bannerbannerbanner
Безутешные

Кадзуо Исигуро
Безутешные

Полная версия

Тон Софи становился все более обличающим. Между тем она, казалось, совершенно забыла о том, что в нашем медленном «продвижении» была изрядная доля ее вины. Мне вдруг захотелось произнести обвинительную речь, но я удержался и промолчал. Некоторое время мы не говорили ни слова, наконец я поднялся и сказал:

– Прости. Я, пожалуй, все-таки чего-нибудь поем.

Софи опять глядела в небо и едва заметила мой уход. Добравшись до прилавка самообслуживания, я взял поднос. Изучая выбор кондитерских изделий, я вспомнил внезапно, что не знаю дороги в галерею Карвинского. Значит, в настоящий момент мы полностью зависим от красного автомобиля. Я представил себе, как красный автомобиль продолжает путь по шоссе, все больше от нас удаляясь, и понял: дольше задерживаться на станции технического обслуживания нельзя. Я решил, что мы должны сию же минуту сесть в машину, – и уже готов был вернуть на место поднос и поспешить обратно к столику, но тут услышал, что двое посетительниц, сидевших поблизости, ведут речь обо мне.

Обернувшись, я увидел двух со вкусом одетых женщин средних лет. Сблизив свои головы над столиком, они вполголоса беседовали и, насколько я уяснил, не имели ни малейшего представления о том, что я стою рядом. Они редко называли меня по имени, поэтому вначале меня одолевали сомнения, однако вскоре стало очевидно, что предметом их разговора мог быть только я.

– Да-да, – говорила одна из женщин. – Они много раз связывались с этой Штратманшей. Она без конца уверяла, что он явится для осмотра, но до сих пор его еще не было. Дитер говорит, оно бы и ладно, у них и без того работы по горло, но теперь они все на взводе и ждут его с минуты на минуту. И, разумеется, то и дело прибегает мистер Шмидт с криком: приберитесь, мол: что, если он сейчас войдет и застанет городской концертный зал в таком состоянии? Дитер говорит что они все психуют, даже Эдмундо. С этими гениями и не угадаешь, к чему они придерутся. Там все еще помнят, как приходил Игорь Кобылянский и изучал все до мелочей. Как он встал на четвереньки, а все выстроились поодаль вокруг него и наблюдали, как он ползает по сцене, простукивает каждую половицу и слушает, прижавшись ухом. В последние два дня Дитера было не узнать: на службу отправлялся сам не свой. Для них всех это ужасно. Каждый раз в условленное время он не является: час или около того его ждут, потом снова звонят Штратманше. Она всегда рассыпается в извинениях, чем-нибудь отговаривается и назначает другое время.

Пока я слушал, в моем мозгу вновь всплыла мысль, уже не раз посещавшая меня за последние часы, а именно: я недостаточно часто связываюсь с мисс Штратман. Собственно, я заключил, что было бы неплохо позвонить ей теперь же из телефонных кабин, которые я видел в вестибюле. Но прежде чем успел обдумать эту идею, до меня донеслось:

– Свистопляска поднялась из-за того, что Штратманша неделями не переставала твердить: он, дескать, горит нетерпением проверить зал – но не акустику и прочее, чем интересуются в подобных случаях, а то, что касается его родителей, как они будут размещены во время концерта. Похоже, оба они не очень здоровы, поэтому нужны специальные кресла и прочие особые условия; требуется даже медицинский персонал: вдруг с отцом или с матерью, к примеру, случится приступ. Подготовка, приспособления – все крайне сложно; и, по словам Штратманши, он настаивал на том, чтобы обсудить со служащими каждую деталь. Отчасти это даже трогательно: такая забота о своих престарелых родителях! Но в результате он ни разу не показался! Конечно, не исключено, что это не его вина, а скорее Штратманши. Дитер так и думает. Судя по всему, у него отличная репутация: он не из тех, кто привык причинять людям множество неудобств.

