Иоланта Ариковна Сержантова
Родина чувств
Чувство Родины
Посечённый тенью в предновогоднее кружево лист кувшинки был утомлён необходимостью удерживать на плаву тяжёлое тело лягушки и негромко стонал:
– Нет. Ну, когда это кончится?! Ну, есть же мера всему! Есть, в конце концов, какие-то нормы приличия!
Сосна, чьи молодые побеги улыбались солнцу новогодними ярко-зелёными худенькими свечками, согласно закивала в ответ:
– Не худо было бы им думать иногда не только о себе!
– О ком это вы, – поинтересовался Лист.– Не наблюдаю я что-то охотников развалиться в ваших объятиях. Йог тут у нас – на весь лес один. Да и тот предпочитает не ходить по иглам, а носить их на себе.
– Я слышу иронию в ваших речах, но не разделяю её. В вашем положении непросто сохранять хладнокровие.
– Это в каком таком «моём положении», разрешите узнать, – возмутился Лист.
–Ну, как же. Денно и нощно киснуть в луже несвежей воды… Поневоле станешь негодовать на весь свет!
– Ах так?! Ну, по-крайней мере, я не стою столбом на одном месте, а могу путешествовать!
– По своему водоёмчику, что ли?! Не смешите мои почки, любезный! К тому же, вы, как собачка на поводке. Дальше стебля не дотянетесь! Чуть только вообразите себя свободным – стоп! Шалишь! А ну-ка, назад!
– По-крайней мере, мой поводок меня слушается! Захочу – его больше отпустят, на всю дину воды! До любого края дотянусь!
– Дотянешься – дотянешься, ты же мой наивный! Кто ж с этим спорит. Только видел я, что там у тебя, под юбками воды-то! Ви-дел!
– И что ж ты там ТАКОГО углядел, глазастый ты наш?!– в сердцах воскликнул Лист.
– У тебя там такой оковалок, глядеть страшно.
– А оковалок, это у нас что? – поинтересовался Лист.
– А это у нас кусок мясной туши подле таза. – отозвалась Сосна.
– Ну, так и что? – неожиданно миролюбиво отреагировал Лист. – Всё логично. Ты ж сама сказала, что «под юбками», а что у людей под юбкой? Таз!
– Ага, анаАтом ты наш доморощенный…
– Да что такого-то?
– Да то такого, юморист. Ты не человек, между прочим.
– Не человек…– вздохнул Лист. – Так что, оковалок-то мой и вправду так страшен? – поинтересовался он у Сосны.
– Не то слово. Я увидела, думаю, зачем в воду портить, прятать в ней такое. Кость белая, толстая, связки-сухожилия болтаются. А потом, мне сверху-то видно было, вода прозрачная, гляжу – от этой штуки язычок зелёный, вроде капустного листа, оттопырился. Потом другой. Дальше – больше. Как этих, капустных, стало много, показался отросток крепенький такой, симпатичный. В виде трубочки. До поверхности дотянулась и развернулась трубочка листочком. Ровным таким, красивым, как ты.
– С чего это ты меня к красивым причислил? Только ругались, а ты теперь вон как.
– Хи-хи. Так я не тебя красивым называю, а того, кто до тебя был! – сверкнула каплей смолы Сосна и рассмеялась.
–Ну, а дальше-то что?
– А дальше – ещё трубочки пошли, листиков много стало, почти всю поверхность воды укрыли, как лоскутным одеялом. Дна-то и не видно. Кажется – наступи и иди. Да только, если наступишь, листики развернутся, ребром на воду встанут, и – камнем на дно уйдёт ходок-то наш.
– А кто он? – поинтересовался Лист.
– Кто-кто? – удивилась Сосна.
– Кто это ходок-то, ты ж не сказала!
– Да любой, кто тяжелее лягушки!
– А.…– разочарованно протянул Лист. – Я-то думал…
– Чего ты думал, дурень? – возмутилась Сосна. – Я ж о тебе тебе и рассказываю. Ты сам за себя не знаешь, что к чему?
– Гм. Да кто ж о себе сам всё знает? У меня оно всё – от моего собственного зелёного лица. Как МНЕ кажется. Как я чувствую. Понимаешь?
– Понимаю.
– А со стороны– то всё иначе, чем, когда изнутри. Бывает, скажешь кому слово, аж пожелтеешь весь от гнева. Сдерживаешься, сохнешь. А со стороны глянь – всё чинно, прилично.
– Знакомо…
– У тебя что, тоже так бывает, да?
– Конечно, а как иначе? Все мы одинаковые.
– Скажешь тоже. Ты вон какая красавица, а я – оковалок какой-то, упрятанный в пучине, подальше от посторонних глаз.
– Эй! Не кисни! Что за ерунда!? Ты цветы свои видел?
– Нет…
– У некоторых из твоих трубочек, копьём на кончике, такая рюмочка-бутон. Кулачок. Когда до поверхности воды дотягивается, полежит-передохнёт сперва, а после разжимает пальцы лепестков. Нежные, снежные, жемчужные…! А в центре медовым ломтиком – пест.
