bannerbannerbanner
Безутешные

Кадзуо Исигуро
Безутешные

Полная версия

29

Когда миссис Хоффман растворилась в ночи, я повернулся и поспешно вошел в дверь, которую она указала. При этом я говорил себе, что должен извлечь урок из недавней ложной тревоги; что настоятельно необходимо впредь исключить все помехи и сосредоточиться на важнейших задачах, которые меня ожидают. Собственно, в эти мгновения, когда я наконец переступал порог концертного зала, все предстоящее показалось мне вдруг совсем незамысловатым. Главное заключалось в том, что после всех этих лет мне предстояло вновь выступить перед моими родителями. А следовательно, моей первостепенной заботой было исполнение – самое глубокое, самое захватывающее, на какое я способен. Перед этой задачей отступали на второй план даже ответы на вопросы. Если сегодня вечером мне удастся главное, все неудачи и неурядицы последних дней окажутся не в счет.

Широкую белую дверь тускло освещал сверху единственный ночник. Чтобы открыть ее, пришлось налечь всем своим весом. Слегка запнувшись, я перешагнул порог.

Хотя миссис Хоффман уверенно назвала эту дверь входом для артистов, у меня создалось впечатление, что я попал в кухонные пределы. Я очутился в просторном пустом коридоре, скупо освещенном флуоресцентными лампами на потолке. Со всех сторон доносились выкрики, громыхание тяжелых металлических предметов, шум воды и шипение пара. Прямо передо мной находился столик на колесиках, за которым ожесточенно спорили двое мужчин в униформе. Один из них держал развернутый бумажный свиток, длиной почти до пола, и постоянно тыкал в него пальцем. Я думал прервать их спор и осведомиться, где найти Хоффмана, поскольку моя первая забота заключалась теперь в том, чтобы, пока не начала собираться публика, осмотреть зал и сам рояль. Однако спорщикам, казалось, было не до меня, и я решил идти наугад.

Коридор описывал дугу. Навстречу мне попалось много народу, но у всех был озабоченный и даже удрученный вид. Большинство из тех, кто мне встретился, были одеты в белую униформу и поспешно, не замечая ничего вокруг, тащили тяжелые мешки или катили тележки. Мне не хотелось их останавливать, и я продолжал шагать вперед, рассчитывая попасть в другую часть здания, где мог бы найти артистические уборные, а также, желательно, Хоффмана или кого-нибудь еще, кто покажет мне помещение и инструмент. И тут я обратил внимание на голос, который у меня за спиной выкрикивал мое имя. Я обернулся и увидел человека: он бегом меня догонял. Он показался мне знакомым, и я узнал бородатого носильщика, который сегодня вечером первым исполнил в кафе свой танец.

– Мистер Райдер! – проговорил он, задыхаясь. – Слава Богу, наконец я вас нашел. Я уже в третий раз обегаю все здание. Он держится молодцом, но мы все хотим отправить его в больницу, а он не желает сдвинуться с места, пока не поговорит с вами. Пожалуйста, сэр, туда. Но он держится ничего, молодцом, Господи его благослови.

– Кто держится молодцом? Что произошло?

– Сюда, сэр. Поспешим, если вы не против. Простите, мистер Райдер, я говорю обрывками. Это Густав, ему сделалось плохо. Меня самого не было, когда это случилось, но двое наших ребят, Вильгельм и Хуберт, работали здесь с ним, помогая с приготовлениями, они и дали знать. Конечно, когда я об этом услышал, кинулся сюда сломя голову, и остальные ребята тоже. Похоже, Густав трудился как ни в чем не бывало, но потом ушел в туалет и долго не возвращался. Поскольку на него это непохоже, Вильгельм пошел посмотреть, в чем дело. Как я понял, сэр, Густав стоял, склонившись над раковиной. Тогда он был еще ничего. Он сказал Вильгельму, что у него чуть-чуть закружилась голова и нечего из-за этого поднимать шум. Вильгельм, как всегда, растерялся, тем более Густав не велел поднимать шум, и тогда он побежал за Хубертом. Хуберт с первого взгляда понял, что Густава нужно уложить. Они подхватили его с двух сторон и тут только заметили, что он в обмороке, хотя стоит на ногах и цепляется за раковину. Он вцепился в край раковины как клещами – Вильгельм говорит, что пришлось разжимать ему пальцы один за другим. Тогда Густав как будто немного оклемался, и они под руки вывели его наружу. А Густав все твердил, что не нужно поднимать шум, что он, мол, в полном порядке и готов продолжить работу. Но Хуберт ничего не хотел слушать, и они отвели его в одну из артистических уборных, тех, что пустуют.

