Исаак Розовский
Эвтаназия, или Путь в Кюсснахт
Парторг, почувствовавший, что в «предательском тандеме» Анна является слабым звеном, набросился на нее, все более распаляясь. «Стыдно, товарищ Фарбер! Хотя какая вы нам товарищ? Вы только посмотрите на нее! Ни рожи, ни кожи! Бледная немочь какая-то. А туда же – ИзраИль ей подавай!»
Тут случилось совсем уж неожиданное. Завотделом, которого не любили и побаивались, вдруг хриплым срывающимся голосом перебил разбушевавшегося парторга:
– Что же это такое? Да, мы осуждаем, но оскорблять женщину… это уж ни в какие ворота…
Он осекся и замолчал. От этих слов физиономия парторга стала свекольного цвета, как скатерть на столе. От удивления он даже задохнулся, беззвучно открывая рот. Но потом взял себя в руки и проскрипел:
– Не ожидал. Вот, оказывается, откуда ниточка тянется. Ведь давно же говорили о вашем неполном служебном соответствии. А я-то еще вас защищал.
Тут парторг развел руками, давая возможность всем оценить его доброту, а потом вдруг рявкнул:
– И партбилет положишь на стол!
Профорг, то и дело наливавший себе в стакан воду из графина, сказал:
– Ладно, пора заканчивать это безобразие. Зачитываю текст резолюции, и приступим к голосованию.
Резолюция была принята единогласно при одном воздержавшемся – все том же завотдела, которого из партии не выгнали, но через пару месяцев тихо «ушли напенсию»
После собрания все сотрудники смущенно подходили к Мише и извинялись – мол, сам понимаешь, старик. У меня семья и все такое…
А Анна и Миша кинулись благодарить начальника, который, кажется, раскаивался в своем демарше.
Общее институтское собрание прошло уже гладко, без сучка и задоринки. Обоих сионистов осудили и единогласно уволили по просьбе трудового коллектива. «Было очень скучно», – подытожил Миша.
***
А еще через полгода Мишу арестовали. Нет, не за антисоветскую деятельность, а за банальное хулиганство, с применением оружия. Вытащили на свет злосчастную историю преферанса и драки с «ростовскими». Был суд. Главным свидетелем выступал золотозубый. Он в лицах показал, как обычная перебранка переросла в драку, когда «этот» (кивок в сторону подсудимого) вытащил нож. Все могло кончиться смертоубийством, но, к счастью нож у него удалось выбить. Да, и при этом он порезался, размахивая смертельным оружием, а, может, это я его, защищаясь, в порядке самообороны.
– А зубки-то выбитые так и не вставил, – злорадно выкрикнул Миша, за что немедленно получил устное внушение от судьи. Кажется, эта фраза стала его единственным утешением.
Вторым свидетелем выступал тот самый Мишин «кореш», с которым они вместе отстаивали честь города в баталии с ростовскими шулерами. Он, кажется, ни разу на Мишу не взглянул, краснел, бледнел и заикался, но выдавил из себя главное – Миша первым достал нож и, вообще, вел себя агрессивно.
Поскольку гражданин Байкис был полностью изобличен, вина его со всей очевидностью доказана, а смягчающих обстоятельств у него не нашлось, только отягчающие, то получил он свои законные пять лет в колонии общего режима.
Анна не сомневалась, что прокуратура очень гордилась тем, как ловко удалось избежать политического процесса, а с ним и огласки, переквалифицировав дело гражданина Байкиса в уголовное.
По счастью, колония, в которую угодил Миша, располагалась всего километрах в ста от их города. Когда она, наконец, получила от него первое письмо, тут же засобиралась везти ему продуктовую посылку. Доброхоты отговаривали, утверждая, что поскольку формально «она ему никто», посылку все равно не примут, она все-таки поехала.
Опасения скептиков были напрасными, ибо начальство колонии оказалось на диво либеральным. У нее и посылку приняли, и свидание разрешили. Анна только охала и ахала, глядя на исхудавшего Мишу и на его волосы, едва начавшие отрастать на бритой голове. Но не утративший оптимизма друг отчасти утешил ее рассказами о своей жизни среди уголовников, успевших оценить его остроумие и веселый нрав, так что он чувствовал себя с ними вовсе не парией, а вполне на равных. Оказывается, рассказывал он, вся блатная феня уголовников выросла из еврейского жаргона и даже из иврита, к примеру: «на халяву» или «воровская малина». Так что срок заключения он, Миша, проведет «с пользой, обогатив своей словарный запас знаниями из святого языка».
