Ирина Родионова
СемьЯ
Глава 8
– Мы никуда не пойдем, – отвечает ей Юра.
Остальные смиренно молчат.
Саша хохочет.
– Вы что, совсем? – она захлебывает смехом. – Идиоты, да?.. Там же Валя!
Молчат. Не смотрят ей в глаза.
Смех застревает в горле.
– Вы серьезно? – Саша не верит. Просто не верит, что такое может быть. – Вы собираетесь сидеть здесь, как тараканы за плинтусом, переночевать, а потом выбраться и ползти дальше? Сделаете вид, что Вали – вашей Вали, вашей общей дочери! – просто не было?.. Это шутка, да? Вы же не серьезно?
Они молчат, и лишь Юра шепчет:
– Нам нельзя рисковать, там все еще бродит химера. Если мы… – глубокий вдох, – то всё. Никого не останется, понимаешь? Если Валя сидела рядом с Милой, то ей уже не помочь…
– А если она убежала? – Саша мотает головой. – Спряталась где-то в тоннеле и сидит там, трясется и плачет? Валюшка… Это ведь Валюшка! Вы чего, а? Ну чего вы?
Женя сплевывает кровь, вытирает рукавом разбитое лицо. Егор стоит, отвернувшись – видна только его напряженная спина. Юра светит фонариком в пол и молчит.
– Ее уже не спасти, – в конце концов выдыхает он. – Я знаю, тебе хочется верить, что она спаслась. Нет, Саш. Это невозможно.
– Ты не пускал меня в боковой тоннель, помнишь? Ты говорил, что там никого нет. А я нашла Женю. И мы ее спасли. Вон она сидит, – Саша тычет пальцем, – живая и здоровая. Но ты не верил, а я была права.
– Дважды в одно место молния не ударяет, – он качает головой и все еще отводит глаза в сторону, – ты же не маленькая уже, Саш… Я тоже надеялся, что с Валей все будет хорошо. Не вышло. Теперь нам нужно переждать и идти дальше.
– Ты ненормальный. Это Валя, ребенок, живой человек! А вы ее просто похоронили… Нет, к черту! Я без нее вперед не пойду. Хотите – сидите здесь, а я возвращаюсь.
Она встает, стряхивает с себя все, что случилось в этой пыльной комнате. Смотрит на Юру:
– Отлично. Какие же вы… слабаки. Я-то думала, что вы нормальные, как друзья или семья живете, держитесь друг за друга. Но оставить ребенка в тоннеле… К черту вас всех. Всех! И тебя, – она смотрит на Женю, – с которой только кулаками можно разговаривать. Я за всю свою жизнь ни разу не дралась до крови, это так мерзко. Но ты провоцировала и провоцировала, а теперь сидишь довольная, что я сорвалась… Хватит. Оставайтесь тут, как крысы.
Она подходит к двери, хватается за ручку, собираясь с силами. Поверхность ручки теплая и шершавая, словно человеческая кожа.
– Стой, – Юра хватает Сашу за рукав, когда она дергает дверь на себя. – Ты понимаешь, что не вернешься? Если эта тварь поймает тебя… Все закончится. Вали нет, это точно. Но…
– Я все равно пойду.
– Упертая. Ты просто не догадываешься, о чем ты говоришь. Не знаешь, что тут творится на самом деле. Пожалуйста, послушай. Доверься мне.
Его взгляд пробуравливает насквозь, и Сашина решимость чуть тает.
– Ты же все равно ничего не расскажешь мне, тогда зачем все это? В последний раз спрашиваю: ты идешь? – она вскидывает глаза. Смотрит ему в лицо, чувствуя, как дрожат губы. Но смотрит прямо.
Подтаявшая решительность все еще с ней.
– Нет. Мы остаемся здесь.
– Отлично. Хорошо добраться вам до убежища. Я пошла.
– Стой… – он все еще держит ее за рукав. С каждой секундой сомнения все больше и больше окружают Сашу, толпятся вокруг нее холодной дымкой. Даже если она и найдет Валюшку, куда они пойдут? Саша не знает выходов, не сможет выбраться из тоннелей…
Нет. И думать не смей. Ты должна помочь. Валюшка одна, ей наверняка страшно.
Ты же обещала.
– Ладно, – шепчет Юра. – Я думал, что выбраться для тебя – это главное. Но ты… Иди. Вот, хоть фонарик возьми.
