, как будто его решение ещё могло измениться, и он снова взял её за предплечье. Она продолжала плестись – как те самые люди из толпы, не желавшие идти за покупками, – хотя стоило вспомнить, по чьей милости они оба сегодня здесь оказались, притом что он собирался отдохнуть после работы?

Положив в корзину вдобавок немного продуктов – здесь выбор был получше, чем в окрестностях Дальней, – Артём пошёл на кассу и сделал вид, что он вообще один. И нечего тут истерить, как ребёнок. Отнимешь у неё главного зрителя – пресечёшь это на корню, и вскоре придёт сама.

Оно и правда: выкладывая товары на ленту, он почувствовал, как тычет ему в спину её тонкий палец, и будто бы не обратил внимания. Палец ткнул ещё раз, а потом она взяла его за плечо сзади и потрясла.

– Тём…

– Не тёмкай!

За спиной раздался судорожный вздох, и Артём почувствовал на себе взгляды всей очереди. Кассирша на пару секунд прекратила пробивать продукты, а от толпы у турникетов отделился охранник в форме «Меги».

Вот позорище – не научилась вести себя как следует и порождает такие ситуации. Дома их ждёт серьёзный разговор – теперь не отвертится. И пусть гадает по взгляду, что он ей сегодня готовит.

– У вас всё в порядке? – спросил подошедший охранник, посмотрев на неё.

– Да, – буркнул Артём сам, давая понять, что ему лучше уйти. – Спасибо.

И тот ушёл. Очередь будто бы проглотила его взрыв эмоций, и всё пошло своим чередом. Только заспанная кассирша, спрашивая, есть ли скидочная карта, выразительно посмотрела на него, и этот взгляд всплывал у него в голове дальше.

Дальше – когда всё было пробито и оплачено, когда он сверил чек с тем, что оказалось в пакете. Когда они поднялись по эскалатору с цокольного этажа, чтобы выйти на улицу и отправиться ждать маршрутку до Дальней. Когда Мира всё так же плелась, только теперь ещё и поскальзываясь на льду – ну что за грация.

– Ты пойдёшь сегодня нормально или нет? – взорвался он, прождав её на пешеходном переходе из-за того, что они не успели перейти через него вместе.

– Пойду! – Она чуть ли не плюнула ему в лицо и рванула обратно.

Метнулась прямо между машинами: для пешеходов тут же загорелся красный. У остановки в сторону Соринова затормозил, чуть не сбив её, пятидесятый – и она заскочила внутрь. Мельком видно было через окно, как возмутился её безалаберности водитель. А потом только и оставалось смотреть сквозь плотный поток машин, как автобус, кряхтя из последних сил, набирает скорость.

И зачем ему теперь вся эта блестящая дрянь? Пакет полетел на тротуар, и пластиковые фигурки – какие-то в упаковках, и какие-то без – покатились по покрытой льдом и снегом плитке.

Дыхание прервалось снова. На миг он вспомнил, как хлопала мокрыми ресницами мама, а потом снова унёсся почти в настоящее, не долетев до него лишь на полчаса, и там в уголках Мириных глаз блеснули слёзы. «Моя мама любит сочетать белый, красный и серебристый», – сказала она сразу, поняв всё без слов.

***

А что любила его мама?

Мама любила его самого. Он хотел в это верить. Он выбирал в это верить и тёмными вечерами в нулевых, когда она подолгу задерживалась на работе, – и старался ухватиться хоть за что-то, пока дома нет её. Он ощупывал взглядом стены, пытаясь найти место, чтобы приткнуть туда взгляд, и наконец всегда останавливался на часах. Чёрные римские цифры на циферблате и ажурная позолоченная стрелка врезались ему в глаза. Так же больно, как это иногда бывало десять с лишним лет назад, когда мама ещё была жива.

Тик-так. Тик-так. Мама его любила, ведь так?

Хоть она не удержалась в этой жизни, исчезла, она ведь не бросала его, верно, и другие никогда не оказывались ей важнее?

Точного ответа никогда не было, и вместо любого ответа была её болезнь. Грязная, тёмной воронкой высосавшая все силы и оставившая боль вместо них, а потом и вместо мамы.

С тех пор эта воронка мертвела уже внутри него самого, и те, кто однажды туда заглядывал, став Артёму ближе, отшатывались, а нередко и сбегали. Даже если они и терпели, то совсем недолго, и в конечном счёте так происходило со всеми, кто когда-либо бывал ему реально дорог. Как бы он ни старался добиться понимания, донести свою мысль, удержать – они всё равно уходили. В противовес маме, оставались живы, но всё равно получали место на его мысленном кладбище и покоились там, не заслуживая даже чести быть упомянутыми. Хотя, казалось бы, чего стоило дать ему ещё один шанс? Нет, им оказывалось важнее что-то другое или кто-то другой. Только не он.

