Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)
– Я баю им: что не едите? Вон пироги из печи вынула! Отпыхнут и еште! – а они в один голос: «Нет мам, не хотим!» Наевшись только опыхиваются, и каждый старается поднять на себе рубаху, чтоб показать своё голое, набитое как лукошко пузо! Потом пить возьмутся! Ковшом гремят, друг у дружки его отнимают, из рук вырывают, воду расплёскивают. Никак не напьются, уркают кадыками, как лягушки в озере, – расхаивая своих детей перед бабами заглазно Любовь Михайловна, всячески оберегала их, стараясь всячески выгородить их от вины: в семье и на улице. По этому поводу, она высказалась перед бабами:
– Как-то слышу на улице кто-то заорал, нездорово …, меня так всю и прострелило. Мне подумалось: уж ни мово ли Ваньку избили?! Второпях выбежала на улицу, гляжу, а хвать это Ваську Демьянова долмачут. У меня так и отлегло от сердца-то!
– А мои, – снова вступила в разговор Татьяна, – пока кувыркаются на соломе, ни один раз передерутся, по нескольку раз, поревут, поплачут. Ну и чёрт с ними, они в драке-то лучше растут, от побоев только крепче будут. Малыш-то у меня растёт, знай, дудонит молоко из рога, из коровьей титьки, только видно захварать хочет. Золотуха к нему пристала, конфетки ему есть нельзя. А Гришка-то, видать накупался: кумоху схватил, а теперь в постели лежит, видать заболел корьюхой, – почёсывая свой выпуклый живот, Татьяна хладнокровно оповещала о болезни, своих двоих малых детей.
Осипова веялка. Осень. Препашка картофеля
Вот и леточко красное прошло. За ужином известила семью Савельева бабушка Евлинья: «Завтра будет студёно. Я сейчас на улицу выходила, ветер от Серёжи подул. Осень дождливой будет». «Да, денёк-то заметно поубавился. Без лампы не поужинаешь. Вечерняя темнота наступает рано и без огня, тово гляди, мух наешься», – деловито заметил и Василий Ефимович.
Невидаючи прошло лето. Напугав людей, внезапно наступили пасмурно-осенние, дождливые дни. Но через несколько непогожих дней, в пору бабьего лета, неприветливая погода снова сменилась на тёплую солнечную. И вопреки ожиданиям бабушки Евлиньи осень в этом году задалась тёплой и сухой.
До самого «Покрова» стояли тёплые, непохожие на осенние, дни. Мужики радовались. Всюду, людской разговор, сводился о благовременном времени, о том, что хорошо и своевременно, пришлось убрать с полей урожай.
Время стояло, словно по заказу. Даже последнюю и трудоёмкую работу – рытьё картофеля, удалось провести за несколько погожих дней. За всю осень, мало было дождя. Уборка задалась наславу. Мужики с горестью вспоминали прошлогоднюю, ненастную осень, когда дождь не давал своевременно убирать с поля хлеба. Из-за ненастного времени уборки рано выпавшего снега в поле, осталось много яровых хлебов не убранными. Нескошенный овёс и не вырытую из земли картошку, завалило снегом до весны. Овёс под снегом пропал, сгнил, а остатки его, вытоптал скот.
В прошлогоднюю осень, люди предполагали, что выпавший рано снег растает и всё же придётся с горем пополам, убрать из поля овёс и картофель, но к всеобщему разочарованию, снег выпавший на день Ивана Постного хотя и лёг на сухую землю так и пролежал до самой весны. В этом же году осень благоприятствовала во всех отношениях, как бы поощряя мужика за прошлогодние потери, одарила крестьянина добротным урожаем и хорошей погодой во время уборки его. Мужики, азартно налегши на полевую работу, с присущей им резвостью свозили с поля картофель – последние плоды кормилицы земли и плоды своего упористого тяжкого труда. Почти у каждого мужика села в голове одна мысль: «Вот сдёрну с поля картошку, и отдыхать будет можно!». От изобильного урожая ликовали и бабы, довольные тем, что в амбар засыпано много зерна и в подпол осыпано много возов картошки.
Любовь Михайловна Савельева, как-то, проговорила:
– Не плохо бы благодарственный молебен отслужить. Хлеба-то вот сколь – всё позапасли!
А хлеба, преимущественно ржи и овса, в этом году, все позапасли не мало. Осип Батманов, почти каждый день, конца августа, молотил, на своём току под окном, то рожь, то овёс, то вику. В это время, каждый день, по всей улице раздавался непомерно громкое хлопание его голубой веялки-уфимки.
Осип старательно провеивал свой обмолот. За неуправкой с делами, Осипу приходилось веялку, на ночь, оставлять под окном на току. Проходили по улице до поздна гулявшие парни-женихи, заметили беспризорно оставленную Осипову веялку.