Спустя месяц она вновь отправилась его навестить, везя с собой две тяжеленные сумки с продуктами. И убедилась, что за прошедший месяц Миша еще более освоился и стал в колонии чуть ли не своим.
***
Потом ее неожиданно вызвали в местный ОВИР и сообщили, что разрешение на выезд в Израиль получено и ей предоставляется месяц, чтобы покинуть Родину. «А не то…» – добавил беседовавший с ней офицер, чье звание по погонам Анна была неспособна определить.
– А что мне надо делать?
– Рекомендую съездить в посольство Нидерландов в Москве и получить там визу в этот ваш ИзраИль. А дожидаться ответа по почте, так за месяц не успеете. Об остальном пусть вас проинформируют ваши дружки, мадам…
Первым делом Анна отправилась на очередное свидание к Мише. Тот поначалу нахмурился, узнав об ее срочном отбытии в страну обетованную. Ему-то предстоит еще «трубить» в колонии. Но быстро взял себя в руки и, поздравив Анну со свершением мечты, произнес обязательную фразу «Бэшана абаа бэЕрушалаим».
Подумал и трезво уточнил:
– Положим, не в будущем году. Но года через два уж я последую твоему примеру. Вот как все удачно складывается! Ты к тому времени наберешься опыта и станешь моим гидом по Израилю.
Миша дал ей адрес своих приятелей в Москве, где она могла бы остановиться «на время осады голландского посольства». Они расцеловались на прощание, и она уехала, понимая, что, скорее всего, уже никогда с ним не увидится.
Сами сборы не заняли много времени. Она быстро побросала мало-мальски приличные вещи в единственный чемодан, главное место в котором занимал толстый альбом с выцветшими от времени фотографиями молодых родителей и с двумя-тремя ее детскими снимками, и несколько любимых книг.
Этот по виду объемистый чемодан был намного легче сумок с едой, которые она возила Мише в лагерь. И уже через три недели Анна вновь отправилась в Москву. А там пересела на поезд, который должен был доставить ее в Вену после унизительных обысков при посадке и каждом пересечении границы. Привыкшие к куда более запасливым пассажирам таможенники презрительно оглядывали ее чемодан и, не осматривая его содержимого, быстро отправлялись в другие купе, где, как в пещере Алладина, их ждало свидание с грудами ковров, велосипедов, шуб и даже с рулонами туалетной бумаги. Шло лето 1972 года.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
Когда она вышла из самолета, ей почудилось, что прошел дождь. Но нет, это от жары плавился и словно бы потел недавно положенный асфальт. Конечно, зной был ей знаком. Даже в ее суровом городе летом случалась изнуряющая жара. Но через несколько дней она обязательно сменялась грозой или просто летним ливнем. И Анна долго не могла поверить, что ближайшего дождя придется ждать минимум полгода. Ей не хватало этих капель с неба летом и снега зимой. По ним она еще долго скучала. Потом привыкла. Только много лет спустя однажды в июне пронесся настоящий звонкий ливень, как чудо из детства.
Анне поначалу казалось, что вокруг нее то и дело вспыхивают ссоры, и все кричат на всех. Но на деле народ в Израиле оказался добродушным, расслабленным, улыбчивым, хотя и невероятно шумным.
Еще ей бросилось в глаза обилие детей. Мамаши возили коляски, в которых младенцы сосредоточенно сосали соски. А за ними, уцепившись за коляску, или за мать, неуверенной поступью шествовал целый выводок малышей. Некоторые мамаши уже снова ходили с животами.
Местом своего обитания Анна выбрала Иерусалим. Ее поселили в центре абсорбции для одиночек под названием Эцион. Вместе с Анной проживали еще две девушки из России. В Эционе жили в основном русские, хотя попадались и американцы. Он представлял собой двухэтажное здание с рядами комнат, тянувшихся вдоль коридора. И был небольшой сад, отделенный забором от улицы. В нем росло мандариновое дерево, и дерево гранатовое, и летали колибри. Анна много часов проводила в нем.
О, Миша был бы здесь как рыба в воде! Уж он бы в полной мере оценил эту не устоявшуюся еще жизнь, эти внезапные дружбы, которые чем-то были похожи на дружбу солдат на войне. Ее соседи так и называли эти отношения «фронтовым братством».
Анна и здесь чувствовала себя одинокой, хотя ее вполне готовы были принять «в братство». Ведь от себя не убежишь – и эта громокипящая жизнь с ее планами, мечтами, надеждами, равно как и фронтовая дружба, и мимолетные, но упоительные романы никак ее не коснулись. Она избегала культурных посиделок и почти ежевечерних застолий, заканчивавшихся обыкновенно за полночь. Не принимала она участия и в бесконечных спорах о том, «Как нам обустроить Израиль?», не поливала презрением «бескультурных» аборигенов. Может быть, потому, что ее ничто не отвлекало, она упорно и по многу часов в день учила иврит, в знании которого успешно продвигалась. Пыталась читать газеты и детские книжки, очень похожие на советские.
