Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)
Пожары. Пожар в Кужадонихе
Глубокой осенью этого года, Иван Пупилин со своей Катериной, надумали сына Олёшку женить. Заделали закваску для самогонки. А когда, закваска взбродила и поспела, они достали аппарат и расположившись в задней избе, вечерком, стали гнать «вино». Наладивши аппарат на полный ход и дождавшись, как закапало, Иван, на время отлучился к сродникам за бочонком, всё дело поручив своей жене Катерине. По своей неопытности и халатности Катерина, подвалив в топку аппарата сухоньких дровец, сама вышла во двор к скотине. Случилась беда – огонь в топке разгоревшись так разбушевался, что самогонка пошла бардой, а потом паром и совсем сорвало с аппарата колпак. Огонь вымахнув наружу и в избе всё принялось гореть. Спохватившись, Катерина, вбежала в избу, хотела огонь унять, махая по нему кафтаном, но было уже поздно. Вся внутренность избы оказалась объятой огнём. Расхлябянила, Катерина дверь, чтоб хоть самой-то спастись, а пламя как-будто, только этого и ждало. Вслед за Катериной в сени вымахнул целый сноп огня и пошло, поехало. Из избной двери к чердаку, раскалённой конской гривой, потянулось пламя. На чердаке вспыхнули подвешенные берёзовые веники, в сенях принялась, драночная крыша, между дровами, с соседним Лабиным домом, заполыхала солома.
– Горим! – баламутно заорала перепуганная Катерина. Взбунетенились шабры, взбудоражились живущие поблизости люди. Прибежал, как оглашённый, Иван. Держит, не выпуская из рук бочёнок, неистово, закричал, что есть мочи:
– Караул! Горим!
А дом почти весь объят огнём, пламенно полыхает крыша. Перепуганные до последнего Иван со своей Катериной бросились прятать аппарат, который, выволокли наружу люди. Хлопотливо, кряхтя, обжигая себе руки, Иван с Катериной, возком поволокли аппарат на чужой огород прятать.
– Иван Игнатьич! Эт вы куда его потащили? – полушутливо поинтересовался Иван Федотов, первым пригнавший лошадь с брычкой и лагуном полным водой.
– Как куда – прятать! – дрожа всем телом, отозвался Иван. А то, вот-вот, на пожар-то нагрянет милиционер Куроедов, тогда греха необерёшься! Cоставит протокол, вот и будет двойной убыток.
– Тогда, пусть бы, аппарат-то лучше в огне сгорел, а то вы себя только выдаёте своим прятаньем. Видишь, все люди на вас смотрят, – дельно посоветовал Федотов.
Первыми заметили зарево гулявшие парни Ромка и Санька. Ромка поспешно вскочив на пологую крышу отлива, Савельева двора. Тупоча ногами и зыбко качая всю крышу, взобрался на самый конёк высоченного двора, тревожно крикнул:
– Горит Кужадониха!
На колокольне ударили в набат. По селу разносились частые, тревожные, пугающие звуки. Ничто, так не будоражит тишину, ничто так тревожно не булаганит народ, как учащённые ударные звуки набата.
Одновременно с ударами в набат на колокольне, Санька вбежав в избу, тревожно крикнул:
– Горит! В Кужадонихе.
Всполошённый отец выбег во двор, там беспокойно замычала корова, заблеяли овцы. Не зная, что делать, Василий Ефимович в темноте заметался по двору. Споткнувшись, он упал через сенное корыто, больно зашиб колено. С досады зло выругался, выскочил на улицу. По озаренной, вечерней улице, суматоха и беготня.
К Савельеву дому с одними передками, на лошади подскакал Олёшка Пупилин.
– Василий Ефимыч, у тебя слышь лагун с водой на телеге, есть на припасе! – обратился запыхавшийся Олёшка к Савельеву.
– Есть! А кто там горит? – с тревогой в голове осведомился Василий.
– Мы-ы, – горестно протянул Олёшка
– Шабер Федотов с своим лагуном ускакал! Вот он меня и надразумил, что у тебя тоже лагун с водой.
