Кадзуо Исигуро
Безутешные
Бродский внезапно поднял на меня глаза.
– Раны?
– Меня донимает старая рана. Может, оттого я и пью. Боль нестерпимая.
– Не повезло, – После недолгой паузы я добавил: – Я как-то, во время футбольного матча, сильно повредил палец на ноге. Мне было тогда девятнадцать. Но не то чтобы уж очень серьезно.
– В Польше, мистер Райдер, когда я был дирижером, я уже тогда не верил, что рана заживет. Дирижируя оркестром, я всегда ее трогал, ощупывал. Иногда пощипывал края, даже сжимал их с силой. Если рана не идет на поправку, это понимаешь очень скоро. Музыка – я не внушал себе иллюзий, даже когда был дирижером, – всего лишь утешение, не больше. Она помогала только на время. Мне нравилось ощупывать, бередить рану; она меня притягивала. Хорошая рана способна притянуть тебя, зачаровать. День ото дня она меняется. Каждый раз она выглядит чуть иначе. Что-то изменилось? – спрашиваешь ты себя. Быть может, она наконец затягивается? Ты рассматриваешь ее в зеркале и видишь изменения. Но потом ты ее трогаешь и понимаешь: нет, вот она, твоя старая приятельница, все та же. Ты повторяешь это из года в год – и становится ясно, что исцеления ждать не приходится, и ты от этого устаешь. До чертиков устаешь. – Он примолк и снова взглянул на букет. Потом повторил: – Так устаешь… А вы не устали, мистер Райдер? Так устаешь…
– Может быть, – проговорил я неуверенно, – мисс Коллинз под силу излечить вашу рану.
– Ей? – Бродский хохотнул и снова замолк, а после паузы спокойно продолжил: – Нет, она будет как музыка. Послужит утешением. Чудесным утешением. Это все, чего я сейчас жду. Утешения. Но исцелить? – Он покачал головой. – Друг мой, если бы я показал вам свою рану (а я готов), вы убедились бы, что залечить ее невозможно. Невозможно с медицинской точки зрения. Все, чего я хочу, чего жду, это утешения. Пусть даже такого, как я сказал: с наполовину твердым и вроде дансинга. Еще шесть раз, шесть раз – и довольно. А потом пусть моя рана делает что хочет. У нас будут к тому времени наша зверушка, трава, поля. И как только она могла выбрать себе такое место?
Бродский опять осмотрелся и потряс головой. Новая пауза затянулась, наверное, на две-три минуты. Я собирался заговорить, но тут он внезапно, не вставая со стула, подался вперед:
– Мистер Райдер, у меня был пес, Бруно, он умер. Я… я до сих пор его не похоронил. Он лежит в коробке, вроде гробика. Он был добрым товарищем. Всего лишь пес, но добрый товарищ. Я планировал скромную церемонию, просто проститься. Ничего особенного. Бруно – он остался в прошлом, но небольшая церемония, просто чтобы проститься, разве повредит? Мистер Райдер, я хотел попросить вас. Маленькая услуга – мне и Бруно.
Вдруг дверь отворилась – и в комнату вошла мисс Коллинз. Мы с Бродским вскочили, а к мисс Коллинз присоединился Паркхерст и закрыл за собой дверь.
– Мне очень жаль, мисс Коллинз, – произнес он, награждая Бродского злобным взглядом. – Я говорил, что вас нельзя беспокоить, но он ничего не послушал.
Бродский в принужденной позе стоял посреди комнаты. Когда мисс Коллинз приблизилась, он отвесил поклон, в котором заметны были следы незаурядного изящества. Он протянул ей букет со словами:
– Скромный подарок. Я сам их собрал.
Мисс Коллинз взяла цветы, но даже и не посмотрела на них.
– Я должна была предвидеть, мистер Бродский, что вы явитесь, – проговорила она. – Вчера я была в зоопарке, и теперь вы решили, что можете не церемониться.
Бродский опустил глаза:
– Времени почти не осталось. Мы не можем позволить себе бросать его на ветер.
– Для чего не осталось времени, мистер Бродский? Просто смешно – явиться сюда таким манером. Вам должно быть известно, что по утрам я занята.