– Но… – пытается влезть Женя, только вот, наткнувшись на Юрин взгляд, сразу же умолкает.
Саша берет механический фонарь. Нажимает несколько раз на ручку, приноравливаясь. Думать о фонарике проще, чем о Юриных словах.
Костя бы пошел, не оставил Валюшку в одиночестве.
Саша ничего им больше не говорит. Ей и хочется, может, но слова вязнут во рту, будто после хурмы, парализовавшей язык. Солнечно-рыжая хурма с крепкой косточкой и мягкими боками, хоть кусочек бы сейчас…
Желудок урчит, но Саша не слушает. От голода в голове царит тишина, только слабость понемногу сковывает руки. Саша выходит из комнаты и осторожно прикрывает за собой хлипкую дверь. Прижимается к ней спиной, надеясь собрать из лужицы с решительностью хоть что-то, что поможет ей идти вперед. Саше тошно: и от Егора, который неведомо как обрел голос, и от Жени, что била по лицу, а потом стыдливо прятала взгляд, не желая искать Валю.
Тошно от Юры. Больше всего тошно.
Ладно, пора оставить мысли о них там, в пустой комнате. Прозрачный сквозняк дует в лицо, и Саша глубоко дышит, сощурившись. Кислород полезен для мозга. Она сейчас надышится вволю и пойдет, найдет Валю всем им назло, и прижмет ее к себе, маленькую и дрожащую, потому что…
Хватит. Саша морщится от простой мысли – она забалтывает себя, дает появиться химере, чтобы спрятаться в безопасной комнате, под крылышком у бродяг, которые могли бы вывести ее к свету, к родителям, и, боже ты мой, сейчас Саша даже готова обнять маму и сказать ей, как сильно ее любит.
Только бы она была рядом.
Саша ведь и правда скучает по маме. Половину бы жизни сейчас отдала, только бы прижаться, услышать знакомое брюзжание под ухом. Пусть бурчит, звонит по тысяче раз на день, донимает расспросами…
Мама. Потеря Милы пушечными снарядом прошла сквозь грудину, пробила дыру и выломала ребра, и теперь осколки режут изнутри, мешают вдохнуть.
Пора идти. Саша медленно крадется вперед, прислушиваясь к шорохам – химера все еще рядом, нельзя об этом забывать. Наверное, если бы Саша сейчас столкнулась с этим чудищем лицом к лицу, ей стало бы даже легче – хоть узнать, что это такое, если у этого чудища глаза и руки, или… Но вот так, бояться незнамо чего, невыносимо.
Невыносимо.
Когда Саша выберется отсюда, поднимется в свой привычный мир, то обязательно вспомнит все это со смехом. Канализация, тоннели, потерявшаяся Валюшка… Мила.
Нет, смеха точно не будет. Саша ловит себя на мысли, что ищет не только Валю, нет. Она ищет и Милу, которая, чуть очнувшись, теперь тенью бродит по коридорам, едва переставляя тяжелые ноги. Потому что Мила не может умереть. Мила кормила Сашу сухарями, поддерживала под руку и крепко обнимала за плечи.
Разве может она вот так исчезнуть, словно никогда и не существовала?..
Хватит думать, иди! Саша пытается запомнить дорогу, но коридор виляет и кружит, путает, ощериваясь темными провалами вместо дверей.
Ногу приходится подволакивать. Каждый шаг дается через острые вспышки боли, но Саша почти привыкла. Ей все равно, главное – найти Валюшку. Потом они вернутся к бродягам. Отыщут дорогу наверх.
Саша справится.
Она сильная.
Стоп! Шаги совсем рядом, боже, надо ведь спрятаться… Саша ныряет в первую попавшуюся комнату, где сильно воняет гнилью и сыростью, – но не беда, можно просто зажать себе нос рукой, – забивается в угол и слушает. Шаг, другой, третий… А может, ей просто показалось? В ушах звенит от напряжения. Вдалеке слышна капель – кап. Кап. Кап.
Вода сочится. Сашино воспаленное воображение могло принять это за шаги? Да. Но второй попытки у нее не будет, и Саша молчит, прижавшись спиной к ледяному кафелю, и прислушивается.
В больничной палате полы были покрыты кафелем, бледно-голубым, в светлых разводах, и Саша вечно выискивала на нем перистые облака.