– Ребя! Гля-ка веялка! – обрадовано возвестил своих товарищей Павел Федотов.
– Давайте свезём её на дорогу! – с озорным намерением предложил Мишка Крестьянинов. Лихой замысел исполняется быстро. Минька с Колькой взялись за оглобли. Павел подпирал веялку сзади, а Мишка, на ходу начал крутить, вертеть за рукоятку. На улице поднялся невообразимый шум, скрип и громыхание. Давно не подмазанные колёса веялки, тоскующее о смазке, визгливо заскрипели, во всю улицу, стуча, громыхал веялочный грохот. Массивные шестерни издавали звук: «Турлы-мурлы, турлы-мурлы!». Всё это перемешивалось с азартным, задорным, ликующим смехом этих ребят проказников. Спящие люди, не на шутку были всполошены, столь необыкновенными звуками и шумом на улице, слышанными из ночной полутьмы. Бабам, спросонья, подумалось: «на улице свет-представленье наступает», а мужикам помнилось: «что это проделки оборотня». А девки, утомлённые гульбой, это всё проспали. Осип же, проснувшись рано утром, и обнаружив пропажу, поднял тревогу, взбудоражив приближённый народ. Но вскоре, не на шутку, встревоженный Осип нашёл свою пропавшую веялку на перекрёстке, около Дунаева.
Между тем, к средине октября, во всём состоянии природы, чувствовалось, канун холодного времени. На берёзах и ветлах, с каждым днём становилось всё меньше и меньше пожелтевших отмирающих листьев, печально маячивших на оголённых ветвях. Изредка, буйной порывистый ветер, ястребом налетал на деревья, беспощадно трепал их кусты и ветви с яростью и остервенением срывал с них остатки жёлтых безжизненных листьев. Сорванные с кустов листья, на ветру долго кружились в воздухе, словно выбирая себе место где упасть на землю, чтобы безжизненно лежать под снегом до весны, а потом сгнить, превратившись в прах. Под напором порывистого ветра, с запада, по небу плыли багровые облака, то разрываясь на клочья, то снова собираясь в сплошную густую синюю громадину, сулившую дождь.
Солнце всё реже и реже стало показываться меж облаками. Не успеет оно показать на землю своё похолодевшее лицо, как расторопно его загораживает огромная туча, поспешно гонимая неугомонным ветром на восток. Как с цепи сорвавшийся ветер хозяйничает всюду: и в поле, и в лесу, и в селеньи. В лесу, в вершине сосен, он с ревом уныло гудит, в поле обшаривая межи и суходолы, шуршит колючим жнивьём, заставляя поклониться себе в след, каждую, оставшуюся несрезанную серпом былинку. А в селенье, ветер проверял крепость, мужицких построек: дом и двор зажиточного мужика обходит, у середняка найдя недоделки (немилосердно отдирает доски) предупреждающе забирается под кровлю. У бедняка же ветер находит каждую дыру в постройке, злобно забирается в них, и беспощадно хозяйничая во дворе, с яростью сбрасывает ветхую кровлю, с озорством, разметав солому по пробелам и огородам. Порой, сверху начинает сориться мелкий, как через сито просеянный дождь. Дождевая сырость жадно впитывается подсохшей землёй, и только на тропинках не впитанная землёй влага зеркально блестит. От непрекращающегося дождя на тропинках и дорогах, вскоре образуется грязь, навязчиво прилипающая к ногам прохожего и к колёсам проезжающей телеги.
Осень со своими холодными, дождливыми днями, и тёмными долгими ночами началась. К вечеру накануне воздвиженья, зарядил сильный дождь. Сначала по небу носились, как ошалелые, хмурые облака, а потом заволокло всё небо, и полил дождь. Сотнями огней, из окон, смотрело село в вечернем полумраке, когда Савельевы возвращались из поля с перепашки последнего картофельного загона. В доме уже давно ждали возвращения из поля, запоздалых, до самого темного вечера: отца и Маньки с Ванькой, которые подбирали выпаханную плугом картошку, случайно оставшуюся от рытья.
В избе Савельевых была зажжена лампа. Её только что зажгли, и она всё еще раскачивалась, вися на крючке, подвешенном к потолку. От лампы, через окна избы, свет, проникая на улицу, на земле отображал косой светлый прямоугольник с тёмными полосами переплёта рамы. Это отображение окна, в такт качания лампы двигалось из стороны в сторону, только в обратном качению лампы направлении.
Вскоре, с улицы послышался стук колёс и всхрапывание Серого, означающего, что трудовой день, для его окончен. Минька с зажжённым фонарём в руках поспешно вышел по двор. Он засуетился у ворот, открывая их. Ворота пропустив, лошадь с телегой, со скрипом, снова Минькой закрылись
– Распряги лошадь и ссыпте картошку в подпол, – повелительным тоном, приказал отец, а сам поспешил в избу погреться. Приехавшие с отцом из поля Манька и Ванька уже сидели на печке и отогревали закоченелые руки и ноги. Их безжалостно продержал отец в поле так до поздна, стараясь доперепахать последний загон.