– Пожалуйста. – Он поднял ладонь. – Пожалуйста. Мы уже старики. Не нужно спорить, как раньше. Я пришел просто-напросто подарить тебе цветы. И кое-что предложить. Вот и все.
– Предложить? О чем вы говорите, мистер Бродский?
– Всего лишь встретиться со мной днем на кладбище святого Петра. Полчаса, не дольше. Побыть вдвоем и обсудить некоторые вопросы.
– Нам нечего обсуждать. Мне, без сомнения, не следовало ходить вчера в зоопарк. Я совершила ошибку. Вы сказали «кладбище»? Бога ради, что за место для свиданий? Вы, похоже, окончательно рехнулись? Ресторан, кафе, возможно, сад или озеро – это понятно. Но кладбище!
– Прошу прощения, – Бродский выглядел по-настоящему расстроенным. – Я не подумал. Я забыл. То есть я забыл, что кладбище святого Петра – это кладбище.
– Хватит нести бред!
– Я имею в виду, что часто там гулял: нам было там так спокойно. Бруно и мне. Даже когда дела не складывались, я шел туда, и на душе становилось легче: это такое мирное, красивое место: мы оба его любили. Поэтому я и предложил. Ей-богу, я совсем забыл. О том, что там мертвецы.
– И что мы, по-вашему, должны там делать? Сидя на надгробиях, вспоминать старые времена? Мистер Бродский, в самом деле, вам нужно было дважды подумать, прежде чем такое предлагать.
– Но нам там очень нравилось. Бруно и мне. Мне казалось, тебе понравится тоже.
– А, понятно. Ваша собака умерла, и вы хотите, чтобы я ее заменила.
– Я ни о чем таком не думал. – Покорная мина на лице Бродского внезапно сменилась вспышкой нетерпения. – Я ни о чем таком не думал, и ты это знаешь. Ты всегда так делала. Час за часом я ломал себе голову, пытаясь изобрести для нас что-то хорошее, а потом ты издевалась и высмеивала мою идею. Если б ее высказал кто-нибудь другой, ты бы восторгалась. Ты всегда так поступала. Как в тот раз, когда я достал для нас кресла в первом ряду на концерте Кобылянского…
– Это было больше тридцати лет тому назад. С какой стати ты сейчас об этом вспомнил?
– Но это тот же случай, один к одному. Я придумывал для нас что-нибудь хорошее, потому что прекрасно знаю: в глубине души ты любишь все необычное. А потом ты меня высмеивала. Быть может, потому, что мои идеи, как с кладбищем, затрагивали твои потаенные чувства и ты понимала, что я тебя раскусил. И ты делала вид…
– Чушь! Не понимаю, чего ради мы об этом говорим. Наше время давно прошло, и нам не о чем беседовать, мистер Бродский. Затрагивает идея с кладбищем мои потаенные чувства или нет, я не могу там с вами встретиться, потому что нам нечего обсуждать…
– Я просто хотел объяснить. Почему все так получилось, почему я так себя вел…
– Вы опоздали, мистер Бродский. По меньшей мере на двадцать лет. Кроме того, мне невмоготу еще раз выслушивать эти ваши извинения. Даже и сегодня, уверена, меня от них бросит в дрожь. Многие годы извинения в ваших устах означали не конец, а начало. Начало новых мук и унижений. Почему бы вам не оставить меня в покое? Просто-напросто уже слишком поздно. А еще, с тех пор как вы бросили пить, у вас появились какие-то дикие наряды. Что это за одежду вы носите?
Бродский помедлил, потом отозвался:
– Я приобрел то, что мне посоветовали. Люди, которые мне помогали. Я намерен снова стать дирижером. И одеваться должен так, чтобы окружающие видели во мне дирижера.
– Я едва удержалась, чтобы не сказать вам об этом вчера в зоопарке. Это нелепое старое пальто! Кто вам его сосватал? Мистер Хоффман? Право же, вам следовало бы разумнее относиться к своему внешнему виду. Эти люди выряжают вас как пугало, и вы им это позволяете. Ну посмотрите на себя! Что за смехотворный костюм! И вы воображаете, будто он делает вас похожим на музыканта?
Бродский обиженно бросил взгляд на свой костюм, затем произнес:
– Ты состарилась и не разбираешься в современной моде.