Носильщик энергичным шагом поспешал впереди, не переставая через плечо обращаться ко мне. Он примолк, только когда мы огибали тележку.

– Неприятная история! – отозвался я. – Когда точно это случилось?

– Думаю, пару часов назад. Вначале он был не так плох и все повторял, что ему нужно всего лишь перевести дыхание – четверть часа, не больше. Но Хуберт перепугался и вызвал нас, и мы за считанные минуты собрались все до единого. Мы нашли матрас, чтобы его уложить, и одеяло, но ему, кажется, стало хуже, и мы, обсудив это дело, решили: нужна врачебная помощь. Однако Густав не хотел ничего слушать. Он вдруг заупрямился и заявил, что желает непременно поговорить с вами, сэр. Он упорно стоял на своем и обещал, что, так и быть, направится в больницу, но только после разговора с вами. Он скисал прямо на глазах, но уговаривать его было бесполезно, так что мы снова вышли вас искать. Слава Богу, что я вас нашел. Вот та дверь, сэр, в самом конце.

Мне уже начало казаться, что коридор представляет собой полную окружность, но тут я увидел его конец – кремового цвета стенку. Последняя дверь была открыта нараспашку, и бородатый носильщик, остановившись на пороге, осторожно заглянул внутрь. Затем он подал мне знак, и я, вслед за ним, вошел в комнату.

У двери толпилось человек десять-двенадцать, которые обернулись и, увидев нас, расступились. Я предположил, что это тоже носильщики, но не стал их рассматривать, а устремил взгляд на Густава, который находился в дальнем конце комнатки.

Прикрытый одеялом, он лежал на матрасе, который был постелен на кафельном полу. Один из носильщиков сидел рядом с ним на корточках и что-то тихо говорил, но при виде меня поднялся. В одно мгновение комната опустела, дверь закрылась, и мы с Густавом остались наедине.

В крохотной уборной не было никакой мебели, даже деревянного стула. Помещение не имело окон, и хотя из-за вентиляционной решетки под потолком доносилось тихое жужжание, воздух все же был пропитан затхлостью. Пол был холодный и твердый, верхний свет перегорел или вовсе отсутствовал, и комнату освещали только лампочки вокруг туалетного зеркала. Тем не менее мне было хорошо видно, что лицо Густава приобрело странный серый оттенок. Он лежал на спине и был бы совершенно неподвижен, если бы по его телу время от времени не проходила волна, заставлявшая его крепче вжиматься затылком в матрас. Когда я вошел, он улыбнулся, но ничего не сказал – очевидно, не хотел тратить силы, пока мы не останемся одни. Теперь он заговорил слабым, но на удивление спокойным голосом:

– Прошу прощения, сэр, что заставил вас сюда явиться. Досадно, что такое приключилось, и не когда-нибудь, а именно сегодня. Как раз когда вы собираетесь оказать нам такую великую услугу.

– Да-да, – быстро вставил я, – но не в этом дело. Как вы себя чувствуете? – Я присел на корточки рядом с ним.

– Кажется, не очень. Думаю, позже придется отправиться в больницу и кое-что уладить.

Он умолк, потому что по его телу вновь пробежала волна. Несколько секунд на матрасе продолжалась подспудная борьба, во время которой старый носильщик прикрыл глаза. Затем он разомкнул веки и произнес:

– Мне нужно поговорить с вами, сэр. Обсудить некоторые вопросы.

– Пожалуйста, позвольте сразу вас заверить, что я по-прежнему на вашей стороне. Собственно, мне даже не терпится открыть сегодня всей публике, насколько несправедливому обращению подвергались годами вы и ваши коллеги. Я решительно намерен указать на многочисленные случаи непонимания…

Я остановился, заметив, что Густав пытается что-то сказать.

