Исаак Розовский
Эвтаназия, или Путь в Кюсснахт
– Ох, – сказала Анна, – мне тоже дурацкий сон снился. Вспомнила его, пока ты рассказывал. Он на твой совсем непохож. Но… в то же время похож. Какая-то вариация на ту же тему.
– И что за сон?
– Да нет, ерунда… – отмахнулась Анна. В бога она не верила и молилась ему только в тот единственный раз, когда Руву увели на томографию. И то он не внял. Но при этом была суеверна.
Если выйдя из дома, что-то забывала и надо было возвращаться, она всегда смотрела в зеркало. Стучала по дереву, трижды сплевывала, чтобы не сглазить. Она верила, что бывают сны в руку. И, вообще, сны нельзя рассказывать, иначе они сбудутся. Но сейчас не удержалась.
– Мы с тобой катаемся на лодке, а ведь я никогда на ней не каталась. И это, кажется, в тот день, когда мы с тобой познакомились. И река та же. Ты гребешь, на днище плещется вода. Совсем немного. Но я подбираю ноги, чтобы не замочить кеды. Я почему-то в кедах. Вдруг вода начинает хлестать изо всех щелей. И вот я уже по колено в воде. А ты куда-то исчез. Я начинаю искать, но тебя нигде нет. Вдруг под сидением я вижу такой белый пластмассовый шарик величиной с теннисный. Он плавает в воде, и в нем воды полно. Там, где вода, шарик темный и только вверху, где еще осталось немного воздуха – белый. И я понимаю, что ты внутри этого шарика. И надо тебя освободить, а то ты задохнешься. Я пытаюсь вскрыть этот шарик. Но он не поддается. Я ломаю об него ногти и думаю как-то отрешенно: «Нет, уже не успею». И такая на меня наваливается тоска… А шарик вдруг превратился в ракушку. Я легко ее открываю, но там много песка. Я начинаю его разгребать. Сначала руками, а потом вдруг появляется детская такая пластмассовая лопатка. Я начинаю, что есть сил, рыть ею. Но песка так много, как в Сахаре. А лодки уже нет. Я стою на коленях. Песок горячий. Вокруг меня уже целые отвалы. Я понимаю, что тебя в этом море песка не найти. Но продолжаю судорожно копать. И вдруг отрываю. Ты маленький и такой засушенный, как мотылек. Я страшно боюсь, что поврежу тебе, что-то у тебя отломится. Я осторожно тебя освобождаю от песка и поднимаю на ладони. Ты такой невесомый и… неживой. Тут я просыпаюсь в ужасе и в слезах. Говорю же, дурацкий. Не надо было рассказывать…
– И вправду похожие сны, – сказал после долгой паузы Рува. – Словом, исход один – или расстреляют, или скелетик в песке.
– Ах, ерунда это все… – снова повторила Анна. – Вот пройдешь курс облучения, и все как-то образуется…
Она чувствовала, что ее голосу не хватает убедительности. И вдруг, возможно, впервые, поняла, что и сама в это не верит.
***
Через несколько дней Рува почувствовал сильную боль в печени и в ноге. Они снова поехали в больницу. Врач увеличил дозу обезболивающих. Они вышли из кабинета. А потом Анна сказала, что забыла какие-то бумажки, и уже одна кинулась обратно.
– Доктор, что же делать? Может, операция?
– Нет, операция бесполезна. Только увеличит мучения. У него же… метастазы. По всему телу…
Анна встала и пошла к двери, чувствуя, что шатается. Но, выходя в коридор, постаралась сделать беззаботное лицо.
– Что сказал доктор? – спокойно и даже как бы с улыбкой спросил Рува.
– Ничего не сказал. И о чем? Я только взяла бумажки и вышла.
– Долго же ты их брала. Полчаса прошло.
День ото дня боли становились все сильнее. Но вечер пятницы был хорошим. И Рува впервые за эти дни спокойно уснул.
***
А утром в субботу у Веры дома раздался телефонный звонок. «Кто это в такую рань?» – раздраженно подумала она. Это звонила Анна:
– Рува ушел.
– Куда ушел? – спросонья не поняла Вера.
– Нет его больше. Умер. Во сне. Кажется, не мучился. Болей у него с вечера не было. Я еще подумала, что лекарства помогли. Даже заснула. А когда проснулась, он уже был весь холодный. Нет, не мучился…
– К вам приехать? – спросила Вера.
– Да, если можно. – Вера услышала, как на другом конце провода голос дрогнул. – Мы… Я буду рада.
Вера кое-как привела себя в порядок и поехала. Она автоматически вела машину, а в голове вдруг всплыли строчки израильского поэта Ханоха Левина, случайно прочитанные когда-то:
…Кто нарушил шабат, тот сгинет в шабат.
Тот сгинет в шабат от боли и страха крича.
