Исаак Розовский
Эвтаназия, или Путь в Кюсснахт
Но и этого счастья бог ей не дал. Плоду было чуть больше 2,5 месяцев, когда ее увезли в местную инфекционную больницу, где поставили диагноз «краснуха» и сделали аборт по медицинским показаниям. Процедура оказалась тяжелой, с осложнениями. Для Анны это было страшным ударом. Она впала в депрессию. Когда через две недели ее выписывали из больницы, врач извиняющимся тоном сообщил, что детей у нее не будет.
***
После этого Анна продолжала жить, но чувствовала себя автоматом. Она машинально ела, спала, мылась и ходила на службу. Давно отгремел 20-й съезд, был запущен первый советский спутник, прошел всемирный фестиваль молодежи и студентов, но ничто из происходящего вовне не оставляло следа в ее душе. В это время она уже не работала на фабрике. Знание английского, польского и еще немецкого со словарем помогло ей устроиться техническим редактором в издательский отдел одного НИИ, называвшегося, положим, Угольным институтом.
В нем Анна проработала более 10 лет, до 1971 года. Да, она была автоматом, но автоматом исполнительным, надежным, никогда не выходившим из строя (после той краснухи она почти не болела). Словом, была на хорошем счету. Ее окружало ставшее привычным одиночество, которым она не тяготилась. Ни надежд, ни планов, ни перспектив.
И все-таки однажды Анна увлеклась. Он носил смешную фамилию Байкис. Миша – так он всем представлялся, и так его все и звали, начиная с начальства и кончая влюбленными в него уборщицами любых возрастов – был ярко-рыжим евреем с длинным и оттого казавшимся грустным носом. Красотой он не отличался. Зато бог наделил его двумя счастливыми свойствами, с лихвой окупавшими любые недостатки, – несокрушимым, как Красная Армия, обаянием и отменным чувством юмора. Миша был законченным шалопаем и бездельником, бабником и страстным любителем преферанса. За расписыванием «пули» он проводил почти все вечера и всегда выигрывал. И потом в прекрасном настроении отправлялся к своей очередной пассии, опоздав на им же назначенное свидание часа на два-три.
Пассия, разумеется, дулась и поджимала губки, но уже через минуту все ему прощала и начинала весело смеяться. Разумеется, причиной задержки были не карты, а то пожар, который вынудил Мишу обо всем забыть, вынося из огня несчастное дитя, а то и милиционеры, продержавшие его несколько часов в кутузке по подозрению в дерзком ограблении. Мише пришлось самому распутывать сложный клубок улик, и долго объяснять милиционерам, кто же был настоящим преступником, пока даже они не начинали прозревать истину. После этого Мишу чуть ли не со слезами уговаривали стать начальником следственного отдела, но он отказался, потому что спешил на столь долгожданное свидание с любимой. И вот он у ее ног – виноватый, но блистательный герой.
Несуразная фамилия Байкис идеально ему подходила, ибо смешные байки с живописнейшими подробностями сыпались из него мгновенно и в любой ситуации. Даже когда он был кругом виноват. Миша называл их «объяснительными записками». Его часто вызывали на ковер в связи со срывом всех сроков выпуска очередной брошюры по угольному делу, и начальник в гневе вращал глазами и топал ногами («готов был пуститься в пляс», говорил Миша). Но уже через пару минут из его кабинета раздавались взрывы хохота, начальник провожал Мишу до двери чуть ли не в обнимку и еще долго не мог стереть улыбку, тут же делавшую его лицо человеческим и даже симпатичным.
Разумеется, Миша был родом из Одессы. Как его, южную райскую птицу, занесло в суровый, к веселью не слишком располагающий город, он не объяснял. Вернее, объяснял, но каждый раз это была новая и столь же невероятная, как и все предыдущие, история. Слушатели, обессилев от смеха, лишь всплескивали руками:
– Тебе бы, Миша, в КВНе выступать, цены бы тебе не было…
На трудовую дисциплину в коллективе товарищ Байкис действовал определенно разлагающим образом. Приходил он на службу часа на полтора позже, чем положено. То в спешке забыл надеть брюки, и только подъезжая к институту, обратил внимание, что пассажиры автобуса (особенно дамы) как-то странно на него глядят. Пришлось, прикрывая срам, мчаться через весь город домой, чтобы нацепить штаны. То сосулька с крыши попала старушке прямо в темечко, и он вызвался сопровождать ее в травмпункт и даже помогал врачам накладывать ей компресс. Ну и так далее. Ему все сходило с рук.
