Иоланта Ариковна Сержантова
Родина чувств
Зайчик
Прыжками, мягко, по-кошачьи, зайчик измерял полянку. Ирокез ушей, сбившийся на спину рюкзачок хвоста, – всё говорило о том, что он юн и лес в его распоряжении навечно. Навстречу, сутулясь, шла лиса. Но ей не было никакого дела до мальчишки. Запах рыбьих голов по ту сторону железной дороги манил больше душного аромата опасений ушастого.
«Да ещё набегаешься за ним,– снисходительно ухмылялась лиса.– А головы, они спокойные. Никуда не торопятся. Лежат себе и отдают последний пыл морозу. Ещё минута-другая, и отыскать их станет почти невозможно. Снег заборист, жаден, вездесущ…»
На тропинку, по которой спешила лисица, ступил низенький мужичок. С пару приличных пеньков размером, если их взгромоздить друг на друга. Нос мужичка походил на нарост коры нездоровой осины. Ноздри, как поры гнезда ос, пережившего весну, вяло вздымались от частого дыхания. «Григорыч,– узнала лиса.– Опять за дровами. Стар он уже, деревяшки таскать. А куда деваться. Не по доброй воле идёт. ОНА гонит. Холодно ей, видать.» Рыжая, за свою жизнь на полустанке, подле человеческого жилья, давно привыкла к двуногим. Знала, чего ожидать от них, кого бояться, а кому показать свой норов самой. Жену Григорыча лисица не любила. Потому-то всех на полустанке называла по имени, а её отстранёно и пренебрежительно – ОНА.
ОНА всегда ходила по лесу с палкой и не одна. Впереди трясла хвостом дворняга цвета осени, позади – серый от пыли крупный кот. Кот с достоинством носил нелепое имя Альбом и потому без смущения выполнял несвойственные кошачьим телодвижения, – трусил за хозяйкой, куда бы та не шла. Прибившиеся к дому животины считали своим долгом оплатить кров и корм доступным им способом. И делали это. Без радости, из одного лишь чувства долга. Собака и кот не любили жену Григорыча так же, как и лисица.
Время от времени, нечасто, но регулярно, покидали несчастную дорожку, которую ОНА протыкала самодельной тростью с яростью, достойной иного применения. Давнее знакомство позволяло обойтись без лишних церемоний. Тесно прижавшись друг к другу, лиса, собака и кот таилась за ближайший кустом, прислушиваясь, как ОНА зычным неприятным, нарочито сладким голосом призывает питомцев: «Белка-Белка-Белка».– на этот зов ожидалась появление собаки. Вопль – «Альбом-Альбом-Альбом!» – не оставлял сомнений, что обращаются к коту. Звери не спешили явится и ОНА, грязно ругаясь, плевалась в сторону леса и соседей, после чего отправлялась на поиски беглецов, накалывая на трость каждый свой шаг. Поросль молодых дубов, кулачки луковиц первоцветов, отложные воротники ландышей, – всё это клочьями разлеталось в разные стороны из-под клюки, зажатой в безжалостной руке. Низкорослая троица с сожалением наблюдала за истязанием тропинки, но молчала, из опасений попасть под горячую руку.
Потревоженная суматохой скандала, распахнув объятия, по стволу к земле спускалась белка. Самая настоящая беличья белка, с маленькой буквы, но с большим противовесом хвоста. Разглядев через плечо, кто сотрясает лес воплями и не нужна ли помощь, узнав ЕЁ, белка спешно ретировалась. Она не любила попадаться на глаза жене Григорыча. Та исподтишка кидалась в неё желудями и даже иногда попадала. Это было совсем не больно, но очень обидно.
– Пора прекращать это безобразие. «Кто пойдёт первым?» —спросил товарищей кот.
– Я пойду, – отозвалась лиса.– Мне в дом не идти, что она сделает? Покричит издалека, камнем кинет. Переживу. Не впервой.
– Да, камнем…– проворчала собака. – Григорычу опять из-за нас достанется. ОНА ему всё припомнит. И курицу, что он тебе скормил, и яйца.
– Не, ну сколько раз повторять! Не душила я ту курицу.
–Ага, она так неудачно обернулась на зов петуха поутру, что свернула себе шею, – ухмыльнулся кот.