Такие речи женщин вызвали у меня досаду – но, услышав последние фразы, я, естественно, испытал облегчение. Однако после слов о моих родителях и о многочисленных специальных приготовлениях для их комфорта я понял, что звонок мисс Штратман нельзя откладывать ни на минуту. Оставив поднос на прилавке, я поспешил в вестибюль.

Я вошел в телефонную кабинку, быстро отыскал в карманах карточку мисс Штратман и набрал номер. На звонок тут же отозвалась сама мисс Штратман.

– Мистер Райдер, спасибо, что позвонили. Я так рада, что все идет успешно.

– А, так вы считаете, все идет успешно?

– Блестяще! Вы повсюду имели такой успех! Горожане очарованы. А ваша вчерашняя послеобеденная речь: буквально все в один голос говорят о том, как она была остроумна и занимательна. Если мне дозволено будет так выразиться, работать с человеком, подобным вам, сплошное удовольствие.

– Спасибо, мисс Штратман. Вы очень любезны. Когда тебя так хорошо опекают – вот это удовольствие. Я звоню потому… потому что хотел бы согласовать некоторые вопросы, касающиеся моего расписания. Сегодня произошли кое-какие вынужденные задержки, повлекшие за собой нежелательные последствия.

Я помедлил, дожидаясь отклика мисс Штратман, но на том конце линии царило молчание. С легким смешком я продолжил:

– Но сейчас мы, конечно же, находимся на пути к галерее Карвинского. Я, собственно, имею в виду, что половину пути мы уже преодолели. Мы, разумеется, хотели прибыть заблаговременно – и, надо признаться, предвкушали немало приятного. Я слышал, окрестности галереи Карвинского просто великолепны. Мы очень рады, что скоро там окажемся.

– Отлично, мистер Райдер! – Голос мисс Штратман звучал неуверенно. – Надеюсь, вечер вам понравится. – Неожиданно она добавила: – Надеюсь, мистер Райдер, вы на нас не в обиде.

– Я в обиде?!

– Поверьте, мы ничего такого не имели в виду. То есть когда предложили вам сегодня утром посетить дом графини. Мы ни на минуту не сомневались, что вы во всех подробностях знакомы с творчеством мистера Бродского. Просто дело в том, что эти записи – большая редкость, и графиня с мистером фон Винтер-штейном оба подумали… О Боже, надеюсь, вы не обиделись, мистер Райдер! Мы не имели в виду ничего такого, верьте мне.

– Я ничуть не обиделся, мисс Штратман. Напротив, меня весьма волнует, как бы графиня и мистер фон Винтерштейн сами не обиделись, что я не смог явиться…

– О, пожалуйста, не беспокойтесь об этом, мистер Райдер.

– Мне очень хотелось бы встретиться и побеседовать с ними, но обстоятельства нарушили все мои первоначальные планы. Я думал, они меня простят: в особенности по причине того, что, по вашим словам, мне не было необходимости знакомиться с записями мистера Бродского…

– Мистер Райдер, я уверена, что графиня и мистер фон Винтерштейн правильно понимают ситуацию. Теперь я вижу, что мы проявили бесцеремонность, навязав вам эту встречу, тем более ваше время столь ограничено. Ради Бога, не обижайтесь.

– Уверяю, я нисколько не обижаюсь. Но, если позволите, мисс Штратман, я звоню вам с целью обсудить совершенно иные пункты моего расписания.

– Да, мистер Райдер?

– Это, к примеру, осмотр концертного зала.

– Ах, да…

Я ждал продолжения, но не дождался и заговорил вновь:

– Да, все, чего я хотел, это убедиться, что к моему выступлению все подготовлено.