Миша являлся на работу, вешал пиджак на спинку своего стула, успевал пошутить с каждым, включая и Анну. К этому времени журнал «Москва», 11 номер за 1966 год с романом Булгакова, докатился до их города, и он обращался к ней с одной и той же хохмой:
– Аннушка, ты уже разлила масло?
Поприветствовав всех, Миша рассказывал очередную байку и тут же отправлялся в курилку, где пропадал час, а то и два. Потом возвращался, со вздохом усаживался за стол, перебирал огромные стопки разных бумаг, даже не думая углубиться хотя бы в одну из них, и начинал рассказывать очередную историю.
Даже Анна, которую он называл Анютой, обычно ничего вокруг не замечающая и погруженная в свою техническую работу, невольно прислушивалась к Мишиным экспромтам, и на ее лице появлялось некое подобие улыбки.
Пробалагурив с полчаса, Миша вновь отправлялся в курилку, а в издательском отделе опять воцарялись серая скука и тоска.
Вскоре Анна поймала себя на том, что с нетерпением ждет появления Байкиса. А когда он внезапно «заболевал» (а болел он часто и с удовольствием), то испытывает, как и все остальные сотрудники отдела, явное огорчение. Тем радостнее встречалось его возвращение «после тяжелой, но непродолжительной болезни» с порцией новых уморительных историй. На лицах расцветали улыбки, голоса звучали громче. А Анна стала пользоваться бледно-розовой помадой и неумело пудрила лицо. У нее и в мыслях не было завлечь его женскими чарами, но все-таки ей хотелось в его присутствии выглядеть хоть немножко лучше.
Да, Миша был обаятельным. Но более всего восхищало Анну, что он, в отличие от нее и других лиц «сомнительной» национальности в институте не впадал в ступор, если в разговоре всплывало слово «еврей», а, напротив, всячески подчеркивал свою принадлежность к этому роду-племени. Он сыпал еврейскими анекдотами, которые были у него наготове на любой случай жизни. Но мало того, Миша восторженно воспевал волшебную страну Израиль, текущую молоком, медом и невиданными фруктами. А уж апельсины, мандарины и гранаты растут прямо на улицах, ешь – не хочу! Израиль и его героические обитатели были единственной темой, о которой он говорил серьезно. Похоже, об этой стране Миша знал все. Он рассказывал о тамошних сельскохозяйственных коммунах, чье название – кибуцы – неизменно вызывало в слушателях в зависимости от их пола смех или смущение. И о сказочной жизни бесстрашных, веселых и сильных людей, готовых в любую минуту с оружием в руках отстаивать свою страну и реальный, «а не как у нас – с перегибами и недогибами», социализм, который они там построили.
С ним для виду спорили, но было видно, что большинству хочется, чтобы он, как говорится, с фактами и цифрами в руках опроверг небылицы советской пропаганды. Что он и делал весело и артистично.
Анна после каждого такого разговора испытывала приливы гордости. А тут наступил июнь, и грянула шестидневная война. Невероятная и сокрушительная победа маленького Израиля вызвала оторопь и изумление. Хотя все были осведомлены о вероломстве и подлых приемах израильской военщины, но было очевидно, что в отдельно взятом отделе небольшого уральского института большинство сотрудников болело за евреев. Мишу втихаря поздравляли. Он сиял и чувствовал себя именинником…
После той ослепительной победы Миша часами мог обсуждать с Анной ее детали. Они вообще сильно сблизились. Наверное, впервые за ее долгую жизнь она могла сказать, что у нее появился друг. Иногда они ходили в кино. Часто Миша забегал в ее комнатку в коммуналке, а изредка и она к нему заглядывала. Он недавно получил двушку в новом доме, где жил один, «как барин». Он успел дважды жениться и развестись. В Одессе у него подрастал сын, которого он видел последний раз 5 лет назад.
И они говорили, говорили, говорили. Иногда до позднего вечера. Но Миша совсем не воспринимал ее как женщину, и это Анну задевало. Однажды она не выдержала и спросила, неужели она так ему… неприятна? От неожиданности этот никогда не лезший за словом в карман остряк даже опешил:
– Э-э… Но мы же друзья? Нет, ты не думай – ты симпатичная. Особенно в этом ракурсе.
И Миша стал показывать ракурс, в котором она бывает «симпатичная». Но Анна и это стерпела. Только спросила:
– Ради чего ты тратишь на меня столько времени?
– Мне с тобой интересно, Анюта.