И эта тоже ушла.

Туда тебе и дорога. И долго ли ты на этой дороге продержишься, не повернув назад и не прибежав в панике? Спорим, уже сегодня крутанёшься на все сто восемьдесят?

***

Воронка, разгулявшись, гудела внутри. Артём уже забыл, как это бывает, и с трудом сдерживал её силу, стараясь не встречаться взглядом ни с кем в маршрутке. Вся эта блестящая дрянь лежала собранная в пакете – зря что ли деньги тратил, да и бабушка… бабушка у него есть всегда. И больше никого теперь.

Собирая игрушки с тротуара, он ощутил на себе чей-то взгляд и чуть было не спросил «фиг ли смотришь?», но вовремя поднял глаза и увидел заправленный в карман пустой рукав куртки, а в другой, целой руке – старый, дешёвый чёрно-золотистый пакет. Пахнуло куревом, на которое он теперь тоже, наверное, подсядет.

Это был Кузьмин, и, сев в маршрутку, он то и дело посматривал на Артёма. Сидел через проход один, а когда место по соседству освободилось, пересел туда. Артём не стал противиться: одно неверное движение, и он всё расплескает. Заляпает всех вокруг густой тьмой.

Ведь это невозможно в себе терпеть. Она уже добавила его в чёрный список. Дура, какая же дура.

– Что у вас стряслось-то? – заговорил Кузьмин. – Куда она летит как ошалелая – на тот свет опаздывает, что ли?

– Может, и на тот. Да и фиг с ней.

– Вот и вся твоя любовь.

Нужно закрыться. Заткнуться наушниками.

Вот эта песня – их несмелая весна, а следующая – лето, когда они стали ближе. За ней – золотисто-тёплая, а потом мутная и грязная осень. Нет больше его песен. Слушать – и всё равно что сковыривать корочку с раны, прежде чем она успела как следует зажить. Мира пробралась во всю его жизнь, всюду, вплоть до самого дальнего угла, протянулись её щупальца. Везде звучит она, везде пахнет ей, и от этого никак не скрыться.

Он ошибся, сев на маршрутку до дома и не попытавшись даже съездить в Сориново. Но он позвонит на домашний, как только приедет домой. Потому что сегодня он не сделал ничего страшного – это был просто конфликт. Один из многих. Его точно можно разрешить, обоим вынести для себя уроки и жить дальше. Стараться опять жить без боли. Может, в конце концов, и к психологу сходить. Цеплять крючки аккуратнее, так, чтобы рыба не ранилась и вместе с ним ничего не боялась.

***

В «Меге», как и обычно по субботам, яблоку упасть негде. Толпа валит от самого входа до эскалаторов, чтобы кто-то пошёл наверх – может, на какой-нибудь предновогодний киносеанс, – а кто-то спустился в супермаркет за продуктами. Люди, люди, люди… Чужие голоса, жесты, запахи, телефонные рингтоны, бьющая в глаза яркость чьей-то одежды и макияжа, праздничные огни наслаиваются друг на друга, сливаются в одно кричащее и давящее нечто – кажется, ещё немного, и оно оглушит меня окончательно. Ну что ж, я сама захотела сходить в магазин после работы именно тут, в центре, – а развернуться и резко дать заднюю было бы уже глупо. Поэтому сейчас мне вниз.

Встаю на эскалатор и понимаю, что снова, как и тогда, не могу выдержать до конца. Ну почему нужно стоять и ждать, пока эта штука перенесёт тебя куда нужно, когда можно просто взять и пойти туда самостоятельно, положившись только на себя? К тому же становится жарко. Я расстёгиваю пуховик и лавирую между людьми, оставляя всё большую и большую часть пути за спиной, и радуюсь тому, что сэкономила хотя бы несколько секунд. Не хватало ещё увязнуть в очереди у кассы.

Пролетаю мимо скучающего охранника, запихиваю рюкзак в камеру хранения и еле-еле нахожу общий язык с замком – держится ведь на соплях. Бросаю ключ в карман, срываю с места первую попавшуюся тележку (надеюсь, по пути ничего не отломится!) и начинаю набирать скорость по отделам с садовыми растениями.