– Такова прерогатива старых: критиковать молодежную одежду. Смешно только, что в нее вырядились именно вы. Ей-богу, так не годится, это не ваш стиль. Говоря откровенно, мне кажется, горожане предпочли бы видеть вас одетым так, как несколько месяцев назад. А именно – в живописных лохмотьях.
– Не смейся надо мной. Я не тот, что прежде. Скоро я, наверное, снова буду дирижером. И вот так я сейчас одеваюсь. Когда я смотрелся в зеркало, то думал, что одет как надо. Ты забыла, что в Варшаве я приблизительно так и одевался. Носил галстук-бабочку вроде этого. Ты уже не помнишь.
На секунду взгляд мисс Коллинз погрустнел.
– Конечно, не помню, – отозвалась она. – С какой стати мне помнить? В последующие годы у меня накопилось много куда более интересных впечатлений.
– Твое платье, – произнес Бродский внезапно. – Оно очень хорошее. Очень элегантное. Но туфли… с туфлями, как обычно, беда. Ты никогда не соглашалась с тем, что у тебя толстые лодыжки. Для такой изящной женщины они слишком толстые. И вот, пожалуйста, взгляните! – Он указал на ноги мисс Коллинз.
– Довольно ребячиться. Вы что, вспомнили Варшаву, где вам стоило только сделать замечание – и я перед самым выходом из дома второпях переодевалась с ног до головы? Вы живете прошлым, мистер Бродский! Думаете, ваше мнение о моей обуви меня хоть немного волнует? И не воображайте, что я до сих пор не разгадала вашу хитрость: намеренно приберечь свое замечание на самый конец. Конечно, тогда я в страшной спешке накидывала на себя первое, что попадалось под руку. И только потом, уже в машине или в концертном зале, мне приходило в голову, что тени для век не сочетаются с платьем, а ожерелье несовместимо с туфлями. Но в те дни для меня не было ничего важнее. Жена дирижера! Для меня это было исключительно важно, и вы это знали. Думаете, я не понимаю сегодня, что вы делали тогда? Твердили: «Хорошо, хорошо, очень мило» – до самой последней минуты. Точно так же и сейчас. «Твои туфли – это беда!» Как будто вы в этом разбираетесь! Что вы можете знать о современной моде, если не просыхали последние два десятка лет?
– И все же, – произнес Бродский, в чьем голосе появились властные нотки, – все же я говорю дело. В таких туфлях нижняя часть твоей фигуры выглядит просто нелепо. Это правда.
– Посмотрели бы лучше на свой клоунский костюм! Сшито в Италии, можно не сомневаться. В таких любят щеголять молодые балетные танцоры. И вы думаете, он поможет вам выглядеть респектабельно в глазах здешнего общества?
– Идиотские туфли. Ты похожа на игрушечного солдатика на массивной подставке, чтобы не свалился.
– Все, вам пора убираться! Как вы посмели явиться сюда и испортить мне утро! У меня находится молодая пара; они очень расстроены и более чем когда-либо нуждаются в моем совете, а вы нам мешаете. Это наш последний разговор. Я совершила ошибку, что встретилась с вами вчера в зоопарке.