Мой озабоченный тон заставил мисс Штратман наконец откликнуться:

– Да, понятно. Ясно. Я вас поняла. Я отвела для этого визита время в расписании, но оно невелико. Вы можете убедиться сами. – Она замолкла, и я расслышал шелест бумаги. – С этим пунктом соседствуют два других, весьма важных. Поэтому я подумала, что если придется ужать график, то лучше за счет визита в концертный зал. Если он вам действительно необходим, вы легко сможете повторить его позднее. Соседние пункты, сами видите, сократить не так просто. В частности, встречу с Группой взаимной поддержки граждан: я знаю, какую важность вы придаете общению с рядовыми людьми, неравнодушными…

– Да, разумеется, вы совершенно правы. Полностью с вами согласен. Как вы заметили, я всегда могу выкроить время для повторного осмотра концертного зала. Да-да. Все дело в том, что меня несколько беспокоили… э-э… условия. Я говорю о размещении моих родителей.

С другого конца линии отклика вновь не последовало. Я откашлялся и продолжил:

– Как вам известно, мои мать и отец оба в преклонном возрасте. Их места в концертном зале должны быть специально оборудованы.

– Да-да, конечно. – Голос мисс Штратман звучал слегка озадаченно. – И медики под рукой, на случай каких-либо осложнений. Да, все предусмотрено: вы сами в этом убедитесь, когда будете осматривать зал.

Секунду я обдумывал ее слова, потом уточнил:

– Мои родители. Мы говорим именно о них. Полагаю, мы с вами понимаем друг друга правильно.

– А как же, мистер Райдер! Пожалуйста, не беспокойтесь.

Я поблагодарил мисс Штратман и вышел из кабинки. Возвратившись в кафе, я на мгновение застыл в дверях. На пол легли длинные закатные тени. Две дамы продолжали серьезную беседу, но я не мог угадать, обсуждают ли они по-прежнему мою персону. В дальнем конце я увидел Бориса: он что-то объяснял Софи, и они оба весело смеялись. Несколько секунд я не двигался с места, продолжая обдумывать недавний разговор с мисс Штратман. По зрелом размышлении я решил, что и в самом деле неуместно было предполагать, будто я могу почерпнуть что-нибудь полезное, слушая у графини старые записи Бродского. Несомненно, она и мистер фон Винтерштейн планировали шаг за шагом ознакомить меня с его музыкой. Эта мысль вызвала у меня раздражение – и я порадовался, что пропустил этот визит.

Затем я бросил взгляд на часы и обнаружил, что зря успокаивал мисс Штратман: еще немного – и мы могли опоздать в галерею Карвинского. Я добрался до нашего столика и, не садясь, произнес:

– Нам пора. Мы слишком долго мешкали.

Я говорил довольно настойчиво, однако Софи ограничилась тем, что подняла глаза и сказала:

– Борис считает, что лучших пончиков он в жизни не пробовал. Правда, Борис?

Я обратил взгляд к Борису, но он не смотрел в мою сторону. Я вспомнил нашу недавнюю размолвку, которую совсем было выбросил из головы, и подумал, что, нужно бы произнести слово-другое в примирительном тоне.

 

– Так ты говоришь, пончики очень вкусные? Дашь попробовать кусочек?

Борис не поворачивал головы. Я ждал несколько секунд, потом пожал плечами:

– Хорошо, не хочешь разговаривать – тем лучше. Софи взяла Бориса за плечо, собираясь призвать его к порядку, но я отвернулся со словами:

– Пойдем, нам пора.

Софи снова подтолкнула Бориса и обратилась ко мне с ноткой отчаяния в голосе:

– Задержимся еще чуть-чуть. Ты с нами почти нисколько не посидел. Борису здесь так нравится. Правда, Борис?

Борис словно бы не слышал.

– Слушай, мы должны спешить. А то опоздаем. Софи вновь бросила взгляд на Бориса, затем на меня: в ее лице сквозило нарастающая досада. Наконец она приподнялась с места. Я повернулся и, не оглядываясь на Софи и Бориса, пошел к выходу.