Навстречу мне мелькает розовая куртка, от вида которой в горле вдруг почему-то становится солёно. Я не успеваю остановиться и иду вперёд… Или это меня уже что-то несёт. Несёт за шкирку, как беспомощного котёнка.

В памяти остаются лишь полуиспуганные глаза той, кому эта розовая куртка принадлежит, и я снова вспоминаю. Вспоминаю, как её утешала, как приходила к ней в маленькую комнату, пропитанную запахом старости и пыльных советских книг, и мы плакали вместе.

Тогда у меня проскальзывали мысли… правда, ей я этого не говорила, чтобы не встревожить или не опечалить лишний раз. Мысли о том, что уж я-то смогу куда-нибудь уйти, если к Новому году он не исправится. В конце концов, не цепями же меня приковали? А ей в этом кипятке, что бы там ни случилось, вариться до самого конца. Потому что это её внук, и это она его воспитала. Это он за ней будет – или не будет – ухаживать, когда она перестанет за себя отвечать, и ей, конечно, не позавидуешь.

И вот я ушла и теперь наконец-то хожу по супермаркетам одна. А она, конечно, осталась с ним… и хорошо, если прямо сейчас она тут без него.

Когда эта мысль отпечатывается в моём сознании, я стою уже в овощном отделе и чувствую, как всё моё нутро редкими, но неумолимыми рывками пытается меня о чём-то спросить. Я сдаюсь перед силой этих рывков, слушаю вопрос – и он звучит как единственное, что осталось в этом мире важного.

А что, если сейчас он всё-таки здесь?

Воздух. Мне нужно больше воздуха. Его ведь здесь взять совсем неоткуда, и бежать до него не одну сотню метров. Да к чёрту, хотя бы присесть. Я бросаю свою тележку и стараюсь больше ни о чём не думать, пока не добегу у скамеек на входе в супермаркет. Само собой, я терплю крах.

А что, если прямо сейчас он у меня за спиной?

Охранник перестаёт скучать, и уже добравшись до скамейки, я слышу его заинтересованно-подозрительное:

– У вас всё в порядке?

– Да, – вру я, растягивая губы в подобии улыбки. – Спасибо.

16

– Да, спасибо, – сказал Артём, всё ещё стоя к Мире спиной.

Будто бы издевался. Конечно же, у него всегда было всё в порядке, даже после того, как…

«Извини, дорогой, но ты летишь в чёрный список, а я меняю пароль и возвращаю себе всё: чаты, друзей, их лайки и подписки. Всю прежнюю жизнь».

Автобус нёсся, завывая, в Сориново, и нужно было терпеть. Не вспоминать. Спрятать лицо в колючий шарф, чтобы никто не видел, как кривятся от боли губы, надвинуть посильнее шапку, чтобы никто не заметил, как морщится лоб.

Она встречалась взглядом с людьми и каждый раз вспоминала: у них тоже есть своя боль, и она со своей болью просто одна из многих. Но как же сильно теперь брала эта боль за горло – так, что не оставалось места для того, чтобы думать о чужой. Слишком много было своей, и нестерпимо стало ощущать, как рядом шуршат, ворочаются и вздыхают другие.

Лучше было заткнуться наушниками и слушать, как разворачивается ввысь царственная органная музыка. Она возвращала возможность взглянуть шире, подняться над всем, что случилось не только сегодня, но и в жизни вообще. От этой внутренней высоты тело оцепенело. Мира заморгала глазами, повернулась к окну и взглянула на улетающий за оконным стеклом центр.

Темнел усталый серо-сиреневый вечер. Улицы города загорались огнями гирлянд, и с неба летели бесчисленные снежные мушки – как той ночью, когда они с Миррором стояли на пороге замка в очередном её сне.

Тогда он был совсем рядом, а она думала, что это кто-то другой.

Теперь она знала, что Миррор – тоже она.

Она всегда была совсем рядом с собой, только не хотела этого видеть – даже не решалась раскрыть глаза. А ведь творила свою жизнь вот этими вот руками – и теперь наконец сжала их в кулаки и вернула себе контроль. Вступилась за себя и бросила в лицо слово – последнее ли?

У неё появился шанс. Стало понятно: то, каким будет сегодняшний вечер, зависит от неё. Только вот играть лучше на поле, где ей никто не ставит подножки. И пусть она будет на этом поле одна – у неё всё равно всегда остаётся она.

Никто не мог постоять за неё так же твёрдо, как она сама, и глупо было доверять это другому, тому, кто даже в мелочах порой груб, – а чего-то покрупнее дожидаться не стоило. Но она зачем-то ждала месяцами и попала в опасность.

