Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)
Жнитво. Савельевы. Крестьяниновы и Ершов
Прошёл Петров день с ярмаркой в Чернухе, минула сенокосная пора, наступила Казанская. Вот и жнитво. Вечерами, в селе, стало пахнуть преснотой спеющей ржи, доносившийся из поля. Вечером в праздничный день Казанской, бабы, сидя на завалине, обсуждали трудовые дела.
– Мы, с этим сенокосом, всей семьей, так умаялись, что, и сейчас тяжко, – высказалась о трудной поре минувшего сенокоса Любовь Михайловна Савельева. – В деловую пору так: встаёшь с пастушьей трубой, и ложишься с вечерней зарёй, – натружено добавила она.
– А у нас Татьяна еле ходит, – сокрушённо заметила её сноха Анна Крестьянинова.
– Что она у вас? – любопытствуя, спросила её Дарья Федотова.
– Её брюхо забеременело, бедная едва передвигается, а ест помалу, как цыплёнок, – с подробностями объяснила бабам Анна.
– А у нас корова опять с быком ломается. Видно в прошлый раз не обошлась, – озабоченно проговорила Дарья.
– А у нас корова-то больно домовая. Каждый день без встречанья сама домой ходит. Она у нас доморощенная. – с похвалой отозвалась о своей корове Анна.
– Вы как завтра с жнитвом-то? – спросила Анна у Любови.
– Рожь поспела, надо начинать. Я сама-то, пожалуй, дома останусь, у меня ведь вот он, грудной Никишенька-то. Вместо меня, в поле поедет, матушка – свекровь, – пояснила Любовь Михайловна. – Пораньше, завтра, поедут, а обед-то им Ванька в поле отнесёт. У нас вблизи колодезя широченный загон в девять сажен, с него и начнём.
На другой день, спозаранку, семья Савельевых выехала в поле начинать жнитво. В телеге сидели: сам Василий Ефимович, рядом с ним Минька с Санькой, а на другой стороне бабушка Евлинья с Манькой. Выкормленный за ночь Серый, бойко шагал по заросшей буйной травой дороге. Он вдыхая едкий, пресный запах поспевшей ржи изредка всхрапывая, раздувал розовые ноздри, выркал.
В задке телеги, тупо постукивал, укрытый мокрой, с росой накошенной викой, бочёнок с квасом. Звонко перезванивались уложенные на вике, вызубренные серпы.
– Вот он наш загон-то! – оповещая своих жнецов провозгласил Василий, молодцевато, спрыгивая с телеги.
– Ну как, поспела ли? – спросила его старуха-мать.
– Вот гляди! – растирая на ладони тучный колос, с довольной улыбкой, горделиво сказал Василий.
– Откуда начнём? С того ой с этого конца? – советливо обратилась Евлинья к сыну.
– Откуда ветерок оттудова и начнём! – отозвался Василий.
Василий выпрягши лошадь, пустил серого на припрудовую траву, привязав его на верёвке к колу. Серый, с жадностью припал к сочной, пахучей траве.
По заведённому обычаю, жнецы заняв свои места: мужик-хозяин, у правой межи, около его Минька с Санькой, бабушка же, заняла бабью левую межу, рядом с ней встала Манька.
– Ну, в добрый час, с богом! Начинайте! – по старшинству, благословляя, торжественно объявила бабушка Евлинья, знаменательно блеснув, поднятым серпом над головой и врезавшись им в густую стену, колыхающейся на ветру ржи.
Со звонким хрумканьем серпа, подрезала первый захват рукой спелой ржи. Остальные жнецы дружно наклонились над своими серпами и пошла работа, серпы с жамканьем врезались в упруго наклонившуюся стенку ржи. Над головами жнецов то и знай взмётывались, нажатые, подхватываемые серпами горсти ржи, укладывались на стернистую землю, ложились в снопы.
