Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.)
– Намо худой купила! Слышишь какой звук-то! Ты рази его там не попробовала?
– Намо нет! Ты ведь знаешь, что я руки-то восей в бане паром обварила, вот и нельзя мне на ладонь-то ничего ставить-то! – болезненно морщась оправдывалась бабушка Дуня.
В зимнее время, в праздники, в семье Крестьяниновых, бабы ходили в церковь к заутрине и обедне, приготовляли пищу для семьи, а мужики, после обедни, кормя, управляли скотину.
Затем вся семья усаживалась за стол обедать. За столом сидели степенно и тихо, ели не торопясь, зря не разговаривали, а если говорили, так только о деле и с весом. После обеда, молодёжь уходила из дому гулять, а старики и старухи, кто где укладываясь, погружались в сон. Дедушка по-стариковски забрался на печь, пригрелся, и вскоре захрапел дребежащим храпом. Кот, примостившись у него на спине, прищурившись замурлыкал, настороженно поводя ушами, улавливая малейший мышиный шорох. Фёдор на отдых расположился на кутнике под пологом, а старухи легли кто где. Вскоре весь дом погрузился в безмятежный храпучий сон. Дедушкин и Фёдоров басовитый храп, перекликался с свистливо звенящим старушечьим храпом. От сильного, с выхрапом, храпа Фёдора волнисто колыхался полог, под которым он спал, а дедушка на печи храпел с каким-то отрывистым хлюпом, словно он пил сырые яйца. В чулане, в залавке, пользуясь тишиной, притаённо завозилась мышь, шебурша хлебной коркой. Кот мгновенно спрыгнув с печи, крадучись, настороженно занял подходящее место, откуда ловчее будет броситься и сцапать мышь.
Послеобеденный отдых продолжался часа два, потом, вся семья, снова собиралась дома, садясь за стол, угощалась, праздничным чаепитием.
– Паньк, грех неумытыми руками за хлеб хвататься. Хлеб – дар божий, а ты прямо с улицы и за хлеб! – назидательно заметил дедушка Паньке, первым усевшимся за стол.
Недовольный, дедушкиным упрёком, Панька в ответ, что-то пробурчал, чего дед не расслышал. Он, приложив к уху ладонь, переспросил Паньку:
– Чего ты пробормотал, я что-то не понял? Говорить, так надо внятно! Панька дедушке не ответил.
– Ах ты, охальник, дуй тебя горой-то! – полушутя, полусерьёзно обругал дед внука.
Дедушка, подошедши к самовару, стоявшему у печи под самоварной трубой, пальцем пощёлкав по его медному блестящему боку, известил:
– Ёще не поспел! Ищо немножко и поспеет!
Дед отвязав от пояса ключ, который он ночью держал при себе, отпёр свой заветный сундучок, извлёк оттуда несколько кусков сахара и, взяв в руки сахарные щипцы стал колотить сахар на небольшие кусочки. Раздав всем по кусочку, вся семья принялась за чаепитие. Языком присасывая сахар, губами дуя на блюдечко и прихлёбывая горячий душистый чай.
После чая, дед надев на нос очки и достав с полицы библию, начал читать её. Читая, библию, некоторые выдержки из неё, он растолковывал семье, особенно молодёжи:
– Звериное число «666» – означает пришествие на Землю антихриста. Вот придёт на Землю антихрист, тогда узнаете неслушники. Боже послание не минует нас за наши прогрешения!
Савельева бабушка Евлинья, придерживаясь религии, не так часто ходила в церковь. Она большее время находилась дома, нянчилась с внуками. Будучи с детства религиозной, она, особенно в зимние вечера любит петь, богослужебные стихи: «Совет превечный», «Врата адовы», «Неимамы», «Верую», «Архангельский глас».
Подражая пению нищих, иногда в избу вламывалась ватага парней и в вечерней полутьме запевали: «Не унывай, не унывай, душа моя!», тогда бабушка озлобленно вскакивала с места и с бранью выталкивала озорников на улицу ругаясь:
– Ах вы басурманы, ахилы, греховодники, супостаты!