– А после упала и подавила все яйца в гнезде. – добавила собака.
– И не так всё было! Вы ж не знаете! – возмутилась лисица. – Григорыч утром с НЕЙ поругался, как обычно. ОНА кричала, Григорыч молчал. Терпел-терпел, а потом из дому выскочил, дверью хлопнул и прямиком в сарай направился. А там со свету в темноту зашёл и о курицу эту споткнулся, да прямо на гнездо и упал.
– Ну и? – спросил кот. – Тебе-то он зачем эту курицу скормил, не пойму я.
– Чтобы ОНА не заругалась…– ответила лиса. – Когда б ОНА прознала, что это Григорыч, сжила бы со свету мужика. А так… Пришла, дескать, лиса, прихватила курицу…
– И лукошко яиц! – захохотал кот.– Ну, кто поверит!? В здравом-то уме и твёрдой памяти!?
– Ну, так то ж в здравом…– ухмыльнулась собака. Но почти сразу сделалась серьёзной и попросила, – Ладно уж, иди, что ли, первой.
Лиса коротко взглянула поверх леса, хрустнула шеей, сильно нагнув голову к земле. Обернувшись к коту, попросила, – Вечерком вынесешь пожевать чего-нибудь?
– Конечно, приходи к забору, на наше место.
Лиса собралась с духом, прикрыла на мгновение глаза и выскочила из-за куста на тропинку, прямо под ноги старухе.
– Ах ты! – испуганно взревела ОНА и запустила клюкой в лисицу…
Прыжками, мягко, по-кошачьи, зайчик измерял полянку. Ирокез ушей, сбившийся на спину рюкзачок хвоста, – всё говорило о том, что он юн и лес в его распоряжении навечно. От осени и до… «Ой, скорее бы лето!»– зайчик остановился, чтобы вынуть льдинку, застрявшую у него между пальцев, как увидел лису. Но он был слишком молод, и не познал ещё вкус страха. Пробегая мимо, лисица задела его плечом:
–Не стой на дороге, косой! Береги-и-ись!! – услыхал заяц, и это было последним что он успел в своей жизни. Клюка вырвалась из рук старухи и разделила аккуратный ирокез ровно на две части…
– Дед! Я зайца принесла. Сними шкуру, потушим.
– Жестокая ты баба, Раиса. Уйду я от тебя. – Григорыч произнёс эти слова так серьёзно и решительно, что ОНА всполошилась, занервничала, но привыкшая к покорности мужа, не поверила и презрительно рассмеялась:
– Да кому ты нужен?! Куда ты пойдёшь?
– Куда-нибудь…– ответил Григорыч и стал собирать вещи в мешок. Альбом и Белка тихо подошли к мешку и сели рядом.
Григорыч взвалил вещи на плечо, подхватил кота на руки и, кивнув призывно собаке, вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь.
Ночь так торопилась очертить контуры леса за окном, что забрызгала всё небо каплями звёзд. Луна озябла и никак не могла согреться, хотя не стояла на месте. Топталась у забора и лиса. Она напрасно ждала обещанного котом угощения.
А на полу в кухне, словно на вишнёвой матовой клеёнке, лежал зайчик, что никогда не увидит лето, о котором столько мечтал.
Никола Зимний на Никольской
Скользкий локоть вечера с трудом удерживал полотно декабря. Свёрнутое напополам, оно норовисто тянулось долу, пытаясь отмотать время назад. Но рассудительные, в своей лакейской манере сумерки, угодливо упорствовали:
– К-куда…
– Мне скуууууууууу-шно…
– Блажишь.
– Мог бы и промолчать… – вздохнул Декабрь. – Возражения понятны загодя. До того, как выпорхнут из гнезда рассудка.
– Не умничай. Смирись.
– Но мне тяжело тут. – Безвольно и опасливо Декабрь шевельнул ярким оперением последней недели и затих.
– И-и-и.. – струна жалобы нашла свою тетиву и принялась укутывать веретено ближайшей иглы льда мохером мокрого снега. – И-и-и…
– Я же просил! Не делай так!
– Так то и не я вовсе. Молчу.