– Я ни минуты не сомневался, сэр, – немного помолчав, произнес он, – что вы сдержите слово. Очень признателен вам за намерение выступить в нашу защиту. Но я хотел поговорить о другом. – Он снова сделал паузу: безмолвная борьба под одеялом повторилась.

– В самом деле, – сказал я, – мне кажется, разумнее было бы вам сию же минуту отправиться в больницу…

– Нет-нет. Прошу вас. Если я поеду в больницу, может быть, уже будет поздно. Видите ли, сейчас самое время поговорить с ней. С Софи, я имею в виду. Мне действительно нужно с ней поговорить. Я знаю, вы сегодня очень заняты, но дело в том, что, кроме вас, никто не знает. О том, как мы относимся друг к другу и что между собой решили. Я знаю, сэр, что прошу слишком многого, но не согласитесь ли вы пойти и объясниться с ней? Кроме вас, это сделать некому.

– Простите, – отозвался я, искренне недоумевая, – о каком объяснении идет речь?

– Объяснить ей, сэр. Почему наше соглашение… почему его теперь нужно разорвать. Убедить ее будет нелегко, после всех этих лет. Но вы могли бы попытаться втолковать ей, что час настал. Я понимаю, что прошу слишком многого, но у вас еще есть немного времени перед выходом на сцену. И, как я сказал, вы единственный, кто знает…

Он умолк, и по его телу пробежала новая волна боли. Я чувствовал, как под одеялом напряглись все его мышцы, но на этот раз он не отрывал от меня взгляда и не закрыл глаза, даже когда все тело тряслось. Когда он расслабился, я произнес:

– Верно, у меня до выступления еще есть немного времени. Очень хорошо. Я отправлюсь и посмотрю, что можно сделать. Попытаюсь ее убедить. Во всяком случае, я привезу ее сюда как можно скорее. Но давайте надеяться, что вы вот-вот придете в себя и настоящее положение окажется отнюдь на таким критическим, как вы опасаетесь…

– Сэр, пожалуйста, буду вам очень благодарен, если вы приведете ее прямо сейчас. А я тем временем буду держаться изо всех сил…

– Да-да, я сию минуту отправляюсь. Пожалуйста, потерпите, я буду спешить.

Я поднялся и направился к выходу. Но у самой двери меня остановила одна мысль, и я вернулся к лежащей на полу фигуре.

 

– Борис, – произнес я, снова присаживаясь на корточки. – Как насчет Бориса? Его тоже привезти?

Густав поднял на меня глаза, глубоко вздохнул и опустил веки. Подождав несколько секунд и не получив ответа, я сказал:

– Возможно, лучше ему не видеть вас в таком… таком состоянии.

Мне почудился едва заметный кивок, хотя Густав молчал и не открывал глаз.

– В конце концов, – продолжил я, – у него сложился определенный ваш образ. Возможно, вы хотите, чтобы он таким вас и запомнил.

В этот раз кивок был более заметным.

– Я просто подумал, что обязан вас спросить, – сказал я, снова поднимаясь. – Очень хорошо. Приведу Софи. Я ненадолго.

Я снова добрался до двери и уже поворачивал ручку, но тут внезапно раздался крик Густава:

– Мистер Райдер!

Голос прозвучал не только удивительно громко – в нем была странная напряженность, и даже с трудом верилось, что он принадлежит Густаву. Но когда я вновь обратил взгляд к старому носильщику, он снова лежал с закрытыми глазами и казался совершенно неподвижным. Несколько испуганный, я поспешил к нему. Но тут Густав открыл глаза и посмотрел на меня.

– Бориса приведите тоже, – проговорил он спокойно. – Он уже не маленький. Пусть увидит. Ему нужно познавать жизнь. Взглянуть ей в лицо.

Глаза его снова закрылись и черты напряглись, и я подумал, что его настиг новый приступ боли. Но оказалось, это не таю тревожно всмотревшись, я увидел, что старик плачет. Несколько мгновений я наблюдал, не зная, что предпринять. Наконец я мягко тронул его за плечо.

– Постараюсь не задержаться, – прошептал я. Когда я вышел из уборной, другие носильщики, толпившиеся у двери, обратили ко мне тревожные взоры. Я проторил себе дорогу решительными словами:

– Пожалуйста, присматривайте за ним, господа. Я должен выполнить важное поручение, поэтому, простите, ненадолго удалюсь.

