Иоланта Ариковна Сержантова
Родина чувств
Дети земли
-Я водки не пью. Совсем. Но пьющим не пеняю.
Это их жизнь. В которой они ещё не разобрались.
(Из рассказа охотника)
Пшённая каша на подоконнике, как кусок ржавого мрамора, обломок античного фонтана. Такая же красивая, такая же твёрдая. Поползни ухватисто орудуют острыми клювами, отколупывая по маленькому кусочку. Синицы растеряно и рассеяно топчутся подле, пытаясь ухватить крошку. Поползень рассержен и отгоняет голодных девчонок прочь. Те расстроены. Кутаются в палантин сугроба, застрявшего в пятерне сосны, и жмутся, пытаясь избежать прикосновений холодного ветра.
Воробьи более расчётливы. Обосновавшись в букетах кроны туи, они защищены от ветра. А нехитрая закуска из прошлогодних семян и чешуек юной зелёной листвы,– хорошее подспорье об эту пору. Но каша. Каша… Каша! Воробьи не могут не соблазнится её холодной красотой. Налетев гурьбой, пытаются согреть, прижавшись к ней серыми потертыми пиджаками, а после скребут несильными коготками и вкушают. Крошку за крошкой. Выходит так, понемногу. На десерт. А синицам завидно. Не от дурного характера, а по причине непогоды и голода – её неизменного спутника.
На подмогу красоткам приходит дятел. Хватает подоконник за грудки и выбивает из него дурь. Методично, педантично, с изрядной долей азарта, присущего доброй работе. Одинаковые небольшие кусочки дятел складывает один на другой. Для синичек. Напоследок отбивает кусок побольше для себя и улетает. Уронив пару капель крови с клюва на обезображенный чуб каши, залитый лаком льда. Тот не то, чтобы слишком упорен. Он банально недалёк. Чересчур! От желания сдаться, от возможности сделать это, как только зима уступит весне! Но кому тогда окажется нужным этот раскисший ярко-жёлтый комок? Смоет его на землю. Запутает неряшливо в волосах травы. И только муравей, вечный труженик, не пройдёт мимо, а подберёт пару крошек и оттащит про запас, в свою каморку без окон, кинет под лавку, да и позабудет о них.
– Нет, ну вот зачем советовать, если не понимаешь в этом ничего, а?
– Кто там тебе что посоветовал?
– Да недавно рассказали, что птиц кормить пшеном нельзя, только пшённой кашей.
– И что? Какая разница-то?! Кашей или крупой.
– Мадам вещала о том, что это вредно птицам! А каша, мол – самое то, польза!
– Ну и что тебе с того? Сказали да сказали.
– Крупу можно есть целый день, а каша замерзает. Куском. Я птиц подкармливаю. Всю зиму.
– Ты?! Да тебя саму надо подкармливать. Как ты живёшь-то, не пойму.
– Да, ерунда, недорого это. Зато все птицы в округе живы!
– А много их?
– Сейчас посчитаю… Так, значит, – тридцать воробьёв, двенадцать синиц, четыре поползня, дятел обыкновенный, такой, знаешь, – белый, с чёрным, в красной кипе…
– В чём?!
– Шапочка такая, какую евреи носят! Ярмлке, называется!
– А, ермолка!
– Ну, можно и так. Вот… И ещё филин, большой зелёный дятел, да пятнадцать свиристелей.
– Ого! Ничего себе!
– Да, много их! Филин, понятное дело, угощением брезгует, он крупы не ест, но зимой в лесу не так много собеседников, чтобы избегать нашего общества вовсе.
– И что ему от тебя надо?
– И ему надо, и нам. Сплетничаем понемногу!
– Ох, и выдумщица ты! Сплетничает она. С филином!
– Так и есть.
– И о чём сплетничаете?
– Да вот, жаловалась недавно ему. На днях, вечером, как снег перестал, вышла разгрести тропинку. Шварк-шварк лопаткой по сторонам в темноте. Вдруг, гляжу, мимо головы пролетело что-то. Думала, пакет. В темноте искать не стала, а утром вышла из дома, убрать, гляжу, а то не пакет, а совёнок. Да такой ладненький. Пёрышко к пёрышку. Я его в дом, думала, отогреется. Но нет. Не ожил. Так его жалко…
– Может, кошка?
– Нет, кошка нюхала, не тронула, да и я его всего осмотрела, никаких ран. Такой красивый, аккуратный. Я уж так надеялась, что оттает. Радовалась, что у меня маленький кусочек мяса есть. Думала, нарежу– покормлю… Мечтала, как подружимся, станет у меня жить. Эх, если бы вечером поняла, что это совёнок, то был бы жив, не замёрз. Так себя укоряю. Жестокосердная я стала.
– Да, ладно тебе. Что ж жестокого? Ты ж не знала.