– Эх, чай Вась и назяблись в поле-то, дождик-то вон какой, хлещет! – сочувственно и с жалостью к сыну, обратилась бабушка к Василию Ефимовичу.
– Я-то ладно, да вон Манька с Ванькой, чай сильно перезябли, – отозвался отец.
– Вон они отогреваются на печи, полезай и ты погрейся, – проговорила ему мать.
Мать с жалостью посмотрела на иззябших детей, но видя, что второпях вошедший в избу отец, тоже изрядно передрог, и по его насупленных бровей поняла, что он не в духе, не стала ни о чём их расспрашивать, скрывшись в чулане застучала ухватками, вынимая из печи щи, готовилась к подачи пищи на стол к ужину. Василий ужинать не стал, а с присущей ему сердитостью, крикнул жене:
– Подай мне бельё, я в баню пойду! – Взяв бельё с лавки, он отправился в баню.
Минька распрягши Серого, пустил его в хлев, и вместе с Санькой ссыпав с телеги картофель в подпол, вошёл в избу.
– Что как мало наперепахивали? – спросил Минька у греющихся на печи Маньку с Ванькой
– А её вовсе мало там было, картошки-то, – ответила Манька
– Это только папина жадность, продержала нас в поле так допоздна, на таком холоду. Нас с Ванькой чуть не заморозил!
– Чёрт его знает, что у него за жадность такая. Весь век, из-за каких-то трёх мешков картошки готов ребятишек заморозить! – выглянув из чулана, горестно проговорила мать.
В скором времени из бани пришёл отец, он проворно забрался на печь отдохнуть, после трудов и бани. В парной теплоте бани, во время мытья и бритья, он смяк, повеселел душой. Грея мокрую спину на горячих кирпичах печи он спросил, не обращаясь ни к кому:
– Самовар-то поставили? Что-то пить очень хочется, а холодную воду пить, после бани боюсь.
– Поставили. Скоро поспеет, – ответил Санька, улезая по лестнице в верхнюю избу, чтоб следить за поспевающим самоваром.
Бабушка Евлинья, сидела в верхней избе на диване, она, молча, погрузившись в раздумье, изредка посматривала на шумевший около трубы самовар.
Санька, подойдя к самовару, щелчком пальца постучал по его горячему боку, определив, сказал:
– Скоро поспеет!
– Снимай трубу-то, а то самовар-то уйдёт! – предложила бабушка Саньке.
– Не уйдёт! Я дверь-то крепко притворил, – шутливо ответил Санька.
Слезши с печи, Василий Ефимович полез в верхнюю, он выпив две чашки чая, улез снова в исподнюю и сел ужинать. А семья в верхней, рассевшись за большим столом чаёвничала.
– Вы скорее рассусоливайте! – стоя на лестнице и высунувшись наполовину из исподней в верхнюю, упрекающее, и сухо, проворчал он на семью:
– Время-то уж много, керосин зря не жгите! Завтра рано всех разбужу к заутрене! – пообмякнув, добавил он.
Сидевшая за столом семья в тяжёлом безмолвии, громко с прихлёбом пили чай, а это особенно злило отца. Почувствовав недоброжелательное расположение духа отца, все разом, но нехотя, стали расходиться по своим местам на ночной покой.
Бабушка Евлинья, кряхтя и кашляя, полезла на печь, ребятишки постлали себе соломенный войлок на полу. Вскоре в избе Савельевых погас свет, все погрузились в сон. В селе, в домах, в окнах не было уже света ни искорки – все спали.
На белой, величественной, сторожившей село, колокольне пробили десять. В избе раздавался Василия Ефимовича дребежащий храп. Словно он тупой пилой пилил сухую бересту, а на улице, за окном по-звериному злился ветер о стекло, надоедливо царапали голые кусты бузины и громко стучали крупные дождевые капли. Порывистый ветер, буйно налетал на крепкий дом Савельевых, дребезжа стёклами окон, просился в избу.
Где-то над крыльцом, на ветру, надоедливо хлопала полуоторвавшаяся доска. Это безотвязное хлопанье разбудило хозяина Василия, от чего он вспросоньи, повернулся на другой бок и с досадой подумал: «Завтра же надо прибить эту злополучную доску». Дупластая берёза, с вековым стажем стоявшая под окном Савельева дома, качаемая буйным ветром, издала глухой таинственный звук. Она в своём дупле жалобно скрипела, печально трепыхая своими, косматыми, мокрыми ветвями. Эти-то таинственные звуки, исходящие от престарелой берёзы снова убаюкали Василия.