Кто-то хотел меня расспросить, но я поторопился уйти.

Я намеревался найти Хоффмана и настоять, чтобы он отвез меня на квартиру Софи. Но, стремительно следуя по коридору, я сообразил, что понятия не имею, где искать управляющего. Более того, сам коридор выглядел сейчас не так, как раньше, когда я шел вместе с бородатым носильщиком. Тележки с продовольствием по-прежнему попадались, но еще чаще встречались люди, в которых я заподозрил участников гастролирующего оркестра. По обе стороны виднелись артистические уборные, в нараспашку открытых дверях группами по двое-трое стояли музыканты, болтали и смеялись, иногда окликали друг друга через коридор. За одной дверью, закрытой, слышались звуки музыкального инструмента, но в целом настроение оркестрантов показалось мне удивительно легкомысленным. Я собирался остановиться и спросить кого-нибудь, где найти Хоффмана, как вдруг, через полуоткрытую дверь одной из уборных, увидел его самого. Я шагнул туда и открыл дверь пошире.

Хоффман стоял перед высоким, в полный рост, зеркалом и внимательно себя изучал. Он был в парадном костюме, а лицо его покрывал такой толстый слой косметики, что крупинки пудры осыпались на плечи и лацканы пиджака. Не отрывая глаз от зеркала, он шептал что-то себе под нос. Затем он повел себя несколько странно. Внезапно наклонившись вперед, он с напряжением выбросил вперед локоть и стукнул себя кулаком по лбу – раз, другой, третий. При этом он не переставал рассматривать себя в зеркале и бормотать. Потом он выпрямился и стал смотреть на себя уже молча. Мне пришло в голову, что он собирается повторить предыдущую выходку, поэтому я поспешно кашлянул и произнес:

– Мистер Хоффман!

Он вздрогнул и уставился на меня.

– Я вас побеспокоил, – продолжил я. – Прошу прощения.

Хоффман растерянно огляделся, но потом, казалось, взял себя в руки.

– Мистер Райдер, – произнес он с улыбкой. – Как вы себя чувствуете? Надеюсь, вас все устраивает?

– Мистер Хоффман, возникла одна крайне срочная надобность. Мне сейчас требуется машина, чтобы как можно скорее добраться до места назначения. Нельзя ли устроить это немедленно?

– Машина, мистер Райдер? Сейчас?

– Дело не терпит отлагательства. Разумеется, я намерен быстро вернуться, чтобы иметь запас времени Для выполнения всех своих обязательств.

– Да-да, конечно, – Хоффман выглядел слегка озабоченно. – Организовать машину ничего не стоит. Разумеется, мистер Райдер, в обычных обстоятельствах я обеспечил бы вас и водителем или сам с удовольствием сел бы за баранку. Но, к несчастью, весь персонал сейчас по горло загружен работой. Что до меня самого, то, помимо множества хлопот, мне предстоит отрепетировать несколько скромных строк – ха-ха! Вы ведь знаете, я тоже произнесу этим вечером речь. Совсем незамысловатую, в отличие от вашей собственной и от выступления нашего мистера Бродского, который, кстати, немного запаздывает, но я все же должен подготовиться как можно лучше. Да-да, мистер Бродский в самом деле немного задерживается, но беспокоиться не о чем. Собственно, я в этой уборной шлифовал свою речь. Отличная уборная, очень удобная. Я совершенно уверен: он появится с минуты на минуту. Как вам известно, мистер Райдер, я был свидетелем… э-э… выздоровления мистера Бродского, и наблюдать это было весьма отрадно. Какая целеустремленность, какое достоинство! Поэтому сегодня, в этот решающий вечер, у меня нет и тени сомнения. Да-да, ни тени! Конечно, рецидив на данном этапе просто немыслим. Это стало бы несчастьем для всего города! И, само собой, для меня. Не осудите меня за суетность, если я скажу, что для меня самого срыв на этом этапе, в главнейший из вечеров, означал бы полный крах. Ожидая триумфа, я встретил бы свой конец. Унизительный конец! Я не смог бы больше смотреть в лицо никому из горожан. Мне пришлось бы спрятаться. Ха! Но с какой стати я сочиняю такой невероятный сценарий? Я ни минуты не сомневаюсь в мистере Бродском. Он придет.