Подбежавшие мужики дружно помогли, переставить телегу с бочкой воды с передков, на передки, на которых прискакал Олёшка. Ступая большущими кожаными сапожницами, обутыми на босу ногу, на пожар в одних подштанниках, по улице, торопко пробежал Николай Ершов.
– Горят Пупиловы! – крикнул он на ходу, какой-то бабе, всполошённо, спрашивая у него: «Кто горит!?».
Вслед Николаю, по грязноватой дороге улицы, прогромыхали две пожарные пароконные машины-насосы. В селе установлен такой порядок: на случай пожара, для тушения его, из каждого дому должны бежать с средствами, кто с топором, кто с лестницей, кто с верёвкой, кто с багром, а бабы с вёдрами. На этот счёт к углу каждого дома прибита дощечка с изображением того оружия, с чем должны бежать из этого дома на пожар. Около пожарища, народу сбежалось со всего села: туш, шум, гам, грохот, пронзительно-требовательное конское ржание и общий переполох.
Издавая треск, полыхают два дома: Пупилин и шабров Лабин. Домашний скарб, вперемешку с пожитками, успевшими выхватить из-под огня, навалены, вразброс около мазанок. У соседних с пожарищем домов мрачно зияют без рам, наличников и косяков, оконные проёмы. Прилежные к тушению пожаров мужики, орудуя баграми, громко командуют над уцепившимися за багры молодёжью. На подмостках, у пожарных насосов орудуют артели сильных молодых людей, они дружно и упористо «качают», нагнетая в машину воздух.
Озабоченный, чрезмерным усердием качающих, Стёпка Кочетков, предупреждающе кричит:
– Реже! А то рукава-кишки полопаются!
Санька Лунькин, как специалист по тушению пожаров, ловко орудует спрыском. Он смело и безбоязненно, напористо наступает на огонь и направляя в него водяную струю гасит особо разбушевавшееся пламя.
– Хороша машина, с ней можно прямо в огонь лезть! – с похвалой отзываясь о добротности одной из двух сельский пожарных насосов, высказался перед мужиками Иван Федотов.
– Вот прыщет! Инда горелыши от напора воды летят! – поддержал Ивана кто-то из толпы мужиков, несколько уставших от тушения и теперь видя, что огонь несколько утихает.
– А Санька-то Лунькин, вот бесстрашный какой! Прямо в огонь с кишкой лезет, – высказалась одна из баб, стоящая тут уже с пустыми вёдрами.
Лошади, беспокойно перетаптываясь с ноги на ногу, теснили пугающихся и визжащих с перепугу баб, и девок, к мазанке.
Евдоким Клементьев, на лошади, с только что опорожнившемся лагуном из-под насоса, опасливо отъезжая от него, злобно орал на беспокойно перетаптывающуюся с ноги на ногу, с выпученными глазами лошадь:
– Тру-у! Дьявол! – кричал он на лошадь, боясь как бы кого не задавить в этой людской кутерьме.
Видя, что опасность от огня миновала, пожар стал затихать, на соседские дворы уже не перекинется, мужики, куря, полукружьём собрались около Николая Ершова.
– А ты, Николай, что безо всего на пожар-то прибежал? – спросил его Иван Лаптев.
– Я уж не виноват, что к моему дому никакой дощечки не приколотили, – с наивностью и блаженно улыбаясь, ответил Николай,
– Ладно хоть сам-то я сюда живой примчался, – закуривая, балагурил с мужиками Николай.
– Видите ли, какое дело-то! Я давеча, только было прилёг на постель к своей бабе. Примостившись к ней, хотел проверить, крепко ли у неё приросли ноги к туловищу. Хвать с улицы послышалась какая-то беготня, топотня и вдруг забалабанили: бом, бом, бом… Я второпях схватил штаны, стал их натягивать на себя. Никак ногами в штанину не попаду, никак не надену, со зла я бросил их, надвинул вот сапоги и ходу. В одних подштанниках, второпях даже забыл ширинку застегнуть. Ну пускай, задорные бабы не зарятся на мою обтоку, – добавил он.
Под общий, одобрительный смех, рассказывал о своих происшествиях Николай.