Хочется вернуться обратно, к бродягам. Приоткрыть хлипкую дверь и спрятаться от всех невзгод. Обнять Юру, простить за его малодушие.
Но нет. Она все еще не готова сдаться.
Когда от напряженной тишины начинает ломить затылок, Саша ползет в коридор. Крадется еле-еле, заглядывает в комнаты с распахнутыми дверями, сгоревшими черными остовами мебели и закопченными стенами, но внутри всех них – лишь сосущая чернота. Из любого провала может появиться химера, и вот тогда Саша с больной ногой уже никуда не убежит.
Но в каждой комнате может быть и Валюшка.
Саша иногда зовет ее, шепчет:
– Валя… Валь.
Тишина. Ни шагов, ни девочки.
Надо идти туда, к… телу. К Миле. Наверное, Валюшка после всех страхов вернется и будет ждать, когда бродяги ее заберут.
За очередным поворотом – тупик.
Саша, уверенная в том, что идет назад, замирает. Как это? Сплошная стена, бетонная, лишь внизу узкий черный лаз, ведущий ниже. Может, Саша просто перепутала дорогу?..
Снова шаги за спиной, очень близко. Или это галлюцинация? Саша мало что понимает от страха, ведь остаться одной в этих тоннелях – хуже и не придумаешь. Надо возвращаться, искать верную дорогу, но…
Саша крестится. Странный жест, даже подумать о нем не успевает, как складывает пальцы щепотью и крестит себя. Жмурится.
– Пожалуйста… – шепчет едва слышно. – Пожалуйста. Я обещала…
И, упав на колени, лезет в черный лаз.
Надежды нет, даже на бога. Только сама Саша и может сейчас сделать хоть что-то.
Она проверит, что там, в узком тоннеле, затаится и переждет. А потом выползет и пойдет обратно, только бы Валюшка спряталась где-нибудь неподалеку и дождалась ее, Саша ведь обещала, обещала…
Внутри лаза едва можно дышать. Тесный земляной тоннель, где надо ползти на животе, в жирной грязи – все под рукой скользит, пропитывает куртку и брюки влагой. Стоит только подумать, какой огромный пласт земли сейчас нависает над Сашиной головой, как тошнота бьет в груди раскаленным молотом. Одно неверное движение – и земля осыплется, завалит Сашу, и хорошо, если она умрет быстро.
А если нет?..
Лежать заживо похороненной. Все понимать, все чувствовать. Допивать оставшийся воздух и скрести ногтями возникшую перед лицом стену. Мучительно умирать от голода. Жажды.
Это похоже на зацикленный кошмар, только если в прошлый раз Саша ползла по личинкам и крысиным трупам вместе с бродягами, то сейчас она осталась одна. Совсем. Где-то в тоннелях прячется такая же одинокая Валюшка, Мила умерла, а Костя пропал.
Как будто кто-то сверху щедро отсыпает испытаний ей на голову и все ждет, когда Саша сдастся.
Не дождется.
– Я смогу, смогу… – бормочет она, протискиваясь вперед. Кажется, будто тоннель пульсирует – еще немного, и Саша застрянет внутри. Застрянет и никогда уже не выберется, даже бродяги ее не найдут. Боже, надо лезть обратно, быстрее, быстрее, ну!
Спокойно. Саша глубоко дышит ртом и все еще движется вперед. Да, земляные стены давят со всех сторон, дышать становится все труднее с каждой секундой. Страх выдавливает кислород из легких, заставляет задыхаться. Да, мелкие камешки сыплются на голову, вязнут в грязи.
А что, если впереди еще один тупик?..
Саша ползет, стараясь думать только о Вале. Светлые кудри, широкая улыбка. Синий цветочек. Испуганный шепот вклинивается в воспоминания.
Только не бросай…
Когда Саша выползает из тоннеля, голова кружится так, что хочется закричать. Все вокруг мелькает черным и красным, но Саша щелкает фонариком и светит наверх, прислушиваясь.
Тихо.
– Вот видишь, все нормально, – шепчет она сама себе. – Не страшно же…
Тишина подхватывает остатки ее слов и хочет швырнуть эхом, но у нее ничего не получается. Звук растворяется в плотной черной завесе.
Снова идти – в этом тоннеле больше нет света, и Саша боится, что уходит от Вали все дальше и дальше. Ей нужен ярко освещенный тоннель – на дне светлые разводы от высохшей реки, лампы под потолком заросли паутиной и пылью, но все еще светят. С розовой пеной на губах лежит обмякшая Мила.