Повинуясь серпам жнецов, рожь подрезалась податно. Жнецы продвигались вперёд и вперёд. За ними мертвенно лежали головастые снопы, наполовину утопая в торчмя торчащей, колючей жниве. Количество снопов, за жнецами ложилось по-разному: за отцом много, за бабушкой поменьше, за Минькой и Манькой еще меньше, а за Санькой совсем мало.
– Нынче год, жнём, а на будущее лето не знай будем ли жать-то!? – мечтательно заметила бабушка. – Бог даст, в этом году с хлебушком будем, а на тот год, незнай уродится ли! – с сомнением добавила она.
– До того лета доживём увидим, что посеешь, то и пожнёшь! – возразил ей, несогласный с ней Санька.
Истопив печь, наварив жирных мясных щей и напекши пирогов, мать, наложив всего этого в кошель, а щи в кувшин, напутствовала Ваньке:
– Ступай, неси обед жнецам в поле. Загон-то наш ты чай знаешь – у колодезя концом в луговину упирается, ты сразу найдёшь.
Ванька, знавал этот загон. В прошлом году осенью, он с отцом на ржаном севе этот загон боронил. Но точное расположение его за год запамятовал. Идя по заросшей, лебедой и диким цикорием полевой дороге, он смутно представлял, где же в действительности их загон. Полевая дорога не прямая, а всегда извилиста и притом по обе стороны обросшая стенами высоченной ржи. Из-за малого роста Ваньки, как нарочно рож упрятывала от Ванькина взора все ориентировочные предметы: кусты у колодезя, сам колодезь и копошившихся жнецов.
Исходил Ванька полполя, а своих так и не нашёл. Его пугала мысль, что он совсем, до самого вечера не найдёт свой загон. Изголодавшие свои родные жнецы обессилят, усталые вынужденно бросят работу, проклиная его Ваньку за то, что он не принёс им обед. От таких тяжких, мыслей и от горькой обиды Ванька заплакал, рукой размазывая по лицу грязный пот.
– Ты что паренёк плачешь? – спросил его повстречавшийся мужики.
Ванька, рыдая, сквозь слёзы, объяснил своё горе.
– Так ваши, отсюда совсем близко жнут, иди провожу, и он довёл Ваньку до своих. Обрадованный Ванька чуть не бегом побежал, завидя родную семью, он даже не чуя тяжести ноши – кошеля за спиной, и кувшина в руках. Увидя заплаканного Ваньку, семья шутливо посмеялась над ним, а он запоздало всхлипывая, положив кошель под телегой побежал к пруду умываться.
Перед обедом, отец заставил Ваньку стаскивать снопы по десяткам, а перед самим обедом отец сложил снопы в десятки, чтоб количество нажатых снопов легче было сосчитать и снопы на случай дождя не проросли бы.
Настало время обеда, жнецы устало расселись в тени под телегой. Ели щи из свинины, ели картошку с огурцами, наверсытку забавлялись пирогами с молоком.
Безлошадные люди, которые пришли в поле на жнитво пешком, и жавшие рожь поблизости от колодезя, стараются обедать около воды. Родник холодной воды у колодезя собрал около себя немало жнецов на обед. Здесь обедала и семья Крестьяниновых, с дедушкой во главе. Степенно и cмиренно, хлебали мясные щи, ели кашу, лакомились ватрушками.
Не успели как следует рассесться на луговине – дедушка щёлкнул ложкой Анке по лбу.
– За что, дед? – обиженно и недоумённо спросила Анка,
– Так, за дело! Знай приличие! Не садись мандой к часовне
– А я и не заметила, – робко оправдывалась Анка.
– Будешь замечать, и помнить! – строго проворчал на неё и отец.
– Да и вообще, перестань карячиться-то, что топыришься! Закрой своё лоно. Здесь ведь не дома за столом, здесь поле! – с грозными укорами обрушился на Анку дед.