Он тащил её домой, но у неё не было дома. Было только место, где ей, включая на веранде телевизор погромче и запирая дверь, предъявляли всё. Вспоминали всё: начиная с того, как она говорила загадками в самом начале и как оставила его одного с ушибленной ногой, – и заканчивая тем, что она каждый день выбирает не его, а других, но даже перед этими другими не может вести себя как следует и его позорит.

Она шла за Артёмом по узкой очищенной от снега тропинке, он то и дело оборачивался и рявкал, а люди всё видели – какой же стыд. Как на поводке. Права была Юлька: как собачка.

И что же теперь? Куда же – и с кем?

***

1 января 2015 года, дневник Миры

Зря я тогда сожгла дневник. Жизнь в этом теле всё ещё длится, и нужно как-то отмечать, что происходит. Здесь начну заново.

Сегодня я написала Ю. Так глупо, что мы почти перестали общаться. Вот я и подумала: почему бы не взять и не начать снова, чтобы хоть что-то было как прежде. Она так смотрела на меня тогда, а я и не могла ей ничего дать. Даже просто открыться, хотя бы рассказать о том, что происходит со мной, не могла. Казалось, что я обречена проходить это всё сама и мне никто не способен помочь. Сидела, теперь уже одна, в той высокой башне и наблюдала за тем, как огонь пожирает всё, что у меня осталось.

И я только сейчас вижу, насколько же была неправа. У каждого из нас своя битва, и вряд ли найдётся в мире хоть ещё один человек, который разделит её на сто процентов, без жалкой оговорки на ноль целых одну десятую. Но хорошо было бы чувствовать, что кто-то стоит рядом с тобой плечом к плечу, – и знать, что этот кто-то чувствует то же самое и этому рад.

Только мы с Ю., кажется, больше не сможем так встать. И не сможем говорить так, как говорили раньше: об искусстве, о том, что появилось вкусного в кофейне, да и о том, что мы собираемся делать в будущем, в конце концов. Разговор, который раньше тёк легко и свободно, до сих пор стопорится. Это потому, что несказанное и несделанное, повиснув в воздухе, выливается в неловкость.

Когда я выбросила из своей жизни А., мне даже показалось, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё наладится. Мы ведь вернулись к прежнему, правда? Нам теперь доступно всё то, что было доступно раньше, – без лишних свидетелей. Мы теперь можем просто жить.

А не получается у нас просто жить. И я другая, и она другая. Ю. говорит, что всё в порядке, но я знаю, что это не так. Всё не так. Самое страшное – то, что с этим, похоже, и сделать ничего нельзя. Нашей дружбы – такой, какой она была раньше, – больше нет.

***

– Устала? – спросила мама, помешивая пельмени.

Она сама только-только пришла с работы и другого ничего не успела, но Мира была рада такому ужину: просто поесть без липких замечаний – разве такое возможно?

– Очень… Толкучка и пробки… универ. Всё это так навалилось… – Она взялась за голову руками.

Мама ласково ткнула ей пальцем в лоб.

– Да по тебе заметно, венка вздулась.

И никакой примеси ехидства. Редко раньше можно было видеть от неё такую заботу, и чем заботливее в тот вечер была мама, тем сильнее росла пропасть между тем, что Мира хотела сделать и что могла. Ей так хотелось уткнуться маме в плечо и не говорить ничего – пусть мама сама поняла бы: у неё ничего не получилось там. И ничего не спрашивала.

Но она обязательно влезет, даже если очень хорошо попросить. Вспомнит до кучи свою историю, проведёт параллели, назначит себя виноватой и будет терзаться.

А ведь это было совершенно ни при чём. Тогда решение о том, что семья ему больше не нужна, принял отец, а теперь Миру никто не выгонял: она тоже выбрала это сама. И раз уж она решила отделяться от мамы, так отделится хотя бы эмоционально. А что с физическим – лучше подумать до завтра. Вещи ведь всё равно остались у…

Что, если она больше не вернётся? Как поступит он с её вещами? С его стремлением унизить, растоптать всё, что она выбирала и что относилось к ней настоящей. Оставалось только догадываться.

– Пойду я прилягу на часок, – сказала Мира, выходя в коридор.

Пират только проснулся и сидел там, нализывая бока. Она схватила его в охапку и положила на диван в своей комнате: ничего, ещё немного поспать тебе лишним не будет. Сама легла на спину следом, вытянула вверх руки, чтобы расслабить спину – так всегда делал отец, – а потом только и запомнила, как прижался к её голове тёплый кошачий бок.