Здесь хуже, в каждом закоулке будто бы прячется хищная тень. Глухие провалы незнакомых тоннелей, открытые двери – и везде пустота, одиночество. Саша идет, подволакивая больную ногу, дышит редко и глубоко, вслушивается.
То и дело гасит фонарик и бредет в сплошной черноте. Если сейчас она врежется в химеру, то, наверное, этого даже не почувствует.
Хуже всего снова включать свет. Невыносимо долгий миг, когда не знаешь, что окажется прямо перед тобой. Порой Саше в лицо бьет поток теплого воздуха, словно в коллекторе, и Саша прижимается к стенам, застывает.
Порой, включив фонарик, слабо шепчет:
– Валя… Где ты, Валь…
Когда говоришь, то не так страшно. Даже собственный голос способен на миг выдрать из цепких когтей одиночества. Но говорить опасно – мало ли кто откликнется на твой зов.
И Саша бредет в темноте. В тишине.
Знает, что понемногу сходит с ума.
Когда справа слышится глухой мамин плач, Саша даже не вздрагивает. Она понимает, что это невозможно, слух играет с ней в скверные игры, это да. Поэтому надо идти, не слушая, как стонет мама. Она, наверное, весь город подняла с ног на голову.
А надо всего лишь искать под землей.
Шепот. Чужой шепот – может, это химера?..
– Саша, – шепчет Мила. – Иди дальше. Все правильно.
Что это? Бред или опасность? Саша вжимается в стену и бесконечно долго стоит, но больше ничего не происходит.
И тогда она снова идет.
Кажется, что у этих коридоров просто нет конца. И кому понадобилось рыть бесконечные лабиринты под землей, прибежище для крыс и трухлявой мебели?.. Двери. Чуланы. Комнаты. Коридоры.
Тьма.
Саше кажется, что она умерла. Наверное, ее и вправду засыпало в том узком проходе, и теперь вырвавшаяся из тела душа вечно будет ходить по коридорам и искать спасения. Искать Валюшку…
Когда фонарик вспыхивает, а перед глазами снова оказывается пустота, Саша тихо выдыхает. Нет, она все еще здесь – она ведь борется. Не согласилась оставить Валю в пустых тоннелях – может, Саша никогда ее и не найдет. Может, сгинет здесь, или станет ужином для химеры.
Но все равно будет искать.
И поэтому, когда в очередной раз включившийся фонарик освещает бетонный тупик, Саша лишь моргает, вглядываясь в бледный силуэт. Зажмурься, вдохни и выдохни. Это еще одна галлюцинация, вполне объяснимая – мозг, уставший от голода, недосыпа и боли, рисует перед тобой всякую чертовщину.
Цепляйся за логику, за здравый смысл. И выберешься из этого топкого болота.
Вдох. Выдох.
Открыть глаза.
И бледная галлюцинация бросается вперед, обхватывает Сашины ноги ручонками и ревет, плачет во весь голос, не скрываясь.
Но, что самое главное – галлюцинация теплая.
И тогда Саша падает перед ней на колени и обнимает девочку здоровой рукой. Валюшка чумазая, даже волосы вымазаны пахучей грязью, но девочка живая – живая и теплая, с ней все в порядке. Она плачет, спрятав лицо у Сашиной шеи, а Саша все еще не верит. Да, она знала, что будет искать Валю, или Валино тело, или…
Но и не надеялась даже, что вправду ее найдет.
Ей хочется бормотать, как непросто было Валю найти. Хочется спросить, где она была, почему отстала. Как выжила. Как вообще тут оказалась.
Это ведь другие тоннели, другая дорога. Ее невозможно было тут найти. А она нашлась.
Саша обнимает девочку и плачет.
Молчит.
И радуется.
* * *
Они спрятались в одной из погруженных во тьму комнат – Саше стоило только чуть навалиться, и деревянный косяк захрустел, словно горсть золотистых крекеров. От мыслей о еде по позвоночнику пробежал холодок. Надо найти что-то и покормить Валюшку, она ведь голодная…
Сломанный замок остался висеть в двери, а это значило, что любой мог войти в комнату следом за ними. Саша усадила Валюшку на голый пол, а сама осторожно прикрыла дверь, чтобы их вторжение не слишком сильно бросалась в глаза, или чем там вообще химера видит. Надежда была лишь на то, что никто не станет проверять все комнаты подряд.