– Да, я тоже в нем уверен, мистер Хоффман. Не сомневаюсь, весь сегодняшний вечер пройдет с огромным успехом…

– Да-да, знаю! – крикнул он нетерпеливо. – Мне не нужно, чтобы меня успокаивали! Я не завел бы этот разговор вообще, потому что до начала еще более чем достаточно времени, я бы не завел этот разговор, если бы… если бы не более ранние события.

– События?

– Ну да. Ах, вы ничего о них не слышали. Откуда вы могли слышать? Ничего особенно серьезного, сэр. Сегодня вечером вышло так, что в результате, несколько часов назад я оставил мистера Бродского наедине с небольшим стаканчиком виски. Нет-нет, сэр! Вижу, о чем вы подумали. Нет-нет! Он спросил совета у меня. После некоторого размышления я пошел на уступки, поскольку счел, что в данных особых обстоятельствах маленький стаканчик не повредит. Я решил, что так будет лучше, сэр. Возможно, я был не прав – посмотрим. Сам я так не думаю. Разумеется, если я совершил промах, весь вечер – ха! – будет катастрофой с начала и до конца! До последнего дня мне придется прятаться. Дело в том, сэр, что дела очень запутались и я был вынужден принять решение. В любом случае, развязка такова: я оставил мистера Бродского у него дома наедине со стаканчиком виски. Я уверен, что он ограничится этой порцией. Теперь меня беспокоит только одна мысль: нужно было, наверное, что-то сделать с этим буфетом. Но, опять же, я убежден, что был более чем осторожен. В конце концов, мистер Бродский достиг таких успехов, что заслуживает полного, абсолютного доверия. – Говоря, он теребил свой галстук-бабочку, а теперь отвернулся к зеркалу, чтобы его поправить.

– Мистер Хоффман, – проговорил я, – что именно произошло? Если что-то случилось с мистером Бродским или вмешались еще какие-нибудь события, меняющие общую картину, я, разумеется, должен сразу об этом узнать. Уверен, вы со мной согласитесь, мистер Хоффман.

Управляющий слегка хохотнул:

– Мистер Райдер, вы меня поняли совершенно превратно. У вас нет ни малейших причин волноваться. Посмотрите на меня: разве я волнуюсь? Нет. Моя репутация целиком и полностью зависит от этого вечера, но все же я спокоен и уверен в себе. Повторяю, сэр, вам тревожиться не о чем.

– Мистер Хоффман, что вы имели в виду, когда упомянули буфет?

– Буфет? Да просто буфет, который я обнаружил сегодня в доме мистера Бродского. Вы, быть может, знаете, он уже много лет живет в старом деревенском доме чуть в стороне от Северного шоссе. Я, конечно, много раз бывал там прежде, но среди некоторого беспорядка (у мистера Бродского, безусловно, свои представления о домашнем обустройстве) у меня не было возможности хорошенько оглядеться. То есть я только сегодня вечером обнаружил, что у него все же сохранился запас спиртного. Он клялся, что совершенно об этом забыл. Это выплыло только сегодня, когда я сказал, что в данных особых обстоятельствах (расстройство в связи с мисс Коллинз и прочее), поскольку они в самом деле из ряда вон выходящие, я с ним согласен: необходимо восстановить равновесие и с этой целью употребить один, всего один стаканчик виски, пусть это даже немного рискованно. В конце концов, сэр, история с мисс Коллинз совершенно выбила человека из колеи. И только когда я предложил принести из автомобиля фляжку, мистеру Бродскому вспомнилось, что один из буфетов не совсем опустошен. И мы пошли в… кухню, так, я думаю, следует называть это помещение. Мистер Бродский в последние месяцы занимался ремонтом и очень продвинулся. Он работал над этим постоянно, и теперь осадки внутрь почти не проникают, хотя окон как таковых пока что нет. Так или иначе, но он открыл буфет, лежавший практически на боку, и там оказалось около дюжины старых бутылок со спиртным. В основном с виски. Мистер Бродский был удивлен не меньше моего. Должен сказать, меня тут же посетила мысль, что я обязан предпринять какие-то действия. Забрать бутылки с собой или, может быть, вылить на пол содержимое. Но, сами понимаете, сэр, это выглядело бы как оскорбление. При том, как мужественно и решительно вел себя мистер Бродский. А ведь его самолюбие уже понесло сегодня урон из-за мисс Коллинз…

– Простите меня, мистер Хоффман, но что вы имеете в виду, когда упоминаете о мисс Коллинз?