Под лучами иерусалимского солнца, среди толп веселых и вечно галдящих людей Анна понемногу оттаяла. Она бродила по городу, ездила на экскурсии, пробовала диковинные фрукты, названия и вкус которых были ей раньше неведомы. Даже побывала на четырех морях этой крошечной страны (с ума сойти!). Несколько раз – на Средиземном, дважды – на Мертвом и по разу – на Красном и на Кинерете. Изредка ездила в городок Холон, где в местном кинотеатре крутили новые русские фильмы. А русские книги покупала в магазине Болеславского в Тель-Авиве, так как в Иерусалиме выбор русских книг был небогат, ибо хозяин магазина – турок – в русской литературе не разбирался. Вот, собственно, и все развлечения.
Однажды, просматривая газеты на иврите, Анна наткнулась на объявление, что крупной фирме требуется инженер-технолог. Трижды перечитав требования к кандидату, она с удивлением обнаружила, что почти во всем им соответствует. Разве что с профессиональной терминологией могут возникнуть проблемы. Она отправила по указанному адресу свое резюме, написанное детским почерком на плохом иврите. Страшно волновалась в ночь перед собеседованием, но неожиданно легко его прошла и была принята в фирму. Зарплата, которую ей положили, была довольно скромной, но Анна чувствовала себя чуть ли не миллионершей.
Она еще с месяц прожила в центре абсорбции, а потом получила ключи от собственной небольшой квартиры. И переехала. Поначалу было нелегко. Пришлось засесть за учебники и пособия, чтобы усвоить новую информацию. В первые дни она боялась наделать ошибок. Но ей не пришлось лезть из кожи вон, чтобы заслужить доверие своего начальника. Она всего лишь аккуратно исполняла его приказы. Сдавала отчеты в срок, что в той фирме было явлением отнюдь не рядовым. Словом, начальник не мог нарадоваться на свою исполнительную, пусть и немного хмурую, что он не преминул ей заметить, сотрудницу.
Жизнь начинала постепенно входить в свою унылую колею. Но осенью вспыхнула война Судного дня. Первые дни складывались плохо, и Анна ловила себя на мысли о надвигающейся катастрофе. Потом, правда, все пошло куда лучше. Более всего ее поражало, что даже в самые тяжелые дни на улицах и в кафе по-прежнему было полно народу. Но чуть ли не все ходили с транзисторами, и когда начинались новости, шум мгновенно стихал. Через 17 дней война окончилась, и жизнь вернулась в привычное русло.
Русских в Иерусалиме тогда было немного. Почти отсутствовали и сугубо русские культурные мероприятия. Только однажды, когда приехал Галич и дал свой единственный концерт, публики набился полный зал. В основном, общение происходило по давней советской привычке на кухнях, где собирались друзья, чтобы почесать языки, попеть песенки и выпить водки. Назывались такие сборища квартирниками, но Анна не была в них вхожа.
***
А в 1975 году случилось чудо. Произошло оно не где-нибудь, а на легендарном иерусалимском рынке Маханэ Йегуда. Посещение этого рынка хотя бы раз в неделю превратилось для русских чуть ли не в обязательный ритуал. Поначалу в основе такой тяги лежала сугубо экономическая потребность. Где, как не здесь – особенно если прийти в правильное время – в конце рабочего дня или, того лучше, перед наступлением субботы, когда вполне еще сносные продукты выбрасывались за бесценок, – можно было выгадать двадцать-тридцать шекелей. То тут, то там вдруг раздавался пронзительный крик очередного продавца: «Хозяин сошел с ума!!! Помидоры – кИло всего полтора шекеля. Арбуз – шекель кИло! Бурекасы! Десяток горячих за 2 шекеля!! Налетай!»
В глазах русских этот восточный базар выглядел экзотикой. Уходящие вдаль торговые ряды ломились от даров Земли Обетованной. Отовсюду доносились странные, резкие ароматы тропических фруктов и жарящегося мяса. Кругом – толпы потных и очумевших от жары и криков покупателей, увешанных неподъемно тяжелыми сумками и гроздьями целлофановых пакетов. И тут же скопище городских сумасшедших, профессиональных нищих и ультраортодоксов в широкополых черных шляпах, а то и в тяжелых меховых шапках.