18

К тому времени, как я миновал крутую извилистую дорогу и вернулся на шоссе, солнце опустилось уже совсем низко. Дорога заметно опустела, и я вел машину на приличной скорости, высматривая на горизонте красный автомобиль. Спустя несколько минут горы остались позади – и мы очутились на обширном ровном участке. По обеим сторонам шоссе тянулись бескрайние поля. Когда дорога совершала затяжной поворот на плоскости, я разглядел наконец красный автомобиль. Нас по-прежнему разделяло немалое расстояние, но я видел, что водитель, как и прежде, не торопится. Я тоже сбросил скорость и залюбовался окружающим пейзажем: вечерними полями; солнцем, мелькавшим за отдаленными деревьями; фермерскими постройками, которые группами были рассеяны тут и там, – а красный автомобиль то появлялся, то исчезал при каждом повороте дороги.

– Как ты думаешь, сколько там будет народу? – услышал я голос Софи.

– На приеме? – Я пожал плечами. – Откуда мне знать? Должен сказать, ты себя явно чересчур взвинчиваешь. Это просто очередной прием – и ничего больше.

Софи продолжала смотреть в окно.

– Народу будет видимо-невидимо, – продолжала она. – Те же, что присутствовали на банкете у Рускони. Потому я и нервничаю. Думала, ты об этом догадываешься.

Я попытался вспомнить упомянутый ею банкет, но названная фамилия мало что для меня означала.

– Я привыкала постепенно, а тут этот банкет, – жаловалась Софи. – Эта публика обошлась со мной как со швалью. Я до сих пор не опомнилась по-настоящему. А сегодня соберется почти та же компания.

Я все так же тщетно пытался вспомнить банкет, о котором говорила Софи.

– Ты хочешь сказать, они были откровенно грубы с тобой? – спросил я.

– Грубы? Да, думаю, слово подходит. Они заставили меня почувствовать себя жалким ничтожеством. Надеюсь, хоть сегодня не все явятся.

– Если кто-нибудь начнет грубить, сразу скажи мне. Или отвечай грубостью на грубость – не возражаю.

Софи обернулась, чтобы посмотреть на сидевшего сзади Бориса. Я тотчас сообразил, что мальчик спит. Софи разглядывала его еще с минуту, потом повернулась ко мне.

– К чему ты опять берешься за старое? – спросила она изменившимся голосом. – Ты ведь знаешь, как его это огорчает. Опять завел старую песню. Ну, и долго ты на этот раз намерен упражняться?

– В чем упражняться? – устало спросил я. – О чем это ты теперь?

Мгновение Софи смотрела на меня в упор, потом отвернулась.

– Ты и понятия не имеешь, – пробормотала она себе под нос. – У нас мало времени. Ты просто не имеешь понятия, так?

Я почувствовал, что терпение мое иссякло. Мне припомнилась вся неразбериха, которую я пережил за день, и незаметно для самого себя заговорил на повышенных тонах:

– Слушай, с чего ты присвоила себе право на каждом шагу меня критиковать? Ты, наверное, не замечаешь, но у меня сейчас непростое время. И вместо слов поддержки слышу от тебя одни только придирки, придирки, придирки. А теперь ты, похоже, задумала подвести меня на приеме. Во всяком случае, готовишь почву, чтобы так поступить…

– Отлично! Мы и порога не перешагнем! Подождем с Борисом в машине. Разбирайся один с этим сборищем!

– Это уже ни к чему. Я только хотел сказать…

– Нет уж! Иди один. Тогда мы с Борисом точно тебя не подведем.

Несколько минут мы ехали молча. Наконец я проговорил.:

– Прости меня. Ты прекрасно справишься. Ни на миг не сомневаюсь.

Софи не отвечала. Мы сидели как немые – и каждый раз, посмотрев на Софи, я обнаруживал, что она невидящим взглядом сопровождает далекий красный автомобиль. Меня охватила странная паника – и я кое-как выдавил из себя:

– Знаешь, даже если сегодня вечером что-то не заладится, это ерунда. То есть это ни на что не повлияет. Поэтому давай не будем вести себя словно дети.

Софи продолжала следить за красным автомобилем.

– Скажи, заметно, что я растолстела? Только не ври. – Да ничуть. Ты выглядишь замечательно.