Больше всего бабушка не любит, когда кто-либо закурит в избе или в избу вбежит за хозяином чья-либо собака. Тогда бабушка ни слова ни говоря, поспешно смызнув с печи, торопливо вбегает в чулан, берёт там в руки сковородник и беспощадно угощает им собаку, которая с визгом бросается к двери отворив её лбом, вышмыгивает из избы.
Если табачный дым, тайно-закурившего, дойдёт до бабушкиного носа. Смотря по важности личности закурившего в избе и найдя, если личность не очень-то важна, бабушка, с бранью обрушивается и на курильщика, угрожая и его угостить сковородником. Выдворяя виновника за дверь, она ворчливо ругается: «Дым из кадыка, пышет как из трубы и прёт от него как ото пса!».
В саду. Зайцы, снегири, ребятишки школьники
Зима во дворе, декабрь принёс с собой мороз и стужу. Под розоватым, морозным небом, мирно стоят избы села, сохраняя в себе тепло. После изнурительного дневного труда за токарным станком, токари, в сумерки, выползают из тёмных приземистых токарен на улицу, чтоб освежить свои лёгкие чистым морозным воздухом.
Парни, по установившейся традиции, затевают добровольную, полюбовную драку – «таргу». В кулачном бою, парни главной улицы схватываются с парнями улицы Кужадонихи.
Бывает, ватага Кужадонских парней в азартном кулачном бою гонит парней главной улицы, а бывает наоборот, кужадонские трусливо отступают, их преследуя колотят парни с главной улицы.
Молодые мужики из-за того, что они уже не парни, а обаблены, в драке участия не принимают. Они только издали наблюдают за ходом боя, и подзадоривая «своих», натравляют на противника.
Под вечер, чувствуя холод, птицы, особенно воробьи, ищут приюта около изб, они прячутся за наличниками окон, стараясь прижаться к теплу.
С ясного, безлунного неба, на село смотрят бесчисленное множество зрелых звёзд, а морозном воздухе, мерцая, словно под ветром пламя. Невидимая рука мороза, узорчато разрисовала окна изб. Долга и томна зимняя ночь. Старики и старухи рано ложатся спать. Трескучие удары лопающих, от мороза тесовых крыш, заставляют переворачиваться их с одного бока на другой.
После длительной тягучей ночи, наконец-то, начинает светать. Звёзды на небе начинают постепенно меркнуть. Зимнее утро иногда холоднее, чем ночь, а особенно на восходе солнца. В такие холодные ночи и утры, холод и голод, гонит зайцев из леса ближе к человеческому жилью. Осмелев, они подбегают к сараям, подбирают растерянное на снегу сено, нападают на яблони в садах, обгладывают их кору, портят и губят яблони и вишни. Зайцы набегут, навредят человеку и снова в лес убегут, вызывая у людей недовольство и проклятье за нанесённый ущерб.
По восходу солнца, Фёдор Крестьянинов, вышел за задние ворота, в огород. Он решил проверить свои восемь яблонь – не обглоданы ли. Три, которые помоложе, остальных, оказались сильно попорченными зайцами. Внизу у снега, на стволах виднелись узенькие, бороздчатые следы от острых зубов грызунов. С чувством сожаления и презрения к зайцам, Фёдор в душе ругая костерил проклятых зайцев:
– Чтоб вам сдохнуть окаянным! Чтоб зубы у вас повыпадали! – наделяя зайцев, всяческими пагубными напастями, ворчал Фёдор. – Вишь, как обглодали, паразиты! Чуть ли ни вкруговую. Весной, наверное, не выживут, погибнут, – размышляя про себя, думал Фёдор.