Ветер сдвинул на сторону занавеси мокрого снега. Сотворённые наспех, при свете рождественских огней, даже они гляделись волшебно. Но то, что таилось за ними… За их неровной и рыхлой, плотной вязкой вязью… Вполоборота, в пол крыла, почти на цыпочках, как раненый снегирь на краю весомой скамьи сидела старушка с милым лицом маленькой девочки. Морщины не портили её. Как не портит хорошего человека жизнь, прожитая честно. Прижавшись щекой к своей скрипке, словно к умирающему котёнку, она баюкала её, жалела. И скрипочка тянулась изо всех сил, держалась за смычок. Не ради себя, но ради той, которая так в ней нуждалась.
– Дай ей! Подай ей, хоть что-нибудь!
– Мне нечего ей дать.
– Как же? Я видела, у тебя есть деньги.
– Глупая ты. Не затем она здесь.
– Ты хочешь сказать, что пожилая женщина сидит на ледяной скамье и играет на скрипке не потому, что ей не на что купить еды?!
– Она пришла сюда, чтобы разделить ношу боли…
– Но ведь все идут мимо неё!!! На неё никто не смотрит!
– Не смотрят. Им стыдно. Страшно оказаться на её месте, но они сострадают.
– ?!
– Даже ты! А я ведь думал, что ты умеешь переживать лишь о себе одной!
– Хорошего же ты обо мне мнения…
– Теперь – да!
Скрипачка согласно прикрыла веки и потёрлась щекой о ложе скрипки. Так трутся кошки о лицо любимого хозяина, когда хотят напомнить о себе.
Чёрный московский лёд
– …–… …–… …–…
– Слышишь?
– Да.
– На что это похоже?
– Вертится в голове, никак не соображу…
– Ну, скорее, прислушайся, ты же музыкант!
– Три точки, три тире, три точки…
– И?!
– Штраус?
– SOS! Спасите наши души!
– Да, действительно…
– Азбука Морзе! Это синица там, на подоконнике у кормушки. Телеграфирует с самого утра.
Намыленные щёки птицы, что часто дышит на стекло, а после протирает его велюровым зимним горчичного цвета жилетом. Как хороша! Отклеивая примерзающие к окну пальцы, оставляет там лепесточки перьев с прозрачными прожилками. Словно осенний день, что, проверяя на прочность подмёрзшие за ночь ручьи тропинок, теряет золочёные чешуйки листьев.
А синица всё трётся подле окошка… И кормушка полным-полна. Но она снуёт со своею суетой подле. Ловит обращённый на неё взгляд, склёвывает прозрачную пылинку, не дозволяя той коснуться оттёртого до блеска стекла. И вот уже волнение приподнимает пух на затылке, кожа щёк делается розовой… Даже сквозь белую карнавальную полумаску проступает этот цвет. Только… Не сделаться от того синице снегирём. Да и ладно ли будет, свершись оно, это превращение?!
Оставляя в сенях небольших городов нашу искренность, мы вступаем на чёрный московский лёд, пропитанный солью давно пересохших морей. Он гордый, этот город. И так силён, что взял на себя труд дать возможность убедиться воочию в том, каковы следы, что толкают человека вперёд. Грязны они, каким бы хорошим ты не казался себе сам. И не справиться с этим даже стае синиц.
Очарование малых городов разрушают их попытки приукрасить действительность, их трогательную наивную прелесть. Пошлость – истина, проверенная временем. Красота – то, что не отторгается сердцем. Не возбуждает его, но питает, как воздух, наполняющий гроздья вдоха. До звона в ушах.
_ … –… …–… …–…
– Опять стучит…
– Мне уже не по себе. Зачем она делает это?!
– Пытается достучаться.
– До нас?! Мы же не делаем ничего плохого!
– А что хорошего делаем мы, скажи?
Снежное, декабрьское утро в Москве
Проснулись собачники, особо нетерпеливых детишек мамы собирают в детский садик. У них нынче ёлка. Супруги шалят, в расчёте на то, что производственное совещание ввечеру завершится приятным междусобойчиком и день, так славно начатый, не испортит хмурое личико жены. А намёк на безлюдье и призрачность существования первого января в календаре года уж парит. И в его неотвратимости столько очарования и вкуса, сколько его в первой ложке "прошлогоднего" оливье и первом такте увертюры начала "Иронии…", что питает новолетье граждан, населяющих одну шестую части планеты Земля…