– Хоть я и с пустыми руками сюда прискакал, но если бы не я гореть бы. Это я их отстоял от пожара! Гляжу, а у ихнего двора от накала, забор загорелся, я не сплоховал – бросился, да хвать! Из рук у какой-то бабы ведро с водой и хлесь! На воспламенившийся забор и огонь потушил.
– Вот молодец! – кто-то похвалил Николая из толпы.
У дороги, около Лисовой мазанки, сгуртовались девки и бабы, запоздавшие на пожар. Марфа Селиванова, шепелявя своим провалившимся ртом, среди баб, неторопливо, ведёт разговор:
– Эт рази пожар. Дым валит, а огня совсем не видно! Вот, напрештово, когда я еще девчонкой была, у нас в селе большой пожар был! Вот тогда горело, так горело! Ужасная страсть была, а не пожар. Загорелось-то как раз в бурю, только тем люди и спаслись, что почти все убежали в поле. Сто двадцать три дома и всё добро, что было у людей запасено до тла сгорели. Да баба с ребёнком сгорели. Он у неё в избе в зыбке был, а она была на огороде, гряды полола. Она что-то замешкалась и позабыла, бросилась в избу, а дом-то весь уж в огне да в полыме! Вот оба и сгорели.
– Да, вор ворует, хоть стены да оставляет, а пожар ни с чем не считается – всё пожирает! – сажолеючи к погорельцам проговорила Дарья Федотова.
– После такой беды, только вздыхать приходится, – полуплача, проговорила, Лабина Анна, хозяйка, только что сгоревшего дома.
– Сгубили они нас, в шабровом деле, со своей Олёшкиной женитьбой! – болезненно вздыхая, обозревая горелыши своей избы, жаловалась она толпе баб.
– Картошка в подполе вся сгорела, куда её сейчас печёную-то денешь! – рази только на винзавод за бесценок. Теперь нам, в зиму-то, рази построиться! Где будем зимовать, кто нас пустит? Кто нас будет рад? – слезливо охала она, под общее бабье вздыхание сожаления.
Зима. Старики и старухи. За дровами.
К вечеру последующего дня, разгулялся сильный ветер. Небо посерело, побагровело, а ночью поутихло и хлопьями повалил снег. В эту ночь, Василий Савельев, спал на печи. Ещё с вечера его забеспокоила разболевшаяся грыжа. Василий, по опыту своему, по болезненности грыжи, заранее чувствовал, что погода, вскорости должна измениться. «Наверное, в ночи-то снег выпадет», – проговорил он залезая на печь вечером, укладываясь на сон. И вскорости, заснул под жалобное завывание ветра в печной трубе.
Утром, он встал ещё до рассвета. Боль в паху несколько затихла, он слез с печи поспешно подошёл к окну. Его глазам предстала, окутанные белым, пушистым снегом, земля и крыши построек.
Василий одевшись, зажёг фонарь, и вышел во двор. Оставив фонарь во дворе, он, отворив калитку, вышел на улицу. Светало. Над селом стояла таинственная безветренная тишь. Наслаждаясь первым зимним утром, и вдыхая прохладную тёплынь первозимнего утра, Василий размышлял сам с собой, проговорил вслух: «Как окутало всё кругом!». По улице расстилался, ещё ничьим следом не тронутый белый пушистый ковёр. Избы, окутанные белыми одеялами, понуро смотрели окнами на выбеленную снегом улицу.