Фонарик оставили выключенным – тонкая полоска света из-под двери могла привлечь ненужное внимание. Валюшка хныкала и жалась к Саше, будто боясь, что та снова исчезнет. Саша же, нащупав пальцами Валино личико, осторожно вытерла его рукавом своей куртки.
Девочка отворачивалась и сопела, но не говорила ни слова. Саше и самой было жутко заговаривать с ней – а вдруг Валя теперь всегда будет молчать?.. Словно немота Егора могла перейти к ней, словно бы по наследству.
Саша не знала, о чем думала Валюшка посреди залитого светом коридора, оставшись без семьи. Что чувствовала она, сидя у остывающего тела. Где пряталась, как прислушивалась к чужим шагам и как очутилась здесь, в конце узкого тоннеля, наполненного жирной грязью…
Хотелось просто прижимать ее к себе, словно бы говоря – все хорошо. Теперь ты точно никуда не денешься.
Саша ощупала девочку с ног до головы – руки, ноги… Все целое и невредимое, химера Валю так и не нашла. Где-то в голове все еще зудела мысль, то и дело повторяемая Юриным голосом: «А ты уверена, что это Валя?», но Саше не хотелось слушать его звенящий шепот.
Да. Она уверена. Это ее дыхание у груди, ее сердце, бьющееся так сильно, что услышишь и издалека.
Валюшка заговорила первой.
– Ты же обещала… – слабо пробормотала она. Саша покрепче прижала к себе хрупкое тельце.
– Да, обещала. Но я не думала, что ты… Я была уверена… – она выдохнула. – Да чего я оправдываюсь? Это моя вина, да. Прости. Но теперь я рядом, с тобой…
– За что, Саш?..
Фраза ударила по оголенным нервам. Саша чуть отстранила Валю, желая заглянуть девочке в лицо, но не вышло – непроницаемая тьма сгустилась так, что даже привыкшие глаза все равно ничего не могли разглядеть.
– Что ты сказала? – охрипшим голосом спросила Саша.
Валюшка прижалась крепче, задышала в куртку. Слабые ручонки обвили шею, и Саша зажмурилась, погладила Валю по волосам.
– За что? – еще раз спросила Валюшка.
Тонким мальчишечьим голосом.
И тогда Саша вспомнила.
* * *
Горячие лучи обжигали ноги, и Саша переползла в тень, чтобы не сгореть. Не успела – на плечах уже расцветали бледно-розовые пятна, которые к вечеру нальются багрянцем и болью.
Надо попросить маму, чтобы она купила сметаны по дороге. Холодная сметана на сгоревшие плечи – настоящее блаженство, никакие аптечные тюбики и баночки даже в сравнение не идут.
Духота стояла невыносимая. Перед глазами покачивались синие цветы цикория – раньше Саша думала, что это обыкновенные бледные сорняки, что растут по обочинам дорог, но потом заметила рисунок на глянцевой пачке с напитком и немало удивилась.
Она сорвала цветок, покрутила его в пальцах. Хрупкие лепестки задрожали в знойном мареве.
Брат примчался с волейбольной площадки, сдул с глаз отросшую челку и улыбнулся во все зубы. Саше захотелось дать ему подзатыльник.
Мамина надежда. Папин наследник.
– Жарко, – выдохнул брат, развалившись на соседнем полотенце. Саша чуть отстранилась, сморщила лицо:
– Ничё, потерпишь.
– Да жарко-о, – вновь затянул он, не переставая улыбаться. Издевался, поддразнивал ее. На лбу заблестели капельки пота, волосы взлохматило ветерком. Брат был загорелым и гибким, словно ивовый прут.
– Мне тоже жарко, – ответила Саша. – Но я же не ною.
– Раз жарко, то пошли купаться!
Вот ради чего все это затевалось. Вот почему он канючил, вот почему не мог скрыть широкую улыбку, почему согласился остаться на пляже под надзором старшей сестры. И Саша глянула ему в глаза, упиваясь своей властью, и коротко сказала:
– Нет. Мама запретила.
– Ну Са-аш! – заныл он, ворочаясь на полотенце, отчего песок полетел во все стороны. Она брезгливо стряхнула песчинки с порозовевшей кожи и отвернулась.