– Пест? А что это такое?
– Фу ты. Умеешь ты низвергнуть очарование момента с его легковесного ложа.
–…
– Пестик это! Тот, что в центре цветка!
– А.. – разочарованно протянул Лист. – А касательно «низвергнуть», так то – как иначе? С моим-то положением, научишься. То рыба сбоку грызёт, как арбуз, хруст на весь водоём стоит. То лягушка плюхнется поверх, куском холодной каши. И греет спину часами. А мне всё это – терпеть?!
– Куда деваться, ты ж на приколе.
– И то верно.
– Но с другой стороны… Ты посмотри на это иначе!
– Как? Притвориться, что я – путешественник, ставший на якорь по своей воле? Там, где сам пожелал?
– Почти. Ты привязан к тому месту, где появился. Ты не прикован. Ты прирос к нему своими корнями.
– К кому, к нему-то?
– К ней, к Родине!..
Лист задумался. Прошло немало времени, пока он понял, что ему пыталась втолковать Сосна. Потянулся к одному берегу, к другому, – и с наслаждением ощутил сильную опору там, в глубине. Она давала ему свободу действий, направляла, не позволяла ветру сбить с пути и оставить на берегу, тамка1, на погибель… Когда прекрасный смысл истины пробудил в нём дремавшую доселе гордость, он согласно кивнул и зачерпнул горсть воды, дабы умыться и успокоиться слегка… То лягушка, погревшись за день на солнце, соскользнула в воду, чтобы подремать в тишине. Она-то была вольна идти, куда угодно. Но предпочитала оставаться здесь. В виду у вечнозелёной хонги2, подле мощного надёжного корня кувшинки, родича нильского лотоса.
– Сырость – везде сырость, – скажете вы.
– Ну, это как посмотреть. – резонно возразит она.
Кусочек лета
Отломила бабочка кусочек полдня и смакует. Медленно и небрежно, словно корова, что жуёт занятую у самой себя порцию травы. Розовые дёсны юбки крыл. Стёртые до пеньков окружия зубов и бездонная чернота небытия. Жаба следит алчно за бесшумною трапезой. Глядит из воды подслеповато. Крадётся ближе, ищет повод, ждёт промаха… Но там лишь взмахи, трепет намёков и порхание. Навзрыд. На виду. Напоказ.
Шершень шепелявит подле. На подлёте норовит сподличать оса. Ан нет, – жаба куда как проворнее. Не ту – бабочку, так хоть этих, посечённых, побитых временем, как молью, с руками, висящими безвольно, наперекор полёту.
Брезгливо утерев губы пальцем, вздрогнув от неприятия, продолжила жаба свои наблюдения.
–Ба-а-бочка… – шепчет жадно жаба.
Сквозь сита крыл её несбывшейся добычи видны уж сгустки спёкшегося заката, вымокшие в воде. То ли от небрежения, то ли сгоряча, либо от усердия через меру, отпущенную ей, осыпаются мелкие чешуйки каплями с крыл. И тянут, блекнут, тонут. И вот уже – слабее взмахи, реже, неувереннее.
– Как быть?! Поверженному места нет под солнцем. И так здесь тесно. – Неуместный сей вопрос, как мхом, порос молчанием на это. И жаба, – Сей момент…– Исчез кусочек лета.
Ты не поймёшь…
– Блажная ты!
Я смеюсь:
– Отчего же?!
– Ну, скажи на милость, чему ты сейчас улыбаешься, а?! Чему ты радуешься-то?!
– Да что такое, не пойму я…
– Ну, ты стоишь и трёшь эту чумазую раковину. Минут десять уже скребёшь и улыбаешься от виска до виска.
– От уха до уха…
– Да какая разница?! Что ты там в раковине нашла, что?! Просвети меня, неумного!
– Ты не поймёшь. – отвечаю я и вновь принимаюсь скрести и тереть налёт глины, которая с завидной регулярностью придаёт сияющему корыту раковины замызганный неопрятный и запущенный вид. Я не слишком люблю возню по хозяйству, но в обычных делах всегда можно отыскать некий момент, который окрасит любое действо в приятные сердцу краски.
Если представить, к примеру, что под ногами у тебя не банальный пол, а палуба корабля, то драить палубу окажется намного интереснее. Полуденное солнце заменит торшер, морской ветер ворвётся в настежь распахнутые окна… Шторы взовьются парусами! Можно даже слегка пошалить и плеснуть из ведра на середину комнаты, так чтобы не затекло под плинтус, на беду соседям снизу.
– Ты ненормальная?
– ?
– Тринадцать часов выдавливать косточки из вишен! Вся кухня в вишнёвом соке…
– Это не сок. Это кровь.
– Откуда? Ты порезалась?
– Нет. Это нормальная вишнёвая кровь.
– Фу ты. Дурёха. Иди ляг, завтра доделаешь.
– Не могу. Я обещала.
– Что? Кому?
– Вишне обещала, что, если она вырастет и у неё будут дети, то все они будут пристроены. Ни один не пропадёт.
