Исаак Розовский
Эвтаназия, или Путь в Кюсснахт
На фабрике они дымили дешевыми папиросами и матерились так, что даже бывалые мужики шарахались. После смены забегали в общагу перекусить, переодеться, надушиться копеечными духами, и мчались на танцплощадку или в клуб находившегося рядом военного училища. Там было полно курсантов, что при страшной послевоенной нехватке мужчин было великой удачей. Правда, на танцевальные вечера в училище их пускали далеко не всегда и только хорошеньких. Нередко между ними вспыхивали нешуточные ссоры с криками и драками из-за кавалера на вечер, но через день-другой смертельная обида забывалась. Анна на танцы не ходила. Когда все общежитие пустело, она могла, наконец, спокойно читать. И не только по-русски. У нее со школы обнаружились способности к иностранным языкам, и она уже свободно читала по-польски и по-английски.
***
Летом после танцев кавалеры провожали своих подруг до парка Победы, что был неподалеку. Девчонки из общежития строгостью нравов не отличались и были готовы на все, чтобы урвать свою толику бабьего счастья. Обычно они возвращались в общагу усталые, довольные, часто навеселе, – и с жаром делились друг с дружкой впечатлениями и восторгами. Лишь изредка «в охоте на хер», как выражались соседки, случался облом. Тогда они ходили злые-презлые.
Но лето в России, а тем паче на Урале, коротко. Два-три месяца и всё – под кустиком не заляжешь. Вот тогда на первый план выходила комендантша общежития по прозвищу Джомолунгма, полученному ею еще в незапамятные времена за необъятность телес что ввысь, что вширь. Джомолунгма была в общежитие царь и бог. От нее многое зависело – поселить в комнату посветлее и попросторнее, заменить сломанную тумбочку. Да мало ли? Понятно, что не просто так, не за красивые глаза.
Любого человека, впервые столкнувшегося с Джомолунгмой, ее статями, громовым голосом и бесстрастными глазами Будды на широком и плоском лице (она была бурятка) охватывал почти священный ужас. Каждый понимал, что нарушить правила, установленные комендантшей, обойдется себе дороже. Она целый день сидела в маленькой каморке у входа, и непонятно было, как она, да еще и большой начальственный стол, покрытый толстым оргстеклом, там помещались. Дверь каморки всегда была распахнута, и каждого входящего Джомолунгма окидывала суровым и неприязненным взглядом, так что незваный гость невольно ежился и сразу чувствовал себя преступником. Особенно, если он был мужеского полу. За пять минут до десяти вечера звучал пронзительный, как в школе, звонок. Это был сигнал посетителям немедленно очистить помещение, дабы социалистическое общежитие не превратилось в притон разврата. Ровно в десять начиналось главное развлечение комендантши – облава на незаконно задержавшихся.
Джомолунгма шествовала по длинному коридору тяжелой поступью командора, прижимая к животу толстую амбарную книгу, к которой на веревочке намертво был привязан красно-синий химический карандаш, и орала «На выход!». Ее огромная тень прыгала по стенам и полу, то опережая комендантшу, то запаздывая. Она без стука входила в комнаты сначала на втором, а потом на первом этаже, пока не обходила все вверенные ее заботам жилые единицы. Усевшись на почтительно подставленный стул, она открывала амбарную книгу, страницы которой были разлинованы на весь год вперед, и делала пометку под номером каждой комнаты.
Но и у Джомолунгмы были свои слабости. Ежедневно по многу часов, сидя в своей каморке, она непрерывно вязала то носки, то шарфы для своих многочисленных родичей. Спицы в ее огромных руках мелькали с таким проворством, что это вызывало невольное восхищение. А мотки шерстяных ниток ей поставляли обитательницы общежития, которые воровали их на производстве, хотя в случае поимки полагались суровые кары. Впрочем, учитывая трудности с кадрами, руководство фабрики предпочитало закрывать на это глаза. Так что в комнате комендантши под номером один – отдельном помещении, где располагалась кровать Джомолунгмы, несколько железных шкафов были доверху набиты клубками шерстяных ниток про запас. Личность дарительницы ее не интересовала, она считала не по головам, а по комнатам. И ставила соответствующий значок под номером комнаты, откуда поступали подношения.
Другой слабостью Джомолунгмы была страсть к горячительным напиткам. Эту страсть она также сполна удовлетворяла во время своих ежевечерних обходов. Те комнаты, в которых забывали угостить комендантшу, немедленно заносились ею в черный список. Но таких практически не было. Входя без стука, Джомолунгма хмуро оглядывала смущенно хихикающих обитательниц и одного-двух гостей, подцепленных на танцах. Ее тут же усаживали на самый надежный стул и, лебезя, подносили стопочку портвейна, вермута, а иногда и водочки.