Обмотав соломенными жгутами и укрепив обмотку лубками стволы всех восьми яблонь, Фёдор, решил для себя: «Вот теперь ни один заяц не подступится». Он, также притоптал снег вокруг яблонь, чтобы мыши не проделали под снегом ходов и не погрызли яблони, а в заключение своей работы он пообтряс снег с ветвей яблонь, чтобы под тяжестью не поломались сучья. Ещё он пообломал и удалил веточки с сухими листьями, опутанные паутиной, в которой зимовали коконы вредителя жучка-шелкопряда. Вскоре, придя из школы в сад вышли Панька, Ванька и Санька. По веленью отца Паньки, ребятишки принялись ещё сильнее утаптывать снег вокруг яблонь, чтоб он уселся ещё плотнее. Ребятишки, резво бегая разыгрались, а устав от беготни сели отдохнуть. На одну из яблонь присела стайка снегирей. Своим красным оперением они разукрасили яблони, и сделали похожую её, на осыпанную спелыми краснобокими яблоками. Ребята, с восхищением смотрели на птичек. Затаив дыхание, они не шевелясь любуясь наблюдали за прелестью картины, боясь спугнуть красивых птичек. Имея желание завладеть хотя бы одним снегирём, Панька с осторожностью пятясь задом, к воротам двора, пошёл за птичьей клеткой, а когда он вернулся, снегирей на месте уже не было, они спорхнули и улетели.
– Эх ты, не дал нам всласть наглядеться на птичек! Разве их поймаешь! – упрекнули Паньку, Санька с Ванькой.
– Они тебе не синички – снегирей в клетку не загонишь.
Покатавшись с заснеженной крыши бани, ребята пошли на самодельную гору, которую они смастерили сами.
– Ладно вам, глызгать-то, что у вас ноги-то ходуном ходют. Все лапти исшаркали! – грозно упрекнул Панькин отец, ребят, с увлечением и детским азартом стоя катающихся на горке.
– Паньк, а ты умеешь сам лапти плести? – спросил его Ванька.
– Нет, но скоро научусь. Мне дедунька наш говорил, чтобы научиться хорошие лапти плести, надо первый неудачный лапоть на огне сжечь, а пепел от него съесть. Тогда только можно заделаться хорошим лапотником.
– Чудак, ваш дедушка! – критично проговорил Санька Федотов.
– А ты Саньк, таблицу умножения выучил? – спросил его Панька.
– Выучил, по порядку. Только вразнобой, не совсем часто случаюсь.
– А ты, Ваньк, падежи разучил, ай нет?
– Изучил, а что?
– А ну-ка, пропадежуй по порядку.
– Именительный (кто-что) – Иван.
– Родительный (кого-чего) – Романа.
– Винительный (кого-что) – Василия.
– Дательный (кому-чему) – Дашке.
– Творительный (кем-чем) – Пашкой.
– Предложный (о ком-о чём) о Палашке, – твёрдо отрапортовал Ванька.
– Пошли к нам в избу, книжку читать! У нашего Саньки очень интересная есть, – предложил товарищам Ванька.
– Пошли! – дружно согласились ребята.
Ванькин брат, Санька, охотно отозвался на просьбу ребят и стал отыскивать в шкафу книжку.
– Опять за книжки? – строго упрекнул его отец.
Санька, испуганно, слегка вздрогнув, засуетился. С проворством отыскав книжку – подал её ребятам, а сам поспешив в токарню, ногой копырнулся о сучёк в половице, упал, растянувшись на полу.
– Какой ты Саньк, всё же не сообразительный и дрюпноватый! Нашёл место, где упасть! – полушутливо упрекнул его отец.
– Скинь пеньжак и сапоги разуй! Внедрился во всё новенькое и думаешь дело? А откуда это всё берётся вы не разумеете! – ворчал на Саньку отец.
– Вот двинуть по баклану-то, и будешь знать, как самодовольничать-то, – назидательно и грозно продолжал напевать отец.
– Ты, уж, его совсем затыркал! – с жалостью к Саньке упрекнула отца мать, Любовь Михайловна.
– А тебя тут не спрашивают! – строго оборвал он её.
Сконфуженный отцом Санька, присев у порога, пыхтя, старательно навивая портянки на ноги, стал обуваться в лапти. Обувшись вышел в токарню, встав за станок, принялся за точку проножек.
А ребятишки-школьники, прочитав с полкнижки и громко поспорив о том, о чём писалось в ней, снова выбежали на улицу. Выйдя на дорогу, принялись зазывно кричать: «Тарга, тарга! Ура!!!».
Первое кино. Электрический свет.