– На кладбище. – Бродский внезапно заговорил отчаянным голосом. – Ты должна сегодня со мной встретиться. Ну да, я не подумал о мертвецах, не подумал. Но я тебе объяснил. Нам нужно поговорить до… до сегодняшнего вечера. А иначе как я смогу? Как? Неужели ты не понимаешь, насколько важен этот день? Нам необходимо поговорить, ты должна со мной встретиться…
– Вот что! – Паркхерст шагнул вперед и уставился на Бродского. – Вы слышали, что сказала мисс Коллинз. Она попросила вас покинуть ее жилище. Уйти с ее глаз, уйти из ее жизни. Она слишком хорошо воспитана, чтобы заявить вам об этом прямо, вот я и говорю за нее. После всего, что вы совершили, у вас нет никакого, ни малейшего права предъявлять ей подобные требования. Как смеете вы предлагать ей встречу, словно бы ничего не случилось? Может, вы станете утверждать, что были слишком пьяны и ничего не помните? Хорошо, тогда я вам напомню. Не так давно вы стояли здесь на улице, мочились на стенку и кричали непристойности в это самое окно. В конце концов вас увела полиция, уволокла прочь, а вы продолжали выкрикивать гнусности о мисс Коллинз. С тех пор не прошло еще и года. Не сомневаюсь, вы решили, что мисс Коллинз успела забыть. Но уверяю вас, это лишь один из инцидентов в ряду подобных. Что же касается ваших вкусов в одежде, то меньше трех лет назад вас нашли в Фольксгартене в измаранном засохшей рвотой костюме, отнесли в церковь Святой Троицы и обнаружили на вас вшей, так ведь? И по-вашему, мисс Коллинз станет прислушиваться к тому, что такой человек говорит о ее манере одеваться? Давайте, мистер Бродский, посмотрим правде в лицо: если мужчина пал так низко, ему уже не подняться. Вам ни за что не вернуть себе женскую любовь: заявляю это, поскольку имею некоторое право. Вам никогда не вернуть даже ее уважения. Жалость – может быть, но не более. Дирижер! По-вашему, жители этого города способны видеть в вас кого-то еще, помимо безнадежного, конченого изгоя? Позвольте вам напомнить, что четыре – нет, уже пять – лет назад вы напали на мисс Коллинз вблизи Банхофсплатц и, если бы не два студента, случайно проходивших мимо, серьезно бы ее поранили. Размахивая кулаками, вы не переставали орать мерзкие…
– Нет, нет, нет! – взревел Бродский, затыкая себе уши.
– Вы орали мерзкие непристойности – сплошная грязь, извращенчество. Шли разговоры, что вас следовало бы посадить за это в тюрьму. А потом, разумеется, случай с телефонной будкой на Тильгассе…
– Нет, нет!
Бродский сгреб Паркхерста за лацканы, и тот испуганно отпрянул. Никаких других агрессивных действий Бродский не предпринял, но продолжал цепляться за пиджак Паркхерста, как за спасательный крут. Несколько секунд Паркхерст высвобождался от хватки. Когда ему это удалось, Бродский сразу как-то осел. Он закрыл глаза и вздохнул, а потом повернулся и молча вышел из комнаты.
Оставшись втроем, мы сначала молчали, не зная, что делать и говорить. Шум захлопнувшейся за Бродским входной двери вернул нас к жизни, и мы с Паркхерстом двинулись к окну.
– Вот он идет, – сообщил Паркхерст, прижимаясь лбом к стеклу. – Не беспокойтесь, мисс Коллинз, он не вернется.
Мисс Коллинз, казалось, не слышала. Она приблизилась к двери, потом повернула назад.
– Пожалуйста, простите, я должна… я должна… – Вялыми, как во сне, шагами она подошла к окну и выглянула наружу. – Пожалуйста, мне нужно… Видите ли, я надеялась, вы поймете…
Она не обращалась ни к кому в отдельности. Потом, преодолев замешательство, произнесла:
– Мистер Паркхерст, вы не имели права так разговаривать с Лео. За последний год он проявил огромное мужество. – Наградив Паркхерста уничтожающим взглядом, она вышла. Через минуту мы услышали, как Дверь опять хлопнула.
Я не отрывался от окна и наблюдал, как удалялась мисс Коллинз. Она увидела Бродского, который успел уйти довольно далеко, и ускорила шаги, поскольку, наверное, считала унизительным его окликать. Но Бродский, с его странной кособокой походкой, продвигался на удивление быстро. Он явно был обескуражен и никак не ждал, что мисс Коллинз поспешит ему вслед.
Мисс Коллинз, совсем запыхавшаяся, миновала ряд жилых домов, потом лавки в конце улицы, однако расстояние между нею и Бродским если и сократилось, то ненамного. Бродский продолжал мерно шагать: обогнул угол, где я расстался с Густавом, и добрался до итальянских кафе на широком бульваре. Толпа на тротуаре стала еще гуще, но Бродский не поднимал глаз, ежесекундно рискуя с кем-нибудь столкнуться.
Только когда Бродский приблизился к переходу, мисс Коллинз поняла, что не сможет его догнать. Остановившись, она сложила ладони рупором, но тут, казалось, ее охватили сомнения; вероятно, она не знала, кричать ли ей «Лео» или, как во время разговора, «мистер Бродский». Несомненно, инстинкт подсказал ей, как действовать в таком безотлагательном случае, поскольку она закричала: «Лео! Лео! Лео! Пожалуйста, подожди!».