И ничто его не спасет, ни главврач, ни два главврача,
Ни сестричка, чьи груди пропахли от разных микстур.
Ни даже молитва, что он произнес в Йом Кипур
Вера едва прикоснулась к звонку, как дверь распахнулась, словно Анна стояла около нее.
– А, это вы, – сказала она с некоторым, как Вере показалось, удивлением и умчалась куда-то. Вера не знала, что ей делать. Она закрыла входную дверь и прошла на кухню, где довольно долго сидела в замешательстве. Потом услышала:
– Где же вы?
Голос Анны звучал чуть ли не капризно. Потом она вбежала в кухню и нетерпеливо сказала:
– Пойдемте же, пойдемте скорее – посмОтрите на него. Он такой спокойный, такой красивый…
И снова бросилась назад. Вера робко пошла следом.
Рувим лежал на кровати, аккуратно до груди укрытый одеялом. А над одеялом сияла белизной рубашка. Он, действительно, лежал спокойный, даже умиротворенный.
– Вот, рубашку ему приготовила свежую, – говорила Анна. – И одеялом прикрыла, чтобы не мерз.
Она поминутно поправляла ему то рубашку, то волосы. Вере это напомнило, как суетятся мамаши, отправляя ненаглядное чадо на концерт в музыкальной школе, где будущий Гилельс должен отбарабанить какой-нибудь «Турецкий марш». Вдруг луч солнца из окна упал на его лицо. Тут она всплеснула руками и запричитала:
– Ох, а вот мы сейчас занавесочку-то, занавесочку… Чтобы солнышко в глазки не светило.
Она бросилась к окну и задернула довольно плотные портьеры. Комната сразу погрузилась в полумрак.
– Вы уже сообщили в Хевра Кадиша? (религиозная организация в Израиле, оказывающая погребальные услуги) – спросила Вера.
– Что?.. – не сразу поняла вопрос Анна. – Нет, совсем об этом забыла.
– Хотите, я позвоню? – предложила Вера.
– Да, спасибо.
В Хевра Кадиша долго не отвечали. А когда ответили, Вера попросила увезти тело.
– Шабат, геверет. Мы приедем после его окончания.
– Как? Только вечером? – возмутилась Вера. – Вы же работаете даже в праздники.
На том конце трубки поупорствовали, и нехотя согласились приехать через три часа. Вера продиктовала адрес, еще что-то ответила на вопросы невидимого еврейского Харона. Он все записал. Ждите… Тут Анна снова запричитала:
– Вот, маленький, скоро приедут и увезут тебя. И ничто тебя больше не потревожит – ни дождик, ни солнышко.
Вера уже не могла слышать эти почти непристойные сюсюканья. Она выскочила из комнаты, ушла на кухню и сидела там, наверное, минут сорок. Потом Анна появилась и очень по-светски спросила:
– Не желаете ли чаю?
– А вы сами? Вы что-нибудь поешьте.
– Я? – снова как будто не поняла Анна. – Нет, не хочу. Да ведь и нельзя, – она вздрогнула. – Ведь нельзя есть, когда в доме…
Она, видимо, хотела сказать, мертвец, но не смогла. Вот так они сидели. Правда, Анна поминутно выбегала в спальню взглянуть на Руву.
Наконец, раздались голоса и стук в дверь. Вошло четверо. Один (видимо, главный) был в шляпе. Остальные в черных кипах. А с ними носилки. Они произнесли краткие молитвы и стали делать, что положено у евреев в таких случаях. Потом стали задавать какие-то вопросы о покойном. Анна как-то странно смотрела на них, словно не понимала. Будто ее прекрасный иврит вдруг испарился. А потом лихорадочно зашептала Вере в ухо:
– Пожалуйста, уговорите их, чтобы похороны – не завтра. Чтобы в понедельник.
– Они не захотят, – зашептала Вера в ответ. – Тем более, в Иерусалиме…
– Но вы их умолите, скажите, что дети его должны успеть на похороны. А они едут из России.
– А это правда, про детей в России? – спросила Вера, ни разу о них не слышавшая.
– Да, правда. Две дочери.
Уговорить было не просто. Но все же они согласились, чтобы похороны состоялись в понедельник, в пять часов.
Потом двое положили Руву на носилки и понесли к двери. Она была узкая, поэтому им пришлось наклонить носилки. Третий в это время придерживал тело. Вера была уверена, что сейчас Анна подхватится и побежит вслед за ними. Чтобы проводить Руву до машины и еще раз на него взглянуть. Но нет. Анна закрыла за ними дверь и снова уселась на табуретку в кухне.
***
Они снова долго молчали, а потом Анна встрепенулась:
– Ох, совсем забыла. Мне же надо сделать срочный звонок. Билет заказать на самолет. Я ведь уезжаю.
– Да? – удивленно спросила Вера: – Когда?