Алёшка с Мишкой, подавляя в себе безудержный смех, уткнувшись в траву, приглушённо хохотали, вздрагивая всем телом, но смеяться в открытую боялись, как бы не натащить на себя злобу от дедушки и от отца.
Обедать к колодезю притащился и Николай Ершов со своей бабой. Они уселись у самого родника и обедали всухомятку, прихлёбывая холодной водичкой из родничка. Недолог обеденный перерыв на жнитве, а всё же находится время для общей беседы. Любители поговорить находят время побалагурить, рассказать о том, что сами знают, и кое-что наслушаться от людей.
Собравшимся около родника людям, держа речь о пище, Николай пространно разглагольствовал:
– Есть яйца, у меня нервов не хватает! Будешь их лупить, а белок совсем с скорлупой отстаёт и от яйца! Один пшик остаётся и становиться есть-то нечего. Яйцо-то всего-то с детский кулачок, а тут и вовсе жамкнуть нечего. Так, что лучше без яиц обходиться. Да и всего-то яйцы – не еда, а одно безделье, – оправдывая своё скудное питанье на жнитве, словословил перед людьми Николай.
И вытолачивая из стручка недоспелый горох, он продолжал:
– Я вот, частенько, задумываюсь над таким вопросом: как бы придумать, чтоб человеку поменьше хлеба на пропитание требовалось? А то вот, каждое лето жнём, молотим, мелем, запасаем немало зерна и муки себе на корм. Я об этом думал, думал, а лучшего не придумал, как только обратно в материну утробу залезть. Вот где благодать-то – беззаботно лежи в тёпленьком местечке и полегоньку потягивай, через пуповину соки. Не знай как вы, а я хорошо помню, как у маминьки в брюхе проживал. Покойница не обижалась на меня, что я целых девять месяцев отсиживался там и соки её тянул. Признаться, честно я хорошенько-то и не помню, тянул ли я соки, или так само собой, дело обходилось. Только, вот, жаль, что срок мой природой отведён, отсиживаться там. С напускной деловитостью закончил Николай и вставая с лужка, проговорил:
– Пойдём, Ефросиния, загон дожинать.
После короткого послеобеденного отдыха, не дождавшись, когда спадёт жара, жнецы снова с серпами в руках и снова штурмуют слегка колыхающуюся рожь, терпя и перемогая боль в беспривычно наломленной в наклоне над серпом спине. Солнце, едва свалившись со своей наивысшей точки своего пути на небе, бесщадно палит согнутые коромыслом спины жнецов, колит наклонённые над серпом головы, и всё, что не укрыто от его жгучих лучей, а надо жать и жать. Жнецы изнывая от жажды, у каждого во рту нетерпимая сухмень, языку не хватает влаги. Через сцепленные зубы, в рот невольно втягивается сухой воздух, еще сильнее суша язык.
Больше всех, томился и страдал от палящих лучей солнца, Санька. Он прямо-таки изнывал от усталости, боли в спине, он непривычки, то и знай, подходил к телеге – прикладывался к бочонку с квасом и долго пил. От натуги, у него всю спину изломало. От нетерпимой жарищи по всему телу тёк надоедливый пот. Он больше стоял, чем наклонялся над серпом. Он стал отставать от остальных жнецов. Его постать несжатой ржи, языком выдалась назад. Минька с Манькой стали подтрунивать над ним: «Саньк ты остаёшься «на козе», а это позор для жнеца». Изнемогая от зноя, Санька сняв с себя рубаху попробовал жать нагишом. Надоедливая муха безотвязно стала садиться на его голую спину и больно кусать. Санька неоднократно старался изловить муху, но она каждый раз, улетала и садилась на раскалённую спину. От нетерпимо жгучего солнышка кожа на спине Саньки покраснела, спину заломило, в пояснице еще сильнее заныло. И Санька, совсем обессилев, размяк. В завершение всех неприятностей, Саньку постигло и еще одно несчастье: после обеда он встал жать не на своём месте и серпом порезал палец мизинец на левой руке. Хлынула кровь. Бабушка Евлинья, пожурила Саньку;
– Не надо было вставать «на чужое» место! Ты «пережал руку», вот и обрезал палец-то. Так всегда, со всеми бывает, кто во время жатвы, переходит на другое место. Сорви листок подорожника, приложи к ранке-то. Тряпочкой перевяжи палец-то, вот кровь-то и перестанет течь, – посоветовала она Саньке.