Бродский с ошеломленным видом обернулся, и мисс Коллинз подбежала к нему. Она все еще не выпускала из рук букет, и Бродский, растерявшись, потянулся за ним, словно предлагая избавить ее от ноши. Но мисс Коллинз не рассталась с букетом – и, хотя и задыхалась, произнесла совершенно спокойным тоном: «Мистер Бродский, пожалуйста. Пожалуйста, подождите».
На мгновение оба неловко застыли, внезапно заметив прохожих, многие из которых глазели на них, иные – даже не скрывая своего любопытства. Потом мисс Коллинз указала рукой обратно, в сторону своего дома, и мягко проговорила: «Сад Штернберг очень красив в это время года. Почему бы нам не пойти туда и не поговорить?»
Оба двинулись в том направлении, а вслед им глядело все больше любопытных глаз. Мисс Коллинз держалась на шаг-другой впереди Бродского, и оба радовались в глубине души, что есть предлог ненадолго оттянуть разговор. Они завернули за угол той улицы, где жила мисс Коллинз, и вскоре, миновав лавки, достигли многоквартирных домов. Пройдя квартал или два, мисс Коллинз остановилась у железной калитки, находившейся не у самого тротуара, а немного в глубине.
Она положила руку на задвижку, но, прежде чем открыть калитку, слегка помедлила. Мне пришло в голову, что Бродский и представить себе не может, насколько важна для нее прогулка, которую они только что вместе совершили, и тот факт, что они стоят бок о бок у входа в сад Штернберг. Ведь, по правде, короткий путь от оживленного бульвара до маленькой железной калитки она совершала в мыслях множество раз – и началось это с вечера накануне Иванова дня, когда они столкнулись перед ювелирной лавкой. Миновали годы, но она не забыла, с каким наигранным равнодушием он тогда отвернулся и сделал вид, что сосредоточенно изучает витрину.
В ту пору – за год до того, как Бродский начал пить и буянить, – главной особенностью всех их контактов оставалось это демонстративное равнодушие. Вот и в упомянутый вечер, хотя ей уже неоднократно являлась мысль, что пора в той или иной форме помириться, она тоже отвела взгляд и прошла мимо. И только дальше, напротив итальянских кафе, уступила любопытству и оглянулась. Тогда ей стало ясно, что он за ней следует. Он вновь разглядывал витрину, но не ту, Дальнюю, а расположенную в двух шагах.
Мисс Коллинз замедлила шаги, ожидая, что рано или поздно Бродский ее обгонит. Но он не показывался, и у перекрестка она вновь оглянулась. В тот день, как и сегодня, широкий, залитый солнцем тротуар был заполнен народом, но она все же увидела, – и испытала при этом удовлетворение, – как он резко остановился и обратил взгляд на соседний цветочный киоск. Невольно улыбнувшись, она завернула на свою улицу и сама удивилась тому, как легко стало на душе. Перейдя на прогулочный шаг, она тоже принялась заглядывать в витрины. Она по очереди рассмотрела витрины кондитерского магазина, лавки игрушек и мануфактурной лавки (книжный магазин появился там позднее), все время думая о том, какую первую фразу произнесет, когда он наконец приблизится. Она остановилась на словах: «Лео, какие же мы дети». Но, усмотрев в этой фразе излишнюю рассудочность, решила добавить иронии: «Похоже, мы направляемся в одну и ту же сторону» – или что-то в этом духе. Бродский появился из-за угла, держа в руках яркий букет. Быстро отвернувшись, она возобновила путь, на этот раз в умеренном темпе. Когда же мисс Коллинз приблизилась к своей двери, она впервые за день разозлилась на Бродского. Она так четко и удачно спланировала, чем будет заниматься во второй половине дня. Ну почему он не выбрал для объяснения другое время? Она снова исподтишка оглядела улицу и обнаружила, что Бродский по-прежнему отстает ярдов на двадцать, не меньше.