– Но я поправилась. Немного.

– Это не имеет значения. Что бы сегодня ни произошло, это тоже не имеет значения. Волноваться не о чем. Скоро мы все устроим. Дом и все прочее. Поэтому не волнуйся.

Пока я говорил, у меня в памяти стали всплывать обстоятельства банкета, о котором Софи упоминала раньше. В частности, возник образ Софи в темно-красном вечернем платье, неловко стоящей в одиночестве среди густой толпы – в то время, как все вокруг, разбившись на небольшие группки, смеются и болтают. Я невольно подумал об унижении, которое она пережила, и мягко положил ладонь ей на руку. В ответ она, к моему облегчению, склонила голову мне на плечо.

– Увидишь, – проговорила она чуть слышно. – Я тебе докажу. И Борис тоже. Какая бы ни собралась публика, мы тебе докажем.

– Да-да, уверен, так оно и будет. Вы оба будете великолепны.

Через несколько минут я обнаружил, что красный автомобиль подает сигнал, собираясь свернуть с шоссе. Я сократил дистанцию между нами, и вскоре наш проводник выехал на тихую дорогу, полого поднимавшуюся среди лугов. Мы поднимались все выше, шум шоссе постепенно стихал; под колесами машины оказалась грунтовая тропа, едва ли отвечавшая современным требованиям. На одном из отрезков пути о борт машины стала скрестись густая зеленая изгородь; вскоре после этого мы прогромыхали по грязному двору, усеянному обломками тракторов и сельскохозяйственных орудий. Далее мы выкатили на вполне добротные проселочные дороги, которые мягко вились среди полей, и я вновь прибавил скорость. Наконец послышалось восклицание Софи: «Ага, вот!» – и я увидел на стволе деревянную табличку, извещавшую о том, что перед нами галерея Карвинского.

У ограды я затормозил. Два ржавых воротных столба были целы, но сами ворота исчезли. Красный автомобиль продолжал удаляться, пока не скрылся из вида, а я миновал столбы и выехал на просторную лужайку. Посередине лужайки шла грунтовая дорожка, по которой мы некоторое время медленно тащились в гору. С вершины перед нами открылся прекрасный вид. По ту сторону холма лужайка ныряла в неглубокую долину, где красовалось внушительное здание в стиле французских замков. Позади, за лесом, садилось солнце, и даже с большого расстояния было ясно, что постройка обладает поблекшим очарованием, навевая мысли о неуклонном угасании какого-нибудь отрешенного от мирской суеты семейства землевладельцев.

Я включил малую скорость и осторожно стал спускаться с холма. В зеркало мне был виден Борис, который успел проснуться и теперь глазел по сторонам, хотя из-за высокой травы через боковые стекла едва ли можно было что-либо разглядеть.

Вблизи открылось большое пространство перед зданием, занятое припаркованными машинами. Завершив спуск, я направил автомобиль туда; число машин, похоже, приближалось к сотне, многие из них были до блеска отполированы ради торжественного случая. Я немного полавировал в поисках подходящего места и остановил машину вблизи осыпавшейся стены.

Я вышел из машины и потянулся. Вслед за мной из машины вышли и Софи с Борисом; Софи принялась наводить на Бориса красоту.

– Помни одно! – приговаривала она. – Ты – важнее их всех, вместе взятых. Это себе и повторяй. К тому же мы пробудем там совсем недолго.

Я собирался уже направиться к дому, но вдруг краем глаза уловил поблизости что-то необычное. Я обернулся и увидел в траве старый покореженный автомобиль. Прочие гости припарковали свои машины подальше от этой ржавой развалины, словно опасаясь заразы.

Я приблизился на несколько шагов. Старый автомобиль осел и со всех сторон зарос травой, так что если бы не солнце, игравшее на капоте, я бы его, пожалуй, и не заметил. Колеса отсутствовали, дверца у места водителя была сорвана с петель. Краска во многих местах облезла; повреждения, вероятно, попытался исправить маляр, но бросил работу на половине. Оба задних крыла были чужие, взятые с разных машин. Изучив эти приметы – и даже прежде того – я догадался, что передо мной остатки старого семейного автомобиля, который много лет водил мой отец.