– Не знаю. Зависит, когда у них ближайший рейс. Хотелось бы завтра-послезавтра.
– Но ведь послезавтра похороны! – еще больше удивившись, сказала Вера. – Вы разве забыли?
– Нет, меня на них в любом случае не будет. Я и не собиралась… Осуждаете? – чуть ли не весело спросила Анна.
– Нет, что вы, нет! Кто я такая, чтобы вас осуждать. Но ведь другие.
– Вижу, что осуждаете, – усмехнулась Анна. Контраст этих слов и тона, какими они были произнесены, с тем, что Вера слышала от нее у постели (или надо говорить – у одра?) Рувы, был столь велик, что просто не укладывался в голове. – Ну и пусть. Другие пусть осуждают…
Она замолчала, а потом сказала:
– Нет, похорон я не вынесу. Ненавижу эти еврейские похороны. Жуть, правда? Нет уж. И без меня похоронят…
– И куда же вы собрались? – сказала Вера, тут же испугавшись, что этот вопрос прозвучал иронично.
– В Швейцарию. Мы давно с Рувой собирались. Думали поехать вдвоем, а теперь придется мне одной.
Она хотела еще что-то сказать, уже было открыла рот, но запнулась и умолкла.
– Что ж, может, вы и правы, – сказала Вера, чувствуя, как дрожит ее голос. – Вам надо немного развеяться.
– Вот именно, развеяться. Хорошее слово вы придумали, – криво улыбнулась Анна.
«Что она такое говорит? Нет, она не в себе. Сама не знает, что несет. Какая-то глупая и фальшивая бравада, – думала Вера. – Ей будет ужасно стыдно за эти слова, если она их вспомнит. И на похоронах она будет…»
– А вы сами на похороны придете? – словно услышав, о чем Вера подумала, спросила Анна.
– Я? Приду, не сомневайтесь…
– Вот и отлично. Как-нибудь при случае расскажете…
Вера все это утро собиралась передать Анне, что сказал Рувим пару недель назад. Тогда Анна выбежала из кабинета, где они втроем сидели, чтобы поставить какую-то печать, то ли купить лекарство в аптеке. Когда за ней закрылась дверь, он совсем не в тему тихо произнес:
– Вы знаете, Аня моя любимая женщина. Я ей это ни разу не говорил. И, наверное, не скажу. Не люблю пафоса.
Вера понимала, как важны были бы для Анны эти слова именно сегодня. Будто запоздалое признание с того света. Она и хотела их передать, но сейчас была так рассержена, что ничего не сказала, а только сухо попрощалась и с облегчением выскочила за дверь. Всю дорогу домой ее била дрожь от внутреннего холода. Хотя она чувствовала сосущий голод, но есть ничего не стала. Зато залпом выпила три больших чашки обжигающего и очень сладкого чая. И дрожь унялась. А Анну она больше никогда не видела.
***
В самолете место Анны было под литерой А. «О, у окошка», – машинально порадовалась она. Самолет взлетел, накренился, пролетел над Тель-Авивом, сверкнуло под солнцем Средиземное море.
Рейс Тель-Авив-Цюрих продолжался уже около часа, в иллюминаторе были видны только облака. До похорон Рувы оставалось еще четыре часа. Много. Но теперь она, даже если бы захотела, не могла на них быть. И желания не было, хотя чувство вины из-за этого она испытывала, несмотря на все сказанные позавчера Вере слова. Кажется, она тогда сильно расстроила эту милую женщину. Но ладно. Сейчас надо сосредоточиться на главном. Точно ли она ничего не забыла? Анна в сотый раз открыла небольшую сумочку, в которой плотно лежала куча бумаг. Она снова пересмотрела их, сверяя по списку, который сжимала в левой руке. И снова убедилась, что нет, ничего вроде не забыла. «Начинаем обратный отсчет», – сказала она про себя.
***
Когда они впервые заговорили об этом? Давно. После визита к Эфраиму и того ужасного разговора, когда Рува попросил ее стать его кайсяку. Тогда она в ужасе отказалась. На какое-то время они вроде бы закрыли эту тему.
Но потом он, да и она, снова и снова к ней возвращались. К ней и к почти маниакальной мечте самой Анны «жить долго и умереть в один день».
Анна вспомнила, как Рува впервые рассказал ей о Стефане Цвейге и его жене.
– Они приняли яд и умерли в объятиях друг друга.
– О, вот прекрасная смерть! Да, так бы я хотела. Только это все же самоубийство, а я бы предпочла от естественных причин.
– Вот видишь, ты уже торгуешься? – улыбнулся тогда Рува. – Без самоубийства трудно. Можно было бы в автокатастрофе, если это можно считать естественной причиной. Но машину мы с тобой не водим, увы…
В тот вечер они больше об этом не говорили. Но вскоре эта жуткая тема, которую они стали обозначать «Умереть в один день», стала для Анны привычной.