Она закрыла за собой дверь и, преодолев искушение выглянуть в окно, поспешила в ванную комнату, расположенную в задней части здания. Там она посмотрелась в зеркало и постаралась овладеть собой. Потом она отправилась в коридор и застыла в настороженной позе. Дверь в дальнем его конце была открыта нараспашку, и мисс Коллинз видела купавшуюся в солнечных лучах приемную, окно-фонарь и сквозь него тротуар, где, спиной к дому, расхаживал туда-сюда Бродский, словно бы кого-то ожидая. Некоторое время она не двигалась, внезапно со страхом вообразив, что он повернется, заглянет в окно и ее увидит. Тут он скрылся, а она стала машинально рассматривать фасады домов напротив, напряженно ожидая звонка.
Прошла минута, но колокольчик молчал, и в мисс Коллинз снова шевельнулся гнев. Она поняла: Бродский ждет, что она выйдет и пригласит его. Она снова заставила себя успокоиться и, обдумав происходящее, решила не показываться, пока он не позвонит.
Она ждала еще несколько минут. Сама не зная зачем, вернулась в ванную, потом вновь в коридор. Когда стало ясно, что Бродский ушел, она медленно направилась в прихожую.
Открыв дверь и поглядев направо и налево, мисс Коллинз удивилась тому, что Бродского нигде не было видно. Против ожидания, он не притаился у какого-нибудь соседнего дома и даже не оставил на крыльце букет. В тот момент ей не стало досадно. Напротив, она облегченно вздохнула, приятно взволнованная тем, что процесс примирения начался, но ни малейшей досады не ощутила. Собственно, когда она опустилась на стул в приемной, ей сделалось радостно оттого, что она не сдала своих позиций. Подобные мелкие победы, сказала она себе, очень важны: они помогут избежать повторения прошлых ошибок.
Лишь несколько месяцев спустя ей пришло в голову, что в тот день она поступила опрометчиво. Эта мысль была смутной, и мисс Коллинз не стала на ней сосредоточиваться. Но протек месяц, другой, и воспоминания о вечере накануне Иванова дня завоевывали все большее место в ее сознании. Ее роковой ошибкой, как она заключила, было то, что она скрылась за дверью. Она слишком многого от него ожидала. Поступить так значило чрезмерно многого от него хотеть. Проведя Бродского как на привязи за угол и мимо лавок, она должна была затем помедлить у калитки, убедившись предварительно, что он ее видит, и войти в сад Штернберг. Тогда бы он, несомненно, за ней последовал. Вначале они, быть может, блуждали бы среди кустов молча, но потом, рано или поздно, обязательно бы разговорились. И рано или поздно он вручил бы ей цветы. Все двадцать с лишним лет, прошедших с тех пор, стоило мисс Коллинз взглянуть на эту калитку, как у нее в груди что-то слегка сжималось. И в то утро, когда она наконец повела Бродского в сад, ее не покидало чувство, будто она совершает некий торжественный акт.
Сад Штернберг, занявший такое важное место в воображении мисс Коллинз, не представлял собой, однако, ничего выдающегося. Это было квадратное пространство, большей частью забетонированное, размером с обычную автомобильную стоянку при супермаркете. Оно не служило ни удобству, ни красоте, будучи интересным разве что для садоводов. Там не было ни травы, ни деревьев, только ряды клумб, – и, лишенный тени, сад ближе к полудню превращался в настоящее пекло. Но мисс Коллинз, оглядев цветы и цветочные кустики, от восторга даже захлопала в ладоши. Бродский аккуратно закрыл за собой калитку и окинул сад не столь одобрительным взглядом, но, по-видимому, остался доволен тем, что тут не было посторонних, если не считать жителей соседних домов: кто-то из них мог выглянуть в окно.
– Я иногда привожу сюда своих посетителей, – проговорила мисс Коллинз. – Здесь чудесно. Некоторые образчики очень редкие: таких нет больше нигде в Европе.
Она шла медленно, любуясь цветами, а Бродский почтительно отставал на несколько шагов. Еще недавно они в присутствии друг друга испытывали скованность; теперь же от нее не осталось и следа, так что случайный прохожий, заглянувший за ограду, решил бы, что привычную прогулку по солнышку совершает пожилая пара, уже много лет состоящая в супружестве.