Из Арзамаса в Мотовилово впервые привезли кинопередвижку, которая у некоторых людей в сознании, произвела полный переворот. У наклеенной, на Федотовой железной мазанке, афиши столпился народ. Наперебой читали афишу. Афиша извещала: «Сегодня, в воскресенье, 20 декабря 1925 года, в помещении школы, будет показана кино-картина «Везде и всегда неграмотному беда». Цена билета 5 копеек, начало в 8 часов вечера».
Вечером наспех поужинав, народ валом повалил к школе. В вестибюле школы около лестницы народу не протолкнёшься. У стола, над настольной лампой, нависли люди, каждый старается приобрести входной билет. Продающий билеты Сергей Лабин, едва успевал получать деньги и отрывать билеты. В его кассу со звоном, сыпались пятачки, гривенники, полтинники. Шелестя клались перед ним и новенькие рублёвки. А Федька Лабин (из-за отсутствия у отца мелочи) выклянчил у него, и приволок сюда, даже с трактором пятёрку.
У входной двери в самый обширный класс, где учились школьники младшего класса, опёршись о косяк, столбом стоял здоровяк Санька Лунькин. Он по билетам людей пропускал в зрительный зал.
Девки, сидевшие на скамьях середних рядов, щёлкая семечки, весело переговаривались между собой, изредка задорно, но несмело хихикали. Парни и мужики сгуртовались около аппарата и динамомашины, с большим интересом и любопытством разглядывая диковинные предметы. Киномеханик, винтами привернув динаму к скамье, напружисто крутанул за рукоятку. В динамо заурчало, в лампочке, висевшей на проводе, у дверного косяка, сначала появилась красная нить, а потом зажёгся яркий свет, ослепив глаза вокруг стоявших людей.
– Кто хочет вертеть динамку!? – обратился механик к публике,
– Давай я поверчу, я умею! У нас веялка есть, так я её, всё время кручу, – вызвался из толпы Гришка Батманов.
Гришка мерно начал вертеть за ручку. Свет в лампочке светил так же, как и от механика. Довольный тем, что он, обыкновенный деревенский парень, своеручно производить такой яркий, приятный для глаз, впервые появившихся в селе, электрический свет. Гришка, самодовольно улыбаясь, крутя мерно нагибался над динамикой, в такт движения ручки.
– Дайка я поверчу! – желая сменить Гришку, предложил свою услугу Мишка Крестьянинов.
– На, крути! – освобождая место, согласился Гришка.
Пока крутильщики менялись, свет в лампочке поблек, но тут же снова ярко осветил зрительный зал. Мишка, своей силой с озорством нажимая, подналёг на рукоятку динамики.
– Тише! Тише! Крути, – громко крича, осадил его киномеханик, – А то лампочка перегорит! – добавил он.
Готовясь к бесперебойному показу сеанса, механик хлопотливо вертелся около аппарата, показывая свою умелую увёртливость. Он именным петухом, перескакивал от аппарата к динамике и снова от динамики к аппарату, показывая этим свою молодцеватость перед девками. Он очередной подскочил к динамике, сняв с неё колпак, потёр шкуркой вертящийся какой-то валик, вокруг которого мельтешились искорки. Надев снова колпачок на место и закрепив его отвёрткой, механик снова принялся возиться около аппарата готовив ленты к показу.
– Гм! Удивительная вещь! Из штуковины, похожей на четвертной самовар, а из неё откуда-то берётся свет! – дивясь всему этому, высказался Василий Савельев, – Вот бы такой-то свет в избу! – мечтательно добавил он.
– Нет бы, нам токарям, в токарню! А то от лампы-пятилинейки, глаза за станком режет! – заметил Гришка Батманов.
– И неплохо, было бы, бабам стряпухам в чулан её! На таком ярком свету, не каждая бы муха в чугун со щами попала, и таракан в тесто не забрякался бы! – дельно заметил, присутствующий тут Николай Ершов.
– И откуда, всё же, тут свет-то берётся? – не переставал дивиться на урчавшую динамику, не известно у кого, спросил Василий Савельев.
– Видимо тут всё дело в шестерёнках. Ты видел их, сколько внутри-то этой штуковины. Шестерёнки крутятся в разные стороны и из них искры сыплются, а по этому проводку они все стекаются к лампочке и зажигают её, – многословно и предположительно объяснил, стоявший тут же и не менее других восхищённый этим чудом, Кузьма Оглоблин.