Прошли время, и она обнаружила себя сидящей на диване под включённым ночником. В горле пересохло, а на часах было почти полвторого. Как она здесь оказалась – и почему? А что… он? Пришедшая в комнату мама что-то бормотала, мешая думать, и Мира различила только «ну что за привычка засыпать без белья». Застелив постель, мама села рядом и взяла её за плечо.

– Эй, ты чего сидишь?

Так Мира проснулась окончательно – и тут же осталась в одиночестве. Уходя к себе, мама погасила свет и оставила комнату в свете единственного фонаря, стоявшего у соседнего дома. Мира подошла к окну и посмотрела вверх, в темноту.

Снег так и сыпался с неба мелкими хлопьями и блестел под фонарём. Сколько раз, живя здесь, она видела эту картину – и сколько ещё, быть может, увидит. Сколько раз она поднимала глаза чуть выше и смотрела на то самое окно в доме напротив, свет в котором всегда отмечала, – он горел и теперь.

Интересно, кто там живёт? Стар этот человек или молод? Если он молод, то могли бы они дружить или даже… любить друг друга? Не так, как любит Артём, и не так, как пытается любить себя она сама, – лучше. Так, чтобы она могла у него учиться.

Есть ли вообще в этом городе, в этой стране, в мире такие люди?

Мир большой. Конечно, есть.

Но сколько раз она ещё ошибётся… А сделает ли она правильно?

Хотелось надеяться, что сделает, и держаться за эту надежду. Что бы ни случилось завтра и вообще. Она человек, и она достойна любви, как достойны другие и этот вечный полуночник, за которым она наблюдала годами. И Артём, как бы ни подмывало ему отомстить, тоже – но только бы он сам это понял и с другими вёл себя иначе.

Вот о чём он сейчас думает, а? Может ли он так же, как и она, стоять у окна и смотреть на свой вечный пустырь за дорогой, слушать, как лают собаки?

Рука сама потянулась к телефону и привычным движением открыла его страницу. На аватарке стоял чёрный квадрат, а в статусе – многоточие.

Не вспоминать и держаться, чтобы ни случилось. Ложиться обратно в постель, через силу закрывать глаза и не обращать внимание на то, что зовёт из окна печальный фонарный свет.

***

Мир большой, а я маленькая. Сейчас я меньше песчинки и очутилась там, куда поехали мы с мамой, когда узнали, что я поступила в университет, – на море. Она рада и гордится мной, хоть ей не так уж и нравится факультет, который я выбрала, но она всё равно верит, что у меня всё получится.

А я не очень верю, потому что я маленькая. Стою на пирсе одна – мама куда-то запропастилась, – и смотрю, как накатывают на пирс огромные волны. Одна – за другой, одна – за другой, как заведённые. В них что-то не так, как в реальности, и я, конечно, сплю, а потому могу не бояться и подойти ближе, даже когда море разражается самой большой, сумасшедшей волной. Она мчится и мчится прямо ко мне, в меня – видна каждая её капелька, – и обжигает всё тело, сбивая с ног, а я чувствую, как вкус морской воды смешивается со вкусом крови.

Ты ведь сама творишь свою жизнь, своими руками – шипят у меня в ушах его слова.

***

Утром Мира проснулась и почувствовала себя так, будто лежит в мусорке. Конечно, она быстро вспомнила о вчерашнем, о том, что сегодня выходной и она лежит у мамы дома в мягкой, специально для неё приготовленной постели. Сказала, что хочет прилечь, и уснула случайно – так это выглядело для мамы. Теперь Мира проснулась – и поняла, что замазана в грязи, только невидимой.

Она сразу сбросила с себя одеяло, и это не помогло. Перенеслась в то самое утро выходного, когда она, едва разодрав глаза, услышала в коридоре голос Артёма, который за ней пришёл. Стало так больно, потому что сегодня этого не случилось, и страшно, потому что случиться всё-таки могло.

От той вязкой грязи не помогало ничего – ни душ, ни чай с сырниками, ни морозный воздух из приоткрытого окна, ни блестящий под солнцем снег. Потому что теперь Мира сама превратилась в кусок грязи, и то, что её окружало, было совершенно ни при чём. Важным казалось одно – открыть телефон, перейти на его страницу и увидеть там чёрную аватарку. Не вспоминать – и держаться, что бы ни случилось. Нести на плечах молчание и понимать, что долго оно не продлится.