– Вам, конечно, – продолжала мисс Коллинз, замедлив шаги у одного из кустов, – сады вроде этого никогда не нравились, не так ли, мистер Бродский? Вы не одобряете окультуренную природу.
– Ты не хочешь называть меня Лео?
– Хорошо, Лео. Нет, ты предпочитаешь естественность. Но, видишь ли, некоторые образчики просто не выжили бы без тщательного ухода и присмотра.
Бродский серьезно осмотрел лист, которого касалась мисс Коллинз. Потом спросил:
– Помнишь тот книжный магазин? Каждое воскресное утро после кофе в «Праге» мы его навещали. Куда ни глянь, все вокруг забито пыльными книгами. Помнишь? Тебе там надоедало, и ты раздражалась, но все же каждое утро после кофе в «Праге» мы туда отправлялись.
Несколько секунд мисс Коллинз молчала, затем усмехнулась и медленно побрела дальше.
– Головастик, – проговорила она. Бродский заулыбался.
– Головастик, – повторил он, кивая. – Так оно и было. Если бы мы сейчас туда вернулись, то, может, обнаружили бы его на старом месте, за столом. Головастик… Ты когда-нибудь спрашивала, как его зовут? Он был всегда так любезен с нами. А ведь мы не купили ни одной книги.
– Только однажды он на нас крикнул.
– Крикнул? Я не помню. Головастик всегда был так вежлив. А мы не купили ни одной книги.
– Ну да. Однажды лил дождь, мы вошли – и вели себя крайне осторожно, чтобы не закапать книги; отряхнули у входа пальто, но он, видать, был в дурном настроении и все равно на нас накричал. Не помнишь? Он кричал, что я англичанка. Он вел себя очень грубо, но только в то утро. На следующее воскресенье он как будто все забыл.
– Забавно. У меня это выпало из памяти. Головастик… Мне он вспоминается робким и вежливым. А того, о чем ты рассказываешь, я совершенно не помню.
– Может быть, я ошибаюсь. Наверное, я его с кем-нибудь путаю.
– Скорее всего. Этот Головастик был сама любезность. Он бы никогда себе такого не позволил. Кричать, что ты англичанка? – Бродский потряс головой. – Нет, он всегда был предельно учтив.
Мисс Коллинз снова остановилась, обратив внимание на какое-то растение.
– Тогда таких людей было полно, – произнесла она наконец. – Именно таких. Они бывали вежливы до крайности, сама терпимость. Рассыпались в любезностях, готовы были из кожи вон вылезти ради тебя, но в один прекрасный день, без особых причин – из-за погоды, к примеру, – вдруг взрывались. Потом вновь приходили в норму. Таких было без счета. Возьми хоть Анджея. Он был как раз такой.
– Анджей был сумасшедший. Знаешь, я где-то читал, что он погиб в дорожной аварии. Да, читал в польском журнале, лет пять-шесть назад. Погиб в автомобильной катастрофе.
– Печально. Думаю, нет уже многих из тех, кого мы знали в прежние дни.
– Мне нравился Анджей. В польском журнале было самое краткое сообщение, что он погиб. Авария. Я огорчился. Вспомнил те вечера на старой квартире. Как мы кутались в пледы, пили кофе, примостившись среди груд книг и журналов, и болтали-болтали. О музыке и литературе. Час тек за часом, мы глазели в потолок и болтали без конца.
– Я уходила спать, но Анджей не трогался с места. Иногда он оставался до рассвета.
Мисс Коллинз улыбнулась, потом вздохнула:
– Как печально, что он погиб!
– Это был не Головастик, – продолжал Бродский. – Это был смотритель в картинной галерее. Это он на нас накричал. Странный был какой-то: вечно делал вид, будто нас не узнает. Помнишь? Даже после представления «Лафкадио». Официанты, таксисты – все норовили пожать мне руку, но в галерее – ничего подобного. Он глядел на нас с каменным лицом – всегдашнее его выражение. И в конце, когда дела пошли плохо, мы явились в дождливый день, и он на нас накричал. Заявил, будто мы наследили на полу. И не в первый раз, это тянется годами, во время дождя мы разводим грязь – и он сыт этим по горло. Именно он, а вовсе не Головастик, накричал на нас и обвинил тебя в том, что ты англичанка. Головастик всегда был любезен, с начала и до конца. Помню, он пожал мне руку, как раз перед нашим отъездом. Помнишь? Мы пришли к нему в лавку в последний раз, ему это было известно, и он вышел из-за стола и пожал мне руку. Мало кто пожал бы мне руку в те дни, но он пожал. Он был сама любезность, этот Головастик, с начала и до конца.