– Я сейчас родителям позвоню, и они тебе голову оторвут.
– Не надо никому звонить! Пошли вместе купаться. Посмотришь за мной, а я уплывать не буду, у самого берега только…
– Нет.
– Саш!
– Нет и все. Родители запретили. Сиди на берегу.
Он обиделся. Отвернул загорелое лицо, поджал губы. Сделал вид, что сестра нанесла ему смертельную обиду. Надеется, что она поведется на такой бесцеремонный шантаж и растает.
– Я же сказала, что нет.
– Саша-а!
Она расхохоталась. Залилась смехом, поглядывая на него, разрумянившегося, с блестящими глазами. Да, ему смерть как хочется купаться.
А ей смерть как хочется ему этого не позволять. Или все же?..
Это мама не выдерживает, стоит ей только увидеть дрожащие в его глазах слезы. Это папа прислушивается к каждому слову, какую бы чушь брат не говорил.
Родители ради него готовы на все. Когда он только появился на свет, Саша сразу же отодвинулась куда-то на второй план. Ей можно было гулять с подружками во дворе допоздна, так даже лучше – хоть не мешается под ногами. Можно было вставать хоть в полдень, хоть на рассвете, только бы братика не будила. Можно было делать все, что хочется, только бы ему было удобно.
Саша приносила из школы пятерки, а мама рассеяно кивала, готовя пюре для брата – он сегодня не хотел есть рассольник. А Саша давилась супом и глядела исподлобья, пока мама кружила вокруг братика.
Саша за всё ему отомстит. За всё.
– Купаться нельзя… – лениво сказала она, но брат умолк. Услышал что-то в ее голосе. Подался вперед.
– Но?..
– Но я хочу кувшинок.
– Кувшинок? – брат часто заморгал. Саша поморщилась: она-то знает, что никакие это не кувшинки, а кубышки, но ярко-желтые цветы на водной глади папа всегда называет «кувшинками», поэтому и она зовет их так. Да и брату понятнее.
– Да, кувшинок. Сплаваешь?
– Там же трава… и тина… – он замялся. Ему стало страшно: брат ненавидел плавать там, где росли колючие водоросли. Ему всегда казалось, что это ногти утопленников царапают его за ступни.
Да и в траве так легко запутаться…
– Слабо? – подначила Саша. Глупо, но сработало: по его щекам поползли рваные пятна.
– Нет! Вот еще.
Но он боялся. Страх мелькал в черных зрачках, которые на миг стали матовыми. Но всего на миг – и вот в них уже отразились солнечные блики, а брат кисло улыбнулся, будто ничего и не было.
– Нельзя же купаться, а? – сказал он, прищурившись. – А там кусты. И трава… под водой. Там, значит, можно?
– Можно, потому что мне нужны кувшинки. Сплаваешь за цветами, заодно и искупаешься. Идет?
– Идет.
Он встал, полный решимости, только руки едва заметно дрогнули. Плавал братец так себе – научился тем летом, когда папа часами стоял с ним в воде, осторожно укладывал на живот, придерживая, и показывал, как стоит выбрасывать вперед руки. Брызги, хохот и синие от холода губы – Саша плавала вокруг них и злилась.
Ее никто не учил плавать. Она всему научилась сама.
– Хорошо тебе поплавать, Валь.
Крикнула она ему в спину.
И он ушел.
Солнечный свет выжигал на раскаленном песке узоры, и Валька подпрыгивал, босой, мчался к реке со всех ног. Саша проследила за его худой фигурой, улыбаясь.
Улыбаясь…
Она легла на полотенце, прикрыла глаза. На пляже собралась куча людей: кто-то пил остуженное в реке пиво, кто-то лениво дремал на песке, кто-то выкапывал рвы у берега. Кто-то купался. Пляж до краев был забит отдыхающими, выходные ведь. Малышня визжала и брызгалась на мелководье, взрослые дядечки гребли до противоположного берега, полнотелые женщины лежали на поверхности воды, сонно поводя руками.
Кувшинки далеко, Саша прекрасно знала это. Но Валька упертый.
Раз сказал, то доплывет.
Она лениво смотрела, как муравьи у самых ее ресниц тянули по покрывалу толстый черешок. До осени еще далеко, высохших листьев на земле почти не осталось. А муравьи нашли завалявшуюся сухую веточку и тащат ее, трудяги.