По первопутку, Василию захотелось съездить в лес, за дровами. Он, выведши из хлева застоявшегося Серого, стал его запрягать в заранее приготовленные сани-дровни. Вскоре, Василий выехал со двора, и первым обновил санный путь, проложив за собой, две изогнутые глубокие полосы, проделанные в снегу, полозьями дровней. С скрытой, радостью он горделиво прикрикнул на Серого, тот помчался резвой рысью, не чувствуя за собой тяжести саней и хозяина. Прилипший, мягковатый снег к копытам лошади, от бега, ошмётками полетел из-под ног Серого, забрасывая полушубок и попадая в лицо Василию. Из-под поскрипывающих на снегу полозьев саней, назад потянулись ровные две полосы. Минут за десять Василий доехал до леса. В хвойных вершинах сосен тихо шумел ветерок. Василий, глядя во все стороны любовался красотой природы в зимнем её одеянии. В стороне от дороги, под тяжестью снега, низко наклонив голову, стояла молодая ель. Снег задержавшийся на её разлапистых ветвях низко наклонил её к земле. В нужном месте, Василий остановил Серого, привязал его к сосне, а сам принялся наваливать на сани, запримеченный им ранее, кем-то оставленный сосновый, смолистый, комель дерева. Из ноздрей серого клубами вырывался пар. Он стоял у высокой сосны и чесал морду о шершавую кору дерева. Ввалив в сани, комелёк, Василий принялся рубить топором хворост, с тем расчётом, чтоб пополнить дровами воз и замаскировать комелёк. Мелодичный звон топора, далеко разносился по лесной чаще. Молодую поросль и сучки Василий рубил наотмашь. Работа спорилась, и воз вскоре был готов и увязан.
По-возвращению в село, Василий увидел, как по улицам взад и вперёд разъезжали на санях запряжённые лошадьми мужики, санными следами бороздя по снежной улице, кроя её на разные геометрические фигуры. Зима наступила как-то сразу, в один день. На дорогах колёса сменились санями.
В этот день, глубокого предзимья, многие хозяйственные мужики, перевозили свой летний инвентарь в амбары и сараи: плуги и бороны туда убирались до весны. Телеги ставились под навесы. Мужики спешно исправляли поломанные сани, ввёртывали к ним оглобли.
По приезде домой, Василий, свалив в пробеле воз и распрягши лошадь вошёл в избу. Вся семья была в сборе – ждали его обедать. Сидели и ели за столом, почти молча, только слышно было как стучат ложки о края общей чашки, в которой парились постные щи, забелённые толчёным конопляным семенем.
Бабушка Евлинья, жуя хлеб и степенно прихлёбывал из ложки щи, как-то между прочим, делилась с семьёй своими замечаниями насчёт посадки:
– Скоро холода настанут – ветер холодный от Серёжи подул «Сиверко».
– То-то свинья, набрав полную пасть соломы поволокла её себе в гнездо! – высказала своё замечание и Любовь Михайловна.
– Ты, Вась, погляди картошку-то! Укрой яму-то потеплее, чтоб она не перемёрзла! – дала указание сыну бабушка.
– Знаю, укрою! – коротко ответил матери сын-хозяин.
Он сам знал, что и когда надо делать. Будучи заботливым и предусмотрительным хозяином своего дома, он не дожидался чьих-либо указаний или напоминаний в вопросах хозяйственных.
Черпая большой деревянной ложкой кашу, он повелительным тоном давал задание своим старшим сыновьям:
– Вы поменьше лодырничайте! Чтобы, каждый день по дюжине каталок вами было сделано и на сушилах уложено.
– Ты Саньк, в книжки-то поменьше заглядывай, торчать за ними, а толку мало. Наделайте побольше, каталок-то! Сдадим их Лабину, денег получим, а на денежки-то, чего угодно приобрести можно! – назидательно поучал он сыновей.
С давних времён, Мотовилово славится кустарничеством, по выработке точёных стульев с плетёными сиденьями, из камыша и детских каталок. Близость леса, способствовало мотовиловцам в выборе такого ремесла. Детали для стульев и каталок вытачиваются, из липовой древесины, на примитивных токарных станках, приводимых в движение, ногой токаря. Производством каталок в Мотовилове, занимаются больше половины жителей села, которые помимо доходов от землепашества, на этом, имеют денежный заработок. Всю зиму, а свободные от возделывания земли, и лето, люди занимаются выработкой каталок. Раньше ещё до империалистической войны 1914 года, мотовиловцы возили стулья во многие города южной России. Дедушка Крестьянинов Василий Павлович, скупая стулья у кустарей на лошади ездил с ними, даже в Астрахань. Туда вёз он воз стульев, а оттуда воз рыбы, которой потом торговал на дому. Иногда, он целую зиму находился в поездке. Бывали случаи, что он возвращался оттуда с одним кнутом в руках: деньги, вырученные от продажи стульев и даже лошадь с санями проигрывал, так как он в молодости был большим любителем игры в деньги. Были же и такие случаи, что он домой привозил целый воз разнородного товару и полные карманы денег. Таким способом, он сколотил немалое достояние и стал почтенным жителем села. Состарившись, Василий Павлович, управление своим хозяйством передал сыну Фёдору, мужику такому же расчётливому, хозяйственному и скупому, как и его отец, ныне дедушка Василий Павлович Крестьянинов.