Санька так и сделал. Болезненно морщась, сдержанно кряхтя, от боли, Санька чаще стал нагибаться над серпом, с осторожностью ширкал им, с натужью собранные в горсть, колыхающиеся стебли ржи.
По раскалённому бледно-голубому небу, плыли небольшие отдельные облачка на несколько минут прикрывая солнце. Вдруг, неожиданно над Ломовкой появилось небольшое, величиной с телячью овчинку, синеватое облако. Оно стало расти и расти и, вскоре увеличилось до значительного размера превратившись в тучку. Издали видно было, как из тучки хлынул сизоватый дождь и отдалённо прогремел гром.
– Пожалуй сюда нагрянет – заслыша гром, проговорил Василий Ефимович, увязывая на земле сноп, уминая его коленкой.
– Дай бог! Пусть немножко помочит. Жарищу укротит, и взбрызнутая рожь сориться не будет, – участливо высказалась бабушка.
Всё более разрастаясь, туча двигалась на восток, быстро приближалась к жнецам, поблизости колодезя. Издали было видно, как из тучи хлещет дождь. Сплошной синеватой пеленой затуманило часть западной стороны. Ярко блестела молния, буйные раскаты грома уж слышались почти рядом. На Санькину голую спину упали первые крупные капли дождя. Он поспешно побежал к оставленной им на снопе рубахе, шаркая ногами обутые в лапти, по колючей стерне. Не успел он как следует надеть на себя рубаху, как дождь хлынул ливнем. Мелькнуло мгновенно, хряснул гром. Побросав серпы, жнецы побежали в укрытия: отец, бабушка и Манька, нырнули под телегу, а Минька, Санька и Ванька, спрятались под сложенным десятком снопов. Дождь ожесточённо хлестал, казалось совсем рядом блестела молния, грозно и раскатисто гремел гром. Внезапно, дождь схлынул, об десяток стучали отдельные капли. Минька, вылезши из-под десятка, огляделся вокруг.
– Эх, десяток горит! – провозгласил он.
Санька с Ванькой из укрытия выскочили пулей. Ваньке подумалось, что горит десяток, под которым они сидели.
– Вон, глядите, – Минька, пальцем указал в сторону. На расстоянии с полверсты, красным пламенем пылал на чьем-то загоне десяток снопов.
– Громом зажгло! – вылезая из-под телеги, возвестила бабушка.
– Не громом, а молнией, знающе поправил её Санька.
– Это Бог во врага метил, а попал в десяток! Он говорит: «Преследуя блага, не пощажу даже человека!» – высказала бабушка изречение.
– Ну, как твоя спина? Полегчало, что ли? – спросил отец у Саньки.
– Отпыхла немножко, вроде легче стало! – блаженно улыбаясь, протянул Санька.
После, забрав в руки серпы, жнецы снова уткнулись в пожню. Жать стало легче, каждый чувствовал себя вольготней, от ржи сильнее запахло преснотой, земля приятно смякла, стерня не стала так сильно колоться. Манька напав на куличку цветов – василька, нарвала букетик, понюхала:
– Эх, как хорошо от них пахнет!
– А ты жни, а не разнюхивай! – упрекнула её бабушка, а то, на козе отстанешь.
– От Саньки-то не отстану! – бойко оправдалась Манька. Санька же улучив момент, разогнувшись смотрел на уходившую, на восток тучу. Он любовался двойной радугой, которая изогнувшись крутым коромыслом, на темно-синем фоне тучи, ярко блестела всеми семи цветами.