Конечно, с тех пор, как я видел этот автомобиль в последний раз, утекло немало воды. Встретив его снова в таком удручающем состоянии, я мысленно вернулся к концу его службы нашей семье, когда он был уже так стар, что меня удивляло, почему родители его не выбросят. Позднее я стал изобретать разнообразные изощренные предлоги, чтобы в нем не ездить, поскольку боялся насмешек однокашников или учителей. Но так было только в самом конце. Многие годы я цеплялся за представление, что наш автомобиль, хоть он из дешевых, все же чем-то превосходит большинство прочих, встречавшихся на дороге, и именно по этой причине отец продолжает на нем ездить. Я помнил, как этот автомобиль стоял на подъездной аллее перед нашим скромным коттеджем в Вустершире, как сверкал его корпус и металлические детали и как я, преисполненный гордости, подолгу им любовался. Нередко, особенно по воскресеньям, я часами играл после полудня в машине и около нее. Иногда я приносил игрушки – даже, наверное, свою коллекцию пластмассовых солдатиков – и раскладывал их на заднем сиденье. Но чаще я развлекался воображаемыми приключениями: стрелял из пистолета через окошки автомобиля или садился за руль и участвовал в гонках. Часто из дома выходила моя мать и требовала, чтобы я перестал хлопать дверцами; она говорила, что этот звук сводит ее с ума, и грозила «содрать с меня шкуру», если я не уймусь. Я вновь увидел ее будто живую: вот она кричит, стоя в дверях коттеджа. Наш коттедж был маленький, но благодаря провинциальному местоположению его окружало пол-акра лужайки. Мимо наших ворот проходила дорога, которая вела к местной ферме, и дважды в день мальчишки грязными хворостинами гнали по ней стадо коров. Отец всегда оставлял машину на подъездной тропе, багажником к этой дорожке, и я часто отрывался от своих занятий, чтобы понаблюдать за коровами через заднее окошко.

То, что мы назвали «подъездной аллеей», представляло собой просто поросшую травой площадку сбоку Дома. Она не была забетонирована, и в пору сильных Дождей автомобиль утопал в глубокой луже, вследствие чего, по всей вероятности, усиленно ржавел, пока не дошел до своего нынешнего состояния. Однако в детстве я находил в дождливой погоде особый смак. Во-первых, во время дождя в машине было уютно как никогда, а во-вторых, мне нравилось на подходе к ней перепрыгивать через потоки жидкой грязи. Вначале родители не одобряли моих игр, поскольку я, по их словам, пачкал обивку, но через несколько лет, когда машина износилась, это перестало их заботить. Однако с хлопаньем дверок моя мать так и не свыклась. И это было очень досадно: ведь данной детали придавалось существенное значение в моих сценариях, где хлопок дверцы неизменно подчеркивал ключевые моменты, усиливая их драматизм. Ситуацию еще больше усложняло то, что иной раз моя мать неделями, а то и месяцами не вспоминала о дверце, из-за чего и я переставал видеть в ней причину раздора. Но затем, когда я по уши уходил в воображаемые приключения, она внезапно появлялась, крайне раздраженная, и вновь заявляла, что если я не уймусь, она «сдерет с меня шкуру». Случалось, эта угроза застигала меня в тот миг, когда дверца была распахнута, и я не знал, как поступить: оставить все как есть (быть может, на всю ночь) или же рискнуть и постараться тихо-тихо ее захлопнуть. Эта дилемма мучила меня неотступно, пока я продолжал игру, отравляя удовольствие.

– Что ты делаешь? – раздался сзади голос Софи, – Нам нужно идти.

Я понимал, что она обращается ко мне, но был так поглощен своей внезапной находкой, что ответил каким-то мне самому непонятным бормотанием.