– А, мисс Коллинз! Это другая история. Из-за нее меня и занесло в жилище мистера Бродского. Видите ли, мистер Райдер, мне выпало сегодня вечером быть гонцом, несущим в высшей степени недобрые вести. Такой обязанности никто не позавидует. Собственно, в последнее время я все больше беспокоился, даже перед их встречей в зоопарке. То есть меня тревожила мисс Коллинз. Кто бы мог подумать, что их отношения так быстро пойдут по нарастающей, и это после стольких лет? Да-да, я тревожился. Мисс Коллинз – очень милая дама, и я питаю к ней величайшее уважение. Мне невыносимо было бы наблюдать, как ее жизнь снова покатится под уклон. Видите ли, мистер Райдер, мисс Коллинз – бесконечно мудрая женщина, это вам подтвердит весь город, но в то же время – и будь вы жителем нашего города, вы бы со мной согласились – она очень беззащитна. Мы все ее безмерно почитаем, многие находят ее советы неоценимыми, но одновременно – как бы удачней выразиться? – мы всегда относились к ней покровительственно. Когда мистер Бродский в последние месяцы несколько… пришел в себя, возникло много разных соображений, прежде ускользавших от моего внимания, и я, как уже было сказано, обеспокоился. Так что можете себе представить, сэр, мои чувства, когда я отвозил вас в город после фортепьянных занятий и вы, ни о чем не подозревая, упомянули, что мисс Коллинз согласилась на рандеву с мистером Бродским и что как раз в эти минуты он ждет ее на кладбище святого Петра… Бог мой, такое стремительное развитие событий! Наш мистер Бродский, определенно, имел в себе что-то от Валентино! Мистер Райдер, я понял, что не могу сидеть сложа руки. Нельзя допускать, чтобы мисс Коллинз вновь погрузилась в пучину бедствий, тем более я был бы этому отчасти виновником, пусть косвенным. И вот, после того как вы весьма любезно позволили мне высадить вас на улице, я воспользовался этим, чтобы посетить мисс Коллинз в ее квартире. Она, конечно, была удивлена, увидев меня. Ее поразило, что я явился сам, да еще в такой вечер. Иными словами, само мое прибытие означало чрезвычайно многое. Она немедленно меня впустила, и я попросил прощения за то, что, по недостатку времени, не могу проявить той осторожности и такта, которые счел бы необходимыми, говоря о столь деликатном предмете. Она, конечно, превосходно меня поняла. «Я знаю, мистер Хоффман, – сказала она, – что этим вечером у вас нет ни минуты свободной». Мы сели в приемной, и я сразу приступил к делу. Я сказал, что слышал об их предстоящем свидании. Мисс Коллинз при этом, как школьница, опустила глаза. Потом она очень робко проговорила: «Да, мистер Хоффман. Вы застали меня за приготовлениями. Уже больше часа я примеряю наряды. Так и эдак укладываю волосы. Ну не смешно ли, в моем-то возрасте? Да, мистер Хоффман, это совершенно верно. Он был здесь утром, и он меня уговорил. Я согласилась с ним встретиться». Примерно так она выразилась, причем очень невнятно – это было совсем непохоже на ее обычную изящную речь. И я продолжил. Конечно, я выражался мягко. Тактично указал ей на возможные ловушки. «Все бы хорошо, мисс Коллинз». Это я повторял. Нажимая, я был настолько осторожен, насколько позволял недостаток времени. Конечно, при иных обстоятельствах, располагай мы досугом для обмена любезностями и для экскурсов в сторону от темы, я, осмелюсь сказать, лучше справился бы со своей задачей. А может быть, и нет. В любом случае правда бы ее ранила. Так или иначе, я юлил сколько мог, а потом наконец без утайки выложил правду: «Мисс Коллинз, вы разбередите старые раны. Они причинят боль, невыносимую муку. Это вас раздавит, мисс Коллинз. Достаточно будет нескольких недель, а то и дней. Как вы могли забыть? Утратить бдительность? Прежние унижение и боль обрушатся на вас с удвоенной силой. И это после того, как вы ценой