– Эх, если всё дело в шестернях, то я возьму, да тятькину, веялку изломлю! В ней шестерней-то хоть отбавляй, и свет такой же устрою, – мечтательно и вдохновлено проговорил Гришка Батманов.
– Тебе отец за веялку-то так загривок-то начешет, что и не сносишь, – под общий одобрительный смех, заметил Василий
– А я у мамки, швейную машинку под это дело приспособлю, она видом-то похожа на этот аппарат, и шестерёнок-то в ней не меньше, чем в Осиповой веялке! – торжествующе ухмыляясь, высказал свою изобретательную мысль Санька, по прозвищу Шевирушка.
– А я ещё лучше предложу! В доме Герасима Иваныча Дунаева, я видел немецкую машинку и вовсе похожую, на этот аппарат! С такой же ручкой, как у этой динамики: крути, верти за ручку и всё появится, и свет и кино! – улыбаясь, задорно провозгласил о своей наблюдательности Федька Лабин.
– Говорят, Дунаев-то эту машинку, лет пятнадцать тому назад на Нижегородской ярмарке приобрёл, – заметил, по этому поводу, Кузьма Оглоблин.
– Эх, вот бы слямзить её у него, – мечтательно, высказался Федька,
– Давай, как-нибуть выследим! – поддержал его намерение Шеверушка.
Между тем, зрительный зал был уже заполнен до отказа. Ребятишки протиснулись поближе к экрану, бабы с девками, заняли середние скамьи, а парни с мужиками места заняли взаду, около аппарата и динамики. Кто, успев занял места на скамейках, а кто просто настоёк. Под шум, гам и галдёж зала.
Механик закончил подготовку, и сказал
– Я могу начинать!
– Ти-и-ши!!! – во всю, как лужёную глотку, прогремел голос Саньки Лунькина.
Зал, мгновенно приутих. Стало слышно, как урчит динамика. Из светлого глаза аппарата, над головами зрителей, к противоположной стене, протянулся туманно-светлый луч, всё более расширяющийся помере отдаления от аппарата. Кто-то ради озорства поднял, кверху руку. На экране появилось её отображение, озорник поработал пальцами, на экране огромная рука, повторительно тоже зашевелила пальцами, вызвав весёлый смех у публики.
Механик, заправляя ленту в аппарат, мелодично щёлкнул запорами и начал крутить за маленькую ручку. В зале послышался, стрекот, похожий на звук бьющейся крылышками бабочки об стекло окна. На светлой рамке экрана, появилась надпись.
«Везде и всегда неграмотному беда» – читая, гудел зал.
Вскоре надпись заменилась изображением людей, которые зашевелились, заходили, забегали. Вместе с людьми, на экране появилась кошка и тут в зале произошёл, полный переполох и кутерьма. Дело в том, что Смирнов Николай Федорович смотреть кино с собой прихватил и собаку, её негде было оставить (он жил на кардоне в лесу). Собака, увидев на экране кошку мгновенно бросилась за ней прыгая по головам ребятишек вповалку, занявших проход между скамеек. Само собой разумеется, собака кошку не поймала, а полотно экрана порвала основательно и наделала немало суматохи в зале, от испуганного рёва.
Показ картины, временно был прекращён, ворчавший на беспокойную публику механик, с помощью, Саньки Лунькина и Николая Смирнова, полотно на стене, перевесил, исправив изодранное место и кино снова стало продолжаться.
Но вскоре получилась новая заминка. Мишке Крестьяникову, крутившему динамику показалось, что на экране не совсем яркое изображение. Он со всей дурости, вперемежку с озорством, всем телом подналёг на рукоятку динамики. На экране, изображение стало ярким и чётким, но ненадолго. Свет мгновенно погас, в зале снова зашумели, загалдели неистово затопали ногами. Механик переключил ток, с аппарата на освещающую зал лампочку, а сам ругаясь и угрожающе ворча на Мишку, стал заменять лампочку в аппарате. Заменили и Мишку, который под упрекающими взорами людей, сконфуженно фыркая, поспешил спрятаться в середние ряды между девок. Кино снова стало продолжаться.