– Ах, Дамбочка Доржиевна, – суетились и лебезили перед ней девчонки. Комендантшу звали Дамба, что по-бурятски значит – возвышенная. Имя подходящее, учитывая ее габариты. – Выпейте за здоровье братика моего. Два года не виделись.
«Брат» смущенно молчал.
– А это кто? Тоже брат? – строго указывала Джомолунгма на второго гостя.
– А это братний друг…
– А… друг. Друг – это хорошо, – изрекала комендантша, осушая одним глотком стопку. – Ладно, девочки-мальчики. По этому случаю разрешаю вам еще часик посидеть. Только чтоб тихо. Я проверю…
Комендантша ставила одной ей понятный значок и направлялась в следующую по списку комнату. Девчонки облегченно вздыхали. Все знали, что никаких проверок больше не будет, к концу обхода она допивалась до такого состояния, что порой гостям приходилось волочь ее на себе, чтобы уложить на кровать в ее комнате.
К чести Джомолунгмы надо сказать, что она почти всегда доводила свой обход до конца, хотя в ее богатырском желудке смешивалось и бурлило не менее литра вина разных сортов и качества.
По мере продвижения комендантши от комнаты к комнате ее поступь утрачивала свою мощь, шаги становились неуверенными, лунатическими. Джомолунгма шаркала, все чаще стукалась о стены и чертыхалась. Зато после посещения седьмой-восьмой комнаты она начинала петь. Ее репертуар всегда состоял из 3 песен. Сначала следовала «Гренада моя». В середине обхода звучала «Катюша», а уже в самом конце, когда звуки, исходившие из ее горла, становились совершенно невнятными, Джомолунгма пела про Щорса.
Такой режим соблюдался на протяжении многих лет. Поразительно, что с раннего утра комендантша была на ногах и ни в одном глазу. Но неизбежным следствием такого распорядка было то, что с вечера общежитие превращалось в сплошной бардак.
Когда Джомолунгма вваливалась в комнату, где жила Анна, то была уже хороша. Выпив поднесенную стопку и заев ее конфеткой, она удалялась. И начиналась ночь любви. Если гость был один, то вытаскивалась и целомудренно ставилась раскладная ширмочка, прикрывавшая любовное ложе с трех сторон. Но если кавалеров было двое, то затея с ширмочкой теряла всякий смысл. Свет, правда, неукоснительно выключался. А потом начинали жалобно скрипеть кровати, кавалеры пыхтели, девочки взвизгивали и стонали. Еще хуже было то, что они переговаривались друг с дружкой и с третьей лишней (Анна, понятно, была не в счет), фыркали, хихикали, а иногда делили кавалера на двоих. Если же один из них оказывался не на высоте, громко обсуждали его огорчительную слабость.
Что оставалось делать Анне? Она убегала на кухню и читала там, дожидаясь, когда «любовь» закончится. Читала и плакала…
Хотелось спать. Она порой подходила к закрытой двери и прислушивалась, пытаясь определить, можно ли уже зайти. Когда начинал доноситься храп, она проскальзывала в комнату и тихо забиралась в свою постель. Но иногда «любовь» возобновлялась после краткого отдыха. Тогда приходилось с головой накрываться одеялом и утыкаться в подушку, чтобы не слышать любовных стонов и скрипа вконец расшатанных кроватей.
***
Однажды кавалеров оказалось трое. А тут как назло – к одной из соседок приехала из деревни мать, и они отправились навещать родню. Взоры изрядно наклюкавшегося и оказавшегося без пары кавалера обратились на Анну. Да, не слишком казиста, но, как говорится, с лица воду не пить. И, вообще, не пропадать же впустую вечеру? Он какое-то время размышлял, но решился, подошел к Анне и облапил ее. Она его отпихнула.
– Да ладно, не строй из себя целку, – зло промычал он.
– Дык она целка и есть, – фыркнула одна из девчонок. Анна вспыхнула, выскочила из комнаты и забилась на кухню, где сидела чуть ли не до утра, пока все там не кончилось…
Неожиданно в жизни Анны возник фабричный бухгалтер Анатолий Макарович. Он несколько раз подсаживался со своим подносом за стол, где она сидела в обеденный перерыв. Однажды пригласил в кино.
– Анна Давыдовна, тут фильм хороший идет – «Весна на Заречной улице». Про любовь… Сходимте? – со значением предложил бухгалтер. Анна не строила иллюзий – Анатолию Макаровичу было сильно за сорок, и он был женат. После войны, с которой он вернулся целым и невредимым, если не считать двух пальцев на правой руке, начал активно делать детей. Человек он был простой, но славный. И Анна пошла с ним в кино, где он начал ее тискать трехпалой рукой. Ей было неприятно, но она не противилась.
Они еще дважды ходили в кино.
– Анна Давыдовна, может, хоть в гости пригласите? Посидим, побеседуем. Я бы и сам пригласил, но у меня, понимаете, жена, – честно признавался бухгалтер.
– А у меня полная комната соседок, – отнекивалась Анна.
– Соседки не помешают. Я с ними договорюсь, – пообещал Анатолий Макарович.
И точно – в день, когда она его пригласила, никого из соседок не было. Анна поняла, что он с ними сговорился. Она купила банку шпрот, колбасы, изжарила картошку. Деликатный бухгалтер явился с бутылкой «Кагора». Они посидели, а потом это случилось… Как-то впопыхах, безотрадно… Анатолий Макарович деловито посмотрел на часы:
– О, уже девятый час. Мне пора. Спасибо за угощение.
Не успел бухгалтер уйти, как в комнату со смехом и визгом ворвались соседки. Может, все время торчали под дверью и в замочную скважину подглядывали. В руках у одной был букетик вялых ромашек. Она протянула ей цветы.
– Это тебе…
– Мне? – удивилась Анна. – За что?..
– Ну как же. Все-таки у тебя сёдни особый день. Макарыч же тебя отымел?
Анна молчала, отвернувшись. Тогда одна из соседок сорвала с кровати наспех накинутое при их появлении одеяло, схватила простыню, с гиканьем бросилась в коридор и, размахивая ею, как флагом, стала скандировать: «Ма-ка-рыч! Ань-ке! Цел-ку! Сло-мал»! Остальные – за ней. Анну вырвало прямо на пол.
На следующий день после этого случая она нашла и сняла за 10 рублей угол у какой-то одинокой бабки и тут же перенесла к ней свой нехитрый скарб.
***
Как-то, воспользовавшись тем, что жена с детьми уехала на лето в деревню к тетке, Макарыч позвал Анну к себе, записав адрес на клочке бумаги. И она пошла. Бухгалтер страшно боялся, что ее засекут соседи и донесут жене, поэтому велел ей пробираться закоулками, дворами, через подворотни. Потом она должна была обождать несколько минут у подъезда, убедиться, что никто не видит, и только тогда подняться в его квартиру. Анна прошмыгнула в обшарпанный, пахнувший кошками подъезд, поднялась на второй этаж и юркнула в предусмотрительно приоткрытую дверь. Макарыч все шептал: «Тише, тише, не шуми…» и облегченно выдохнул лишь после того, как запер дверь на ключ и для верности – на засов. Он вздрагивал и замирал, когда на лестнице слышались шаги. Затем, выпив полбутылки того же «Кагора», торопливо удовлетворил свою половую потребность, а в начале одиннадцатого, когда дом затих и улицы опустели, выставил Анну за дверь и велел спускаться на цыпочках и входной дверью не хлопать. На этом их роман закончился.
В конце концов, ей выделили от фабрики комнату в коммуналке, куда она и съехала от бабки. У нее случались и другие мужчины. Редкие кавалеры внезапно возникали и столь же быстро исчезали. Никаких приятных ощущений Анна ни разу не испытала. Но она мечтала о ребенке, готова была стать одинокой матерью, а потому не уклонялась от этих встреч. Наконец, она забеременела и непрерывно подсчитывала, когда же ее родное и уже страстно любимое дитя появится на свет. В предвкушении этого события она вся светилась от радости.
Наконец-то ее жизнь обретет и смысл, и цель. О, она будет образцовой матерью! Всегда будет рядом с сыном (она была уверена, что родится мальчик). Анна представляла, как станет варить ему вкусную кашку, без этих отвратительных комков, как будет читать ему книжки. И очень скоро, может быть, в пять лет, он и сам выучится читать. А она будет им гордиться. Потом, когда он подрастет, она отдаст его в музыкальную школу. Да, и надо будет найти какой-то кружок, где учат хорошим манерам. Чтобы он не знал этой вечной скованности, неумения поддержать разговор. Есть ли такой? А даже если и нет, она найдет какую-нибудь старую даму, может, даже окончившую институт благородных девиц, и пригласит ее давать частные уроки. Заодно он еще и французский выучит. А уж деньги на эти уроки она заработает. Да, если он пойдет в нее, то не будет писаным красавцем. Но ведь для мальчика это не так важно? Главное, манеры, остроумие, начитанность. Анна уже заранее страшилась, что когда-то он неизбежно повзрослеет и отдалится от нее. Но это когда еще будет! У нее в запасе еще море времени, лет 15, пока он будет в ней нуждаться. И все это время она будет подле него. Так не в силах заснуть мечтала Анна, часами ворочаясь в своей постели…