– Что с тобой? Похоже, ты влюбился в эту штуковину.

Только тут я понял, что стою в позе, напоминающей объятие: прижал щеку к крыше машины и плавными круговыми движениями поглаживал ее изъеденную поверхность. Издав короткий смешок, я выпрямился и обернулся: Софи и Борис удивленно на меня взирали.

– Влюбился в эту штуковину? Ты, должно быть, шутишь. – Я вновь усмехнулся. – Это просто преступление – оставлять неубранным такой вот ржавый хлам.

 

Они продолжали есть меня глазами, и я крикнул:

– Отвратительная колымага! – И два-три раза сильно пнул машину. Это, казалось, удовлетворило их, и они отвернулись. Тем не менее Софи, хотя и торопила меня, все еще не закончила прихорашивать Бориса и теперь вновь принялась за его прическу.

Я опять обратился к машине: во мне росло опасение, что я повредил ее, когда пинал ногой. Более тщательный осмотр показал, что я всего лишь сбил несколько ржавых чешуек, однако мне стало стыдно за свое бессердечие. Ступая по траве, я обошел машину кругом и заглянул в окошко у заднего сиденья. В стекло, наверное, попал когда-то камень, но оно уцелело, только покрылось трещинами, и я через их паутину стал рассматривать кресло, где провел когда-то немало счастливых часов. Большая его часть заросла грибком. В уголке, на стыке сиденья и подлокотника, скопилась лужа из дождевой воды. Когда я потянул дверцу, она подалась довольно легко, но затем застряла в густой траве. Образовавшейся щели хватило, чтобы я, не без некоторых усилий, протиснулся внутрь.

Выяснилось, что одна опора кресла провалилась сквозь пол, поэтому я оказался сидящим неестественно низко. В ближайшем окошке виднелись трава и розовое вечернее небо. Устроившись поудобней, я потянулся к дверце и, насколько смог, притянул ее к себе (что-то помешало ей закрыться до конца) и через несколько секунд почувствовал себя довольно уютно.

Вскоре меня охватила полнейшая безмятежность, и я на миг-другой позволил своим векам сомкнуться. При этом в памяти моей всплыла одна из самых счастливых семейных поездок: мы тогда прочесали всю окрестность, чтобы купить для меня подержанный велосипед. Стоял солнечный воскресный день, и мы ездили из одной деревни в другую, осматривали велосипед за велосипедом; отец с матерью серьезно что-то обсуждали, а я с заднего сиденья любовался красотами Вустершира, проплывавшими мимо. В те дни телефоны в Англии были еще редкостью, и на коленях у матери лежала местная газета, в которой объявления о продаже сопровождались подробным адресом продавца. Заранее договариваться о встрече не требовалось; семье вроде нашей достаточно было просто возникнуть на пороге и сказать: «Мы пришли насчет велосипеда для мальчика», после чего следовало приглашение пройти в сарай и осмотреть велосипед. Наиболее приветливые хозяева обычно предлагали чай, но отец отказывался, повторяя каждый раз одно и то же шутливое замечание. Но одна пожилая женщина (которая, как оказалось, торговала не детским велосипедом, а взрослым, принадлежавшим ее покойному мужу) настояла на том, чтобы мы вошли. «Мне всегда доставляет удовольствие, – сказала она, – принимать таких людей, как вы». Затем, когда мы уселись в миниатюрной, залитой солнцем гостиной и взяли в руки чашки с чаем, она снова повторила слова «такие люди, как вы», и внезапно, слушая рассуждения своего отца о том, какой велосипед лучше всего годится мальчику, я понял, что для этой старушки мы трое воплощали собой идеал семейного счастья. Сделав это открытие, я почувствовал огромное нервное напряжение, которое не отпускало меня все время (около получаса), проведенное в том доме. Я не боялся, что мои родители пренебрегут обычным декорумом и затеют, хотя бы в наиболее благопристойном варианте, одну из своих всегдашних ссор – такое было немыслимо. Но я не сомневался, что с минуты на минуту какая-то, пусть самая незначительная, деталь укажет старушке на ее чудовищное заблуждение, и в страхе ждал того момента когда она застынет перед нами, пораженная ужасом.