Во всем мире сейчас не было дела интереснее, чем копошащиеся муравьи. Над головой шумела ива. Визжал какой-то карапуз в оранжевом жилете. Рядом с ним хохотала бледная мамочка с тугим барабаном живота.
Так легко было сделать вид, что все нормально.
Лишь на мгновение Саше показалось, что по ее ногам проползла сырая лиана водорослей – впилась мелкими колючками в кожу, норовя утянуть на дно. Нет – это всего лишь мошкара.
Муравьи давно утащили черешок.
Саша улыбалась.
Она ведь слышала. Может, и не слышала, конечно, но ничего не могло ее переубедить. Он вскрикнул. Наверное, все-таки запутался в водорослях.
Саша представила, как Валя вынырнул, обмотанный черно-зеленой травой, и позвал:
– Саш!..
А потом забулькал, и вот это бульканье она бы точно не услышала. Вокруг ульем гудел пляж: шкворчащее на углях мясо, плеск воды, глухие удары по волейбольному мячу. Саша зажмурилась и расслабилась – она лежит в тени, загорелая и счастливая.
Все хорошо.
И только вскрик, после которого осталось лишь бульканье, никак не шел из головы. Так перед сном она представляла, что получила миллиард долларов и теперь может всю жизнь путешествовать. Так мечтала о любви и букетах тюльпанов.
Так представляла и то, как исчезнет ее родной брат.
Она ждала. Ждала, когда он прибежит, всклокоченный и мокрый, стряхнет капли тинистой воды ей на спину, швырнет цветок – не кувшинку, а кубышку, – и закричит во весь голос:
– Капец там травы!
А она скривится, как барыня, и примется нюхать сладкую кувшинку. Выдыхать с облегчением – так, чтобы он не заметил. Рявкать:
– Закутайся в полотенце! Заболеешь – мама нас двоих убьет. И сушись живо, пока они не приехали…
Брата все не было.
Саша ворочалась на полотенце, не открывая глаз. Ей же только послышался приглушенный крик, точно послышался. Тут слишком громко: никто и звука бы не разобрал, даже если б Валя и вправду выкрикивал ее имя. Бред!
И когда хмурая Саша встала, стряхивая с тела колючие песчинки, намереваясь найти Вальку и уши ему надрать, только в этот момент его нашли.
Она стояла под раскидистой ивой, в тени голубовато-зеленой листвы, и видела, как брата волокут из воды, бледного и обмякшего.
Кричали люди. Любопытные карапузы выкручивались из материнских рук, пока детвору уносили прочь от воды. Люди встали полукругом, загалдели и спинами закрыли Валю от Саши.
И вот тогда она побежала.
Валька обмотался травой – он попросту запутался в водорослях. Запаниковал, наверное. Начал биться, рваться, ослабел. Захлебнулся. Какой-то мужчина с синей татуировкой во всю спину делал Вальке искусственное дыхание, бил его по костлявой груди, переворачивал на бок.
Ничего не помогало.
Вызвали скорую. Рядом причитали незнакомые женщины. Кто-то набросил на осевшую Сашу влажное полотенце.
А потом приехали родители.
Саша твердила себе, что не виновата. Это шутка была – она-то думала, что брат испугается и повернет обратно, нужны ему кувшинки эти…
Нет. Кубышки. Правильно говорить кубышки.
Она не хотела ему вредить. Не хотела, чтобы он утонул. Да, завидовала, что родители любят его больше, да, они с Валькой дрались и ссорились – ну с кем не бывает! Она не хотела. Она никогда бы так не сделала.
Но где-то в глубине Саша всегда боялась, что хотела. Именно этого и хотела.
Это же она и сделала.
Родителям Саша сказала, что брат попросил помочить ноги – она разрешила, но постоянно следила, чтобы он не уходил на глубину. А потом отвлеклась – в нее швырнули волейбольным мячом, она побежала за ним в кусты. Отыскала мячик среди камышовых толстых стеблей, бросила обратно. Посмотрела на Вальку – а его и нет. Побежала искать.
А он уплыл к кустам. Видимо, чтобы сестра из реки не вытащила.
И утонул.
Родители поверили – зачем ей врать?
Но Саша всегда знала, что виновата.
Она убила Вальку.
Она.