таких усилий наладили свою новую жизнь!» Услышав эти слова, – а они нелегко мне дались, сэр, – мисс Коллинз, как я заметил, внутренне дрогнула, хотя и пыталась сохранить внешнюю невозмутимость. Я видел, что к ней вернулась память и воскресла прошлая боль. Поверьте, сэр, мне было нелегко продолжать, но я считал это своим долгом. Потом наконец она проговорила абсолютно спокойно: «Но, мистер Хоффман, я обещала. Я дала слово встретиться с ним сегодня вечером. Ему это необходимо. Он всегда нуждался во мне перед ответственными вечерами вроде этого». На что я возразил: «Мисс Коллинз, конечно, он будет разочарован. Но я самолично все ему объясню. В любом случае, он и сам в глубине Души понимает, так же как и вы, что из этого свидания ничего хорошего не выйдет. Что прошлое лучше не ворошить». И она, как во сне, выглянула в окно и сказала: «Но он будет там. Он будет ждать». На что я отозвался: «Я сам туда поеду, мисс Коллинз. Да, я сегодня занят выше головы, но это дело считаю таким важным, что никому, кроме себя, его не доверю. Собственно, я теперь же отправлюсь на кладбище и объясню мистеру Бродскому ситуацию. Расслабьтесь, мисс Коллинз, и не сомневайтесь: я сделаю все возможное, чтобы его успокоить. Я посоветую ему сосредоточиться на предстоящем выступлении, с которым ничто не может сравниться по важности». И я произнес еще несколько фраз в том же духе. Нужно сказать, она в какой-то миг казалась совершенно убитой, но, будучи женщиной очень разумной, отчасти сознавала мою правоту. И она очень мило коснулась моей руки и произнесла: «Поезжайте к нему. Прямо сейчас. Сделайте все, что сможете». Я поднялся, но тут вспомнил, что осталась еще одна неприятная обязанность. «Мисс Коллинз, – сказал я, – по поводу предстоящего вечера. Мне кажется, что при сложившихся обстоятельствах вам лучше будет остаться дома». Она кивнула, и я заметил, что она вот-вот заплачет. «В конце концов, – продолжил я, – следует щадить его чувства. При данных обстоятельствах ваше присутствие в зале может сейчас, на перепутье, оказать на мистера Бродского негативное влияние». Она снова кивнула, показывая, что все поняла. Я попросил прощения и удалился. А потом я отложил в сторону другие важные дела, – такие, как поставка бекона и хлеба, – ради первостепенной цели: помочь мистеру Бродскому благополучно одолеть неожиданное осложнение. И я поехал на кладбище. Когда я туда прибыл, уже стемнело, и мне пришлось немного поблуждать между могилами, прежде чем я обнаружил мистера Бродского, с удрученным видом сидящего на надгробии. Завидев меня, он поднял усталый взгляд и произнес: «Вы пришли сообщить. Знаю. Я знал, что этому не бывать». Как вы понимаете, это упростило мою задачу, но все же, сэр, ни в коем случае не сделало ее легкой. Быть вестником дурных новостей. Я торжественно кивнул, подтверждая: да, он прав, она не придет. Она все обдумала и изменила свое решение. И еще она не собирается сегодня на концерт. Я не видел смысла пускаться в подробности. Лицо у него вытянулось, и я на несколько мгновений отвел глаза, сделав вид, что рассматриваю соседнее надгробие. «Ах, старина Кальц!» – и обратил свои слова к деревьям, поскольку знал, что мистер Бродский потихоньку плачет. «Ах, старина Кальц. Сколько же лет прошло с его похорон? Кажется, это было вчера, а вот ведь четырнадцать лет уже минуло. Как одинок он был в последние годы жизни». Я болтал что-то еще, давая мистеру Бродскому возможность поплакать. Когда я почувствовал, что он унял слезы, я обернулся к нему и предложил вернуться вместе в концертный зал, чтобы приступить к приготовлениям. Но он сказал: нет, еще рано. Слишком долго слоняясь по залу, он перегорит. Я подумал, что он прав, и предложил отвезти его домой. Он согласился, мы покинули кладбище и сели в машину. И все