Сидя в старом автомобиле, я пытался припомнить, чем закончился тот день, но вместо этого мне на ум пришел другой – с проливным дождем, когда я забрался в свое прибежище на заднем сиденье, меж тем как дома вспыхнул скандал. В тот раз я растянулся на сиденье навзничь, и моя макушка была зажата под подлокотником. С такой точки обзора я не видел в окнах ничего, кроме струй дождя на стекле. Все мои желания сводились к тому, чтобы мне разрешили лежать так без помех – час, два или еще больше. Но по опыту я знал, что настанет момент, когда отец появится из дома, проследует мимо машины к воротам и выйдет на дорогу, и я долгое время лежал и напряженно слушал, стараясь уловить на фоне дождя звяканье дверной щеколды. Дождавшись этого звука, я вскочил и принялся за игру. Я стал изображать отчаянное сражение за упавший на землю пистолет, давая понять, что поглощен игрой и ничего вокруг не замечаю. Только когда мокрые ботинки отца захлюпали в самом конце подъездной аллеи, я решился остановиться. Быстро вскарабкавшись коленками на сиденье, я осторожно выглянул в заднее стекло и успел разглядеть, как отец, облаченный в дождевик, миновал ворота и, слегка сутулясь, раскрыл зонтик. В следующее мгновение он есцельно побрел по дороге и исчез из вида.

Я, должно быть, ненадолго задремал и, внезапно очнувшись, обнаружил, что сижу в старом автомобиле, а вокруг меня полная темнота. Слегка испуганный, я толкнул ближайшую дверцу. Вначале она не подалась, но при новых толчках стала постепенно приоткрываться – и наконец я сумел выбраться наружу.

Оправив одежду, я огляделся. Дом был ярко освещен (в высоких окнах – сверкающие канделябры); у нашего автомобиля Софи по-прежнему возилась с волосами Бориса. Я находился в тени, Софи же и Бориса буквально заливал световой поток, струившийся из окон. Пока я наблюдал, Софи склонилась перед зеркальцем заднего обзора, чтобы добавить завершающие штрихи к макияжу.

Когда я вышел на свет, Борис воскликнул:

– Как же ты долго!

– Да, прости. Теперь нужно шевелиться.

– Секундочку, – рассеянно обронила Софи, все так же склоняясь перед зеркальцем.

– Мне захотелось есть, – пожаловался Борис. – Когда мы поедем домой?

– Не волнуйся, скоро. Там собралось много людей и все нас ждут, так что придется войти и поздороваться. Но мы пробудем там совсем недолго. А потом отправимся домой и проведем вечер в свое удовольствие. Только мы втроем.

– А в «Военачальника»[1] поиграем?

– Конечно, – подхватил я, довольный, что наши прежние разногласия, кажется, забыты. – В любую игру, какую только захочешь. Даже если на середине одной игры ты вздумаешь остановиться и начать другую – оттого ли, что соскучился или проигрываешь, – будет по-твоему, Борис. В этот вечер право выбора за тобой. А если ты захочешь сделать перерыв и поговорить, к примеру, о футболе – ладно, так и сделаем. Мы проведем замечательный вечер, втроем – без посторонних. Но прежде нужно пойти и исполнить свой долг. Это будет совсем нетрудно.

– Ну вот, я готова, – объявила Софи, однако вновь наклонилась, чтобы бросить в зеркало прощальный взгляд.

Через проезд под каменной аркой мы направились во двор. Когда мы приближались к главному входу, Софи сказала:

– Знаешь, а я успокоилась. Мне даже хочется на этот прием.

– Отлично! – отозвался я. – Расслабься, будь сама собой. И все пройдет замечательно.

1Популярная ролевая настольная игра.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36 
Рейтинг@Mail.ru