Все жалели Сашу, и это было невыносимее всего. «Ой, это же Сашенька, у них в семье страшное горе, мальчишка утонул, совсем еще ребенок». Они квохтали вокруг, пока одноклассники косились на Сашу, как на прокаженную, словно бы смерть была заразной. Родители вообще ничего с Сашей не обсуждали – будто если сделать вид, что все нормально, то ей будет легче.
Нет. Не легче.
Иногда хотелось сознаться. Рассказать хоть кому-нибудь, вырвать из души прикипевшую пробку, и чтобы слова сами собой хлынули наружу, разъедающие, словно кислота. Поделиться, только бы этот кто-то выслушал, положил ладонь ей на плечо и сказал, обязательно сказал:
– Ты не виновата, Саша.
Не виновата… Вот бы и самой поверить в это хоть на мгновение.
Ночами она плакала, уткнувшись лицом в подушку. Мать не приходила – наверняка слышала всхлипы, но не шла. Надеялась, что Саша сама справится со своим горем, не желала объединять две их отдельные трагедии в одну общую боль. Мать, потерявшая сына.
И девочка, убившая брата.
А ведь Саша ждала, что мать появится на пороге комнаты. Каждый раз ждала и надеялась. Мать подойдет, просто обнимет, молча, совсем без слов. Посидит рядом.
Но рядом были лишь куклы.
Среди вазочек и бокалов, заставленных высохшими букетами, то тут, то там сидели куклы – мать раньше думала, что Саше очень нравится в них играть. Саша же не испытывала к игрушкам особой любви, рассаживала их на полках и книжном шкафу да забывала, лишь иногда, сдавшись под мамиными упреками, стряхивала с кудрей комковатую пыль.
Только одна кукла была Сашиной любимой – Маруся в кремовом платье с оборками, в лакированных туфельках. Маруся всегда сидела чистенькой, потому что Саша вечно таскала ее с собой по дому, даже когда стала взрослой и пошла в первый класс. Только понимающая Маруся знала все Сашины секреты и бережно хранила их в своем пластмассовом тельце.
Саша не помнила, когда она решила, что Маруся все знает. Может, ночами, когда от переживаний поднималась температура, и Саша металась в бреду по влажным простыням, шепотом вымаливая у брата прощения. Может, когда плакала, ненавидя себя за его смерть.
Но Маруся всегда глядела так, будто знает.
И осуждает за это.
Очередной ночью, когда луна склонилась прямо над их домом, отражаясь в нарисованных кукольных глазах, Саша не выдержала. Она долго лежала, глядя в кукольное личико, и шептала:
– Что, ненавидишь, да? Я сама себя ненавижу, ты не одна здесь такая.
Мать ворочалась в соседней комнате, шумно дышала, и Саше хотелось на нее заорать. Нельзя. Матери еще тяжелее, она ведь очень сильно любила Валю.
А еще эта чертова кукла…
Озлобившись, Саша слезла с кровати, прошлепала босая в зал. Если бы только папа остался с ними, если бы только не ушел с чемоданом, она бы попробовала рассказать… Гулкая коробка, в которой перекатывались катушки с нитками, словно добыча в китовом брюхе, показалась обжигающе холодной. Саша вцепилась в нее до боли в пальцах.
Включила в своей комнате ночник. Достала черный моток, оторвала нитку подлиннее, выбрала самую толстую иглу. А потом пошла за Марусей.
Утро встретило солнечным светом – Саша ненавидела такую погоду. Уж лучше бы небо затянуло белесой хмарью, чтобы все подходило друг к другу, как кусочки пазла: и на душе паршиво, и на улице ветер рвет листву с худых деревьев. Но нет – негреющие лучи ползли по полу, щекотали Сашины веки.
Только теперь уже никто не смотрел на нее с осуждением.
Мать, заглянувшая в Сашину комнату, первым делом напоролась взглядом на куклу. Годами не обращала на нее внимания, а тут окаменела, поджала губы, заметив наглухо сшитые черной ниткой глаза. Спросила сухо:
– Это еще что за дрянь?..
Саша молчала, отвернувшись к стене. Колупала ногтями обои.
Мать глубоко вдохнула, будто в комнате разом кончился кислород. Подошла поближе, коснулась куклы рукой. Саша прислушалась.
– Саш?!
Молчание.
– К черту, – кажется, мать поперхнулась слезами. Опять будет реветь, пить валерьянку и корвалол, а потом ляжет спать и пролежит до вечера, словно мертвая. А пока мать подхватила куклу, подошла к окну и…
