Иоланта Ариковна Сержантова
Родина чувств
Эпилог
Что считать документом? То, что подтверждено. Нежным взглядом или скрежетом зубовным. Сострадание – это тоже документ. Бланк его выдают нам при рождении. А вот будет он подписан или позабыт в дальнем ящике стола, то и есть – выбранный нами путь.
Нехорошее чувство
Утро… И горсть местоимений.
– Ты…ты…ты…ты… – То капает погода. Бормочет. Щёлкает бледным языком по нёбу неба. Стаивает, не таясь. Птицы пристраиваются подле сосулек, как возле поилок и ловят капли на лету.
– Слышишь?!
– А?
– Капель. «Ты-ты-ты-ты…»
– Они с природой «на ты» или «на вы»?
– Не знаю… наверное, «на вы»…
– А не грубо это? Не отдаляет?
– Или не приближает… Такой способ отстранённости, что ли…
– Сбивают меня с толку эти твои эмоциональные полутона.
– Ишь…
– Всё понятое и осознанное неизменно лишь до той поры, пока не оспорено размышлениями более высокого порядка. Знание не столько возвеличивает, сколь позволяет ощутить всю полноту бытия.
– Проза жизни.
– Поэзия!
– Проза проистекает не из поэзии, но из приготовленной ею мысли.
– Это верно лишь в той мере, в которой противопоставлена поэзия прозе. Если они не суть одно целое одного явления, именуемого вдохновением, то могут именоваться не более, чем перечислением слов, именующих предметы, чувства и явления.
– Мудрёно… Да, всё забываю спросить. Как ты относишься к себе? Жалеешь ли, любишь?
– Любовь к себе – источник сострадания к окружающему. Так иногда становится жаль кого-то… Зубы ломит от слёз, что пытаешься удержать.
– Надо же… философ!
– Да не философ я. Любомудр.
– Кто?!
– Любитель мудрости. Так это по-русски. Вплетая чужеродные слова в ткань родной речи, мы разрушаем её. Да и сам народ, что использует речь, связывая окружающее и себя с её участием, меняет участь свою. Изменяет судьбу. Это ж всё равно, как другая группа крови!
– Хм. Забавно… А что это такое, по-твоему, народ?
– Это люди, чья жалость направлена в одну сторону.
Мы все знаем главное составляющее бытия, но мало его используем.
Нас жалит чувство жалости