– Кровожадно звучит, не находишь?
– Почему?
– Ты ж их съешь.
– Ну… в общем. Да. Ты тоже, кстати.
А я всё ещё стою и тру раковину.
В ней давным-давно отражается моё розовое от работы лицо. Кабошон капель воды из-под крана смешивается с солёными струями, что текут по щекам.
– Ты скоро?
– Угу…
– Ты плачешь?
– Нет…
– Иди, я домою.
– Не надо, я сама. Уже почти всё…
Я старательно намыливаю перчатки хозяйственным мылом и полощу их. Так долго, пока не становится чересчур жаль самой воды и жителей Африки, что страдают от её недостатка. Мне неинтересно тратить жизнь на пустую болтовню или бессмысленную работу. Но я не упускаю любой возможности надеть резиновые перчатки, чтобы ощутить их невозможно приятный запах. Это аромат надувных игрушек и воздушных шариков из детства. Они были такими же восхитительно резиновыми. И понарошку рвались из рук на весёлом первомайском ветерке. А на самом деле, лишь хотели проверить, насколько крепка связь между нами. Оказалось, что сильна.
– Ты всё-таки плачешь.
– Ну, понимаешь… Почему этого больше нет? Несправедливо так!
– Чего нет-то?
– Детства!
– По-моему, ты совершаешь большую ошибку.
– Что ты имеешь в виду?
– Надо радоваться тому, что есть сейчас. А рыдать над тем, что прошло… Давай-ка, иди умойся, а я тут сам. И, знаешь, завтра я тебе куплю такой большой шарик, что ты будешь рыдать, вспоминая о нём ещё лет сорок, не меньше.
– Сорок? А чего так мало?!
– Ну, на тебя не угодишь!
Подражание
Море. Армянин полощет помойное ведро на мелководье.
– Что вы делаете?
– А что? Я чуть-чуть, тут немного в ведре…
– Как вам не стыдно!
– …
– А если я заберусь на ваш обеденный стол с ногами и использую в
качестве туалета?!
– Что сердитая такая, а?!
Вода прозрачная, спелая, словно наливное яблочко, в котором видно каждое семечко с задорным заусенцем носа. У всякого камня на дне своё место. Частью они гладки, другой – зернисты, но ни один не обойдён одобрением рассвета. Большие полосатые рыбы, словно курортники: в пижамах, с газетой под мышкой и полотенцем через плечо, спешат к завтраку. На блюде утра всё, как обычно: кипящие в приливе водоросли с горьковатым соусом морской воды. Рыбы втягивают в себя таллом3 и всё, что на нём, словно макароны, оставляя палевое мучное облачко. В море и около него всё пропитано ароматом соли и перца.
У самых ног снуют рыбёхи. Одна покрупнее, прочие – мал мала меньше. Младшая группа детского сада. Все – сплошь боцманы и каждый седоус. Старшой указывает, что съедобно. Малышня, обнаруживая немалый аппетит и смекалку, подъедает подобное. Наблюдать за этим потешно, а им-то – жизнь, школа, навык.
Килька, отбившись от своих, завернулась в бирюзовый кафтан и базедово4 любуется купальщицей с воды. Именно, что не из-под, а с неё. А после кружит подле, восхищённый, сбивая её с пути, к матовой глубине, в стаю. Но убедившись в несговорчивости двуногой нимфы, целует влажное упругое тело, незанятое купальным костюмом и, сокрушённый красотой и неприступностью, покидает её, в конце концов. И только верный его паж, малёк, не более половины дюймов5 росту, дольше соблазнял земную диву своим серебристо-голубым комбинезоном. Прыгал кузнечиком с волны на волну, заглядывал в глаза игриво и томно:
– Так ли? По нраву ли?
А снизу за тем подглядывает, завалившись на бок, рыбища покрупнее. Скоро зима, и кроме пакли морской травы, что вздымает дебелые телеса навстречу шторму, и поглазеть-то будет не на что.
Пухлое же дитя чайки любопытствовало, стоя на берегу. Раскачивалось, с явным сомнением удерживая грузное тело. Шевелило гузкой и прислушивалось к пению волн. Ему казалось, что вода тонкой струйкой льётся в объеденное солёным ветром корыто.
Купальщица, озябнув, выходила на берег. Море льнуло к ней, неохотно и медленно опадая в подоспевшую вовремя пену.
– Ты что, малыш? Потерялся?
Чайка внимала, с усилием и настороженностью.
– Гра-гра-гра…– попытка подражать крику чаек оказалась удачной, но… Копирование всегда не на пользу оригиналу. Ребёнок чайки наклонил голову, подошёл ближе. Но, из опасения показаться смешным,вдруг взлетел, нарезая ломтями посыпанный мелкой солью ветер, едва не сдвинув на сторону чуб той, что была столь же нежна, как и его мать, но так на неё непохожа.
– Скоро будет шторм…
– С чего ты решила?
– Рыба ушла в глубину.
– Надо же, а тут тихо!
– Да, так всегда бывает. Это затишье. Затишье перед бурей…