время, пока мы были в пути, пока следовали по Северному шоссе, он смотрел молча в окно и на глаза его временами накатывались слезы. И тут я понял, что дела еще не устаканились. Той уверенности, которую я чувствовал несколько часов назад, уже не было. Но все же, мистер Райдер, я оставался тогда – и остаюсь сейчас – достаточно уверенным. Затем мы достигли дома мистера Бродского. Он основательно обновил свое жилище, во многих помещениях теперь по-настоящему уютно. Мы вошли в большую комнату – и я стал оглядываться в поисках места, где мы могли бы побеседовать о том о сем. Я предложил прислать специалистов – пусть посмотрят, что можно сделать с плесенью на стенах. Он, казалось, не слышал и продолжал сидеть в кресле с отсутствующим видом. Затем сказал, что хочет выпить. Самую малость. Я ответил, что это невозможно. Он очень хладнокровно уверил меня, что хочет выпить не в том, прежнем смысле. Ничего подобного. С прежними выпивками навсегда покончено. Но только что он пережил ужаснейшее разочарование. Сердце у него разрывается. Так он и сказал. Его сердце разрывается, но он знает, сколь многое сегодня от него зависит. Он знает, что должен оправдать ожидания. Ему требовалась выпивка не в прежнем смысле. Не мог же я ошибиться? Я смотрел на него и убеждался, что он говорит правду. Передо мной сидел грустный, разочарованный, но ответственный человек. Редко кто изучил себя так, как он, и самообладание его не покинуло. И, по его словам, в этих кризисных обстоятельствах ему требовалась капля спиртного. Оно поможет ему пережить удар. Даст устойчивость, необходимую для предстоящего вечера. Мистер Райдер, прежде я не однажды слышал, как он просит выпить, но на сей раз это было совсем по-другому. Я видел. Я заглянул ему глубоко в глаза и сказал: «Мистер Бродский, могу я вам доверять? У меня есть в машине фляжка с виски. Если я дам вам стаканчик, могу я рассчитывать, что вы на нем остановитесь? Один маленький стаканчик – и больше ни капли?» На что он ответил, глядя мне прямо в лицо: «Это не то, что прежде. Клянусь». И вот я пошел к машине, было очень темно, и деревья отчаянно шумели на ветру, я достал из машины фляжку и вернулся в дом, но кресло было пусто. Я пошел дальше и обнаружил мистера Бродского в кухне. На самом деле это сарай, соединенный с основным домом, но мистер Бродский ловко приспосабливал его под кухню. Вот тут-то я и увидел, как он открывает буфет, лежащий на боку. «Совсем забыл о буфете, – сказал он, когда заметил меня. – А там хранится виски. И не одна бутылка, а много». Он вынул одну, открыл и налил немного в стакан. Затем, глядя мне в глаза, опорожнил бутылку на пол. У него в кухне пол по большей части земляной, так что большой беды от этого не произошло. Ну вот, он вылил виски на пол, потом мы вернулись в большую комнату, он уселся в кресло и стал потягивать из стакана. Я наблюдал очень внимательно и видел, что пьет он не так, как обычно. Уже само то, что он может вот так потягивать… Я знал, что принял правильное решение. Я сказал, что буду возвращаться. Что уже слишком задержался. Нужно проследить насчет бекона и хлеба. Я встал, и оба мы знали без слов, какая мысль вертится у меня в голове. Мысль о буфете. И мистер Бродский посмотрел мне прямо в глаза и произнес: «Все не так, как прежде». Этого мне было достаточно. Если бы я остался дольше, это было бы оскорблением. Во всяком случае, как уже было сказано, я взглянул мистеру Бродскому в лицо и безоговорочно ему поверил. Я уехал совершенно спокойным. И лишь в самые последние минуты меня коснулась тень сомнения. Умом я понимаю, что просто волнуюсь перед важным событием. Он вскоре прибудет, я уверен. И весь концерт, убежден, пройдет с успехом, громадным успехом…

 
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36 
Рейтинг@Mail.ru