– Не знала! Но убедиться в том, что это не пакет, могла. Должна была! Мне соседка дала на время штуку такую, в розетку вставляешь, и мыши убегают. Так я вернула её. Мыши-то пропали, а если бы были, то совёнок мог бы не замёрзнуть. Был бы жив!
– Ох, блажная ты, подруга… Ты что, плачешь, что ли?! Из-за птицы?
– Давай помолчим, а?
Факел закатного солнца пламенел облаками, вздымавшимися в сторону, противоположную рыхлому от леса горизонту. Филин разглаживал день ладонями крыл, нежил его, баюкал, тянул за подол к зыбкому спокойствию ночи, которой не может не быть, которая не должна была оказаться иной. Не такой, как обычно.
– Ты замечала, люди плохо приспособлены к жизни, и смотрятся куда хуже неодетых, живущих на улице зверей?
– Хм. Да уж. Я так плохо выгляжу?
– Мы стараемся не огорчать собеседника…
– Ты так неуклюже, но затейливо уходишь от ответа?
– Ага…
– Куда смотришь?
– Да вот, пытаюсь понять, нет ли кого у дороги. В прошлый раз заметила оленей. А до того – странную парочку. Хотя, конечно, могло и показаться…
До снегопада дорогу посыпали песком, поэтому после она была похожа на перевёрнутый изнанкой ремень жёлтой кожи. К концу зимы лесные жители не становятся менее осторожными, но жмутся поближе к дороге. Там теплее. Быстрее сходит снег. И трава – молодая, зелёная и беззащитная, являет себя миру в первую очередь именно там.
Слева от дороги дерево согнулось, словно от боли в животе. Вода в его утробе замерзала несколько раз за зиму. Ствол пучило, качало от боли, но приходила очередная оттепель и напряжение спадало.
– Обошлось… Я везучее! – облегчённо вздыхало дерево.
Но на этот раз не обошлось. Солнце давило снежный сок почти до заката. Длинное, на треть высоты ствола, дупло оказалось заполнено водой. Ночной мороз не церемонился с объятиями, и под утро дерево взорвалось, громче иного заряда. Охотник, что шёл справа от дороги, вздрогнул от неожиданности. Выстрелы, которое производило его ружьё, были похожи, скорее, на тривиальный треск веток под ногой перепуганного оленя. К тому же, охотник стрелял редко, неохотно. Положа руку на сердце, он просто любил гулять по лесу с ружьём на плече. И лишь для того, чтобы соседи не поднимали его на смех за мягкотелость, перед выходом из леса разряжал ружьё “в никуда”. И обыкновенно мазал, но на этот раз его пуля достигла цели…
– Да что ж ты будешь делать?..– от леса отвалился довольно приличный кусок и упал на тропинку. Это был олень. Взрослая девочка. Охотник слыл довольно-таки незлым и деликатным человеком. Нечто в его сердце мешало назвать взрослого пожилым или старым. Отжившим своё. – Мало ли…– сердился в таких случаях охотник.– Отжил. Что за глупости!? Человек ли, зверь, – все мы дети. Дети земли. А коли “отжил”, это как? Словно отжали сок. Неверно это.
В общем, охотник не был охоч до охоты. И в его расчёты не входил столь трагический результат обычно безобидной прогулки по лесу. Скинув на землю полушубок, он перекатил на него олениху, и ухватив за воротник, потащил в сторону дома:
– Там разберёмся, – в такт шагам, выдыхал он себе под нос.
Охотник торопился. Он так отчаянно желал исправить то, что натворил, и, пятясь к дому, не стал тратить время даже на то, чтобы открыть калитку. Но просто выдавил её, снял с петель, сильно навалившись спиной.
Сарай во дворе его дома был пуст. С некоторых пор. Любимая, вечно непокрытая коза, с женским именем Екатерина, скончалась в возрасте немыслимом для местного ветеринара, на излёте своих девятнадцати лет. В её светёлку, так охотник называл сарайчик, в котором жила коза, он и намеревался поместить олениху.
Сарайчик был и в самом деле светлым. Полуметровое возвышение из досок в углу, скрытое ворохом цветочного мягкого сена. Напротив, у стены – дощатая же кормушка с гладкими жердинками по краям и раковина, поделённая на две части. Из одной можно было пить, а другая выполняла свою обыкновенную роль.
Охотнику удалось справится с тяжёлым телом оленя. Расположив его так, чтобы удобнее было осмотреть раны, он старательно вымыл руки и приступил к делу.
С первого же взгляда было ясно, что выстрел пришёлся, как говорят охотники, “не по месту”. Что давало надежду на благоприятный исход, при надлежащей заботе за раненой. Но полный осмотр привёл охотника в ярость к самому себе. Оказалось, что олениха была мамой. Из её оцарапанного картечью вымени сочилось молоко.
Семья оленя состоит из мамы и ребёнка. Малышу отведено на безмятежность всего-то пять месяцев, не больше. И охотник лишил его этой малости. Он с ужасом представил себе, как спрятанный оленихой телёнок лежит где-то в ямке под кустом и напрасно ждёт маму. Человек взвыл от ненависти к самому себе, ухватился за ствол сброшенного на пол ружья и с размаху разбил его о стену.
Хруст костей невольного в своих действиях предмета, вывел из забытья оленя. И охотник, не желавший быть причиной ещё больших его страданий, принялся за обработку ран.
А тем временем… В лесу у дороги, почти на виду у проезжающих, рядом с нерукотворным акведуком навечно прикорнувшего ствола, лежал оленёнок. Он был голоден и от того немного дрожал. Неподалёку, сдвигая скребком пятачка присевший на корточки сугроб, возился внушительных размеров кабан. Тот был невесел и небрит. Семидесяти сантиметровый ворон со стаканчиком найденного на дороге мороженого сидел тут же, пытаясь ухитриться удержать хлипкую пластиковую ёмкость и не раздавить её.
– Ты мороженое ел когда-нибудь? – спросил кабан оленёнка.
– Я ел снег. Он похож на мороженое?
– Гм… Не уверен. Эй, ворон! Угостишь?
– Тебя, что ли?! – ворон едва не выронил стаканчик.
– Да нет, я уже ел подобное. Мальца угости.
– Чего это я его стану угощать? – прикрыв шторкой века левый глаз, поинтересовалась птица.– У него, небось, молочные коктейли в меню. По расписанию.
– Беда у парня, мамку подстрелили.
– Да? Кто? Когда?!
– Недавно. Охотник. Тот, который никогда ни в кого не стрелял.
– Зачем? Вроде, нормальный был мужик.
– Случайно…
– А не врёшь?
– Сам видел! Пальнул. Кинул на одёжу свою и уволок.
– Вот беда-то. Ну, на, малец, подсласти жизнь. Глядишь, всё наладится. Ты от нас не отбивайся. Мы тебя в обиду не дадим. – ворон подхватил стаканчик и поставил его перед оленёнком. Тот понюхал осторожно, разок коснулся языком прохладной сладкой поверхности и с увлечением принялся есть.
Кабан шумно сглотнул набежавшую слюну и, слегка стесняясь, пробасил:
– Сколько я себя помню…
– А сколько ты себя помнишь, – заинтересовался оленёнок, облизывая сладкий от мороженого нос фиолетовым языком.
– Так это с какого момента считать, – охотно отозвался кабан.– Если с розового пятачка и фланелевой, в полосочку, пижамы,– то один счёт. А если с первой щетины над губой – другой…
Ворон с интересом прислушивался к безразмерной болтовне кабана и отмывал снегом липкий от мороженого клюв. Вечер обещал быть мирным.
Из-за реки, что томилась подо льдом неподалёку, прилетела сорока. Ероша гриву ели на краю поляны, поглядывая вниз, прикидывала, когда уже можно будет забрать стаканчик из-под мороженого. Сорока не любила сладкого. Ей нравилось сортировать гусениц, раскладывая их по стаканчикам, собранным вдоль дороги.
Оленёнок разомлел от еды и, убаюканный хриплым голосом кабана, задремал. Сорока спланировала за стаканчиком и полетела домой.
– Засиделась я. Только бы не пролететь мимо, – скандалила сорока на обратном пути. Берег, небо, река, – всё было одного цвета. Цвета скисшего молока. Лишь луковки церкви, покрытые плесенью снега, сияли сами по себе…
Прошло пару дней. Обычно они скрытны, эти дни. И ускользают незаметно для всех. Но не для тех, кто тоскует.
Дятел отбивал накопившуюся за зиму пыль от стволов. Сосны стояли, словно туалетные ёршики, оставленные там и сям неким неряхой. Ворон кряхтел с небес старухой, вороша несвежие простыни облаков, обтирал больные суставы серой их ватой и ронял, ронял, ронял… Не давая передышки ни себе, не тому, кто наблюдал за сим безобразием снизу. А там – случайно избежавший африканской лихорадки кабан и прибившийся к нему оленёнок. Странная парочка.
Придушенный подушкой рассвета крик петуха потревожил косуль. Те небрежно вкушали первые мгновения дня, в такт проезжающим поездам. Косулям совершенно некуда было спешить. Уют войлочных от шерсти сугробов сделал их ленивыми. Роскошные уши в форме листьев ландышей позволяли им быть начеку, а шагов, звук которых раздавался теперь, и вовсе опасаться было не к чему.
Калитка ближнего к лесу двора отворилась, и оттуда вышел охотник. Рядом с ним шла мама оленёнка. Она была ещё довольно слаба, но не настолько, чтобы не торопиться на встречу к своему ребёнку. Тот всё ещё ждал её подле нерукотворного акведука. Только вместо воды, по его тоннелю бежали тонкими серыми ручейками стайки мышей. Радовались растущим дням и ночи, той ослепительной белозубой брюнетке, чья короткая стрижка обещала им долгую счастливую жизнь…