Он приносил ей книжки про Израиль, каким-то чудом попадали в их город. Однажды принес самоучитель иврита. Тот почти рассыпался, а несколько страниц были утеряны. Анна привела самоучитель в относительный порядок и начала штудировать, удивляясь тому, как удивительно логично этот язык устроен и как слова, по-русски не имеющие между собой ничего общего, сидят, словно вырастая одно из другого на одном кусте.
Миша буквально бредил Израилем. Он ежедневно слушал передачи израильского радио. Конечно, в их городе тоже тарахтели глушилки, но не так яростно, как в столицах. Так что можно было разобрать. Миша метался по всей квартире со своей «Спидолой», прислонял ее к трубам, убегал в сортир, где, по его словам, было лучше слышно. Уехать на историческую родину было его мечтой, хотя она и казалась несбыточной.
Но не Израилем единым жил ее друг. Он пристрастился слушать бардов, чьи песни иногда звучали по «голосам». Где-то он за безумные деньги достал первую гибкую пластинку с четырьмя песнями Высоцкого и мог слушать их до бесконечности. Потом Анна преподнесла ему царский подарок – магнитофон «Яуза-20». Она почти год откладывала деньги, но на его день рождения купила эту роскошь ценой в 200 рублей плюс 50 – сверху. Миша долго отказывался, но соблазн был слишком велик. В конце концов, он принял подарок и тут же начал добывать записи с песнями Окуджавы, Высоцкого, Галича и множество других. А песня Клячкина про «адрес поменяй» стала ее любимой. Вскоре у Миши образовалась знатная коллекция, так что, по его словам, такой позавидовали бы и в столицах. Высоцкий, пожалуй, был для Анны жестковат. Но иногда, слушая его бешеный баритон, она вдруг чувствовала, как начинает дрожать какая-то глубоко скрытая внутри нее бабья жилка. Однако главными для Анны стали песни Новеллы Матвеевой. Особенно та, которая «Любви моей ты боялся зря…» Сколько бы раз она ее ни слушала, на глазах вскипали слезы.
***
Время шло, и евреи в Москве все сильнее мутили воду. «По голосам» только и слышно было – Отпусти народ мой. Появились первые отказники. Даже в их городе возникла группа по изучению иврита. Сколотил ее, понятно, Миша. Собиралась группа раз в неделю и пыталась учить «крючки», как называл буквы еврейского алфавита ее организатор. Именно на этих занятиях Анна впервые почувствовала себя примой. Легкость, с которой она постигала этот немыслимый язык, вызывала восхищение «язычников» – тоже словечко Миши, который кроме нескольких слов и одной единственной фразы «бэшана абаа бэЕрушалаим» (в будущем году в Иерусалиме), так ничего и не усвоил. Что, впрочем, не мешало ему оставаться абсолютным лидером «преступного сообщества».
Еще через пару месяцев между ними состоялся разговор, которого она ждала и боялась. Миша предложил подать документы на выезд.
– Анюта, чего тянуть? Тут ловить нечего, сама видишь. Тоска берет, как подумаю, что всю жизнь придется прожить в Эсэсэсэре. Уж лучше удавиться. И потом – мы друзья. Я один, ты одна. Вдвоем веселее. Дело адски трудное, но вдвоем мы пробьемся. Нас отпустят. Мы же не ученые какие. Военных тайн не знаем. Чего нас держать? Ну, потянут жилы из вредности, а дальше – прощай, снежная Россия, здравствуй, солнечный Израиль. Поверь, там начнется совсем другая жизнь.
– Страшно, Миша. Совсем чужая страна, мы без языка, без родственников. А потом эти сборы, чиновники, с работы нас наверняка уволят. И окажемся мы в отказе. Как будем жить? И вообще, ведь еще никого не выпустили.
– Как это не выпустили!? А бухарские евреи? Они же «миллионщики». Да еще с собой ковры и драгоценности везут. И ничего – выпускают. А нам и везти-то нечего. Бумажки да справки я на себя беру. Будешь за мной, как за каменной стеной. Я всю процедуру досконально знаю. И тебе помогу. Главное, вызов получить от каких-нибудь тети Клары и дяди Шмулика. А в Израиле ты будешь моим разговорником. Мне же, Ань, тоже страшно. Но, как говорится, ехать надо. Мне еще разрешение придется получить от бывшей жены, ребенок все-таки. А тебя тут совсем ничего не держит. Ведь не держит же? И вообще, как говорят, лучше кошмарный конец, чем кошмар без конца.