Поездив и побывав, во многих городах, дедушка Крестиянинов, наглядевшись на людей, наимался кое-чего хорошего и рассказывал о своих приключениях в дороге. Часто об этом, он рассказывал ребятишкам Паньке с Ванькой, которые любили слушать его, по-детски разинув рты:
– Вот однажды я еду из Урюпина. Дело зимой было, а дорогу мне и перебегает лиса. «Ах, думаю, Каналья ты эдакая. Погоди я вот тебя сейчас подкараулю, кнутом огрею». Да так и сделал, она видимо, рыбий дух учуяла (я в санях-то под пологом полвоза рыбы вёз). Вот она бежит за моим возом и носом поводит, к рыбе принюхивается. Я слез с саней, кнут в руки взял, она что-то замешкалась, я приловчился да как урежу ей кнутом по носу – тут и каюк ей. Приехал я тогда домой, с лисы шкуру содрал, воротник старухе исправил! Вон бабушка Дуня его износила. Она тогда еще молодая была. А всего пуще в дороге я боялся разбойников. А их, в то время, по дорогам шлёндало уйма. Они средь бела дня ограбить могут. А ездил-то я почти всё время в одиночку: я никому не мешаю и мне никто. Вот однажды, проезжая лесок, выходят мне наперерез двое хахалей. Ну думаю хана мне, да и только. Я лошадь огрел, как следует, кнутом и тягу! А лошадь-то у меня тогда была рысак орловской породы, как хватит с места в галоп. Гляжу, мои грабители бежали, бежали за мной и отстали. Да видимо с досады, как пальнут мне вдогонку из какого-то короткого ружья, да не попали. Моя лошадь с испугу от выстрела ещё пуще рванулась вскачь. Отъехал, отмахав версты три, гляжу, разбойники больше за мной не гонятся. Лошадь сбавила бег, чувствую, где-то под санями шипит. Я остановил лошадь-то, заглянул под сани, а полозьи-то от трения докрасна накалились: снег тает и шипит.
Наслушавшись дедушкиных рассказов о были и небылиц, Панька с Ванькой, выбегали на улицу. Они по задворкам и огородам гоняться за синичками, стараясь загнать их в клетку-ловушку поставленную на ветвях яблони в огороде Паньки.
Заслышав голос горшечника, ехавшего с возом горшков по улице, и кричавшего: «Кому горшков, кринок. Не надо ли!» Бабы выходили на улицу, выбирали себе кринки для молока и горшки под сметану, торговались и покупали.
Бабушка Дуня тоже вышла. Выйдя на улицу она первым долгом истово помолилась на восток, а потом только направилась к горшечнику. Снег хрупко захрустел под её ногами.
– А ты, мамк, запахнись, что вышла, полупальтик на одну руку! – окрикнул её, Фёдор, стоявший у угла дома и видя, что мать так легко одетая вышла на улицу.
Наглядевшись на горшки и кринки, Панька с Ванькой занялись катанием шаров из мягкого, оттепельного снега, а потом стали играя кидаться снежными комьями.
– Не кидайтесь, в окошко попадёте! – строго укротил детский азарт ребят Панькин отец.
Панька с Ванькой побежали в избу, чтоб самим обогреться и руки, озябшие от снега, отогреть.
– Вот шлёндайте тут, без дела дверью хлопаете! Холоду в избу целую уйму напускали! – упрекающее, ворча встретил их дедушка. – Проказники! – добавил он.
Вскоре, с купленным горшком вернулась домой бабушка Дуня, она первым делом обратилась к своему дедушке:
– На-ка дедушк, погляди горшок-то чай не со свинцом я выбрала.
Дедушка, взяв горшок, поставив его на ладонь левой руки, правой ладонью ударил по горшечному боку. Звук получился не звонкий, а глухой и дребезжащий.