Мисс Коллинз прикрыла глаза ладонью и всмотрелась в дальний конец сада. Потом снова неспешно двинулась вперед со словами:
– Да, приятно вспомнить прошлое. Но жить в нем нельзя.
– Но ты это помнишь, – сказал Бродский. – Помнишь Головастика, книжную лавку. А гардероб? Упавшую дверцу? Ты все помнишь, так же как и я.
– Кое-что помню. А кое-что, конечно, подзабылось. – В ее голосе появились настороженные ноты. – Были вещи, даже в те времена, которые лучше забыть.
Бродский, по-видимому, был согласен:
– Наверное, ты права. В прошлом было много всего. Я стыжусь, ты знаешь, что я стыжусь – ну и хватит об этом. Довольно о прошлом! Давай лучше решим насчет зверушки.
Мисс Коллинз продолжала идти на несколько шагов впереди Бродского. Затем она остановилась и обернулась:
– Если хочешь, я встречусь с тобой во второй половине дня на кладбище. Но не придавай этому слишком большого значения. Не думай, что я согласна насчет зверушки или насчет чего-нибудь еще. Но я вижу, тебя волнует предстоящий вечер и ты нуждаешься в том, чтобы поговорить с кем-либо о своих тревогах.
– В последние несколько месяцев мне чудились гусеницы, но я не прекращал усилий. Я готовился. И все это пойдет коту под хвост, если ты не вернешься.
– Я согласилась только встретиться с тобой сегодня во второй половине дня. Ненадолго – может быть, на полчаса.
– Но ты поразмыслишь. До нашей встречи. Ты будешь размышлять. О животном и обо всем остальном.
Мисс Коллинз отвернулась и долго изучала еще какой-то кустик. Наконец она сказала:
– Хорошо. Я подумаю.
– Ты ведь знаешь, мне досталось. Было тяжело. Иногда хотелось умереть, чтобы не мучиться, но я упорствовал: на этот раз знал, куда двигаться. Я снова стану дирижером. Ты вернешься. Все будет как прежде, даже лучше. Временами мне было ужасно – гусеницы, да что там долго рассуждать. Детей у нас нет. Так возьмем зверушку.
Мисс Коллинз вновь сошла с места, Бродский на этот раз не отставал и напряженно заглядывал ей в лицо. Мисс Коллинз, похоже, собиралась заговорить, но в этот миг у меня за спиной послышался голос Паркхерста:
– Ты знаешь, я никогда к ним не присоединяюсь. То есть когда они, по своему обыкновению, на тебя напускаются. Я не смеюсь, даже не улыбаюсь, вообще держусь в сторонке. Ты можешь думать, что это просто слова, но это правда. Они мне отвратительны со своими повадками. А этот гам! Стоит мне войти, как снова начинается галдеж. Не подождут и минуты, всего лишь шестидесяти секунд, а то бы я показал им, что переменился. «Паркерс! Паркерс!» До чего же они мне противны…
– Послушай, – заговорил я, внезапно озлобившись, – если они стоят тебе поперек горла, что же ты с ними не объяснишься? В следующий раз не будь таким безропотным. Скажи им, пусть прекратят галдеж. Почему их так задевает мой успех? Так и спроси! И для пущего эффекта сделай это посреди своей клоунады. Да, трави анекдоты, строй рожи, вещай на разные голоса, а потом возьми и задай эти вопросы. Пока они хохочут, хлопают тебя по спине в восторге от того, что ты ничуть не переменился, – тут-то и заговори. Спроси их в лоб: «Почему вы не можете пережить успех Райдера?» Вот как нужно поступить. Ты не только окажешь мне услугу, но и красивым ходом продемонстрируешь этим дуракам, что за шутовскими ухватками скрывается – и скрывалась раньше – куда более глубокая натура, чем им кажется. Человек, который не даст собой манипулировать. Таков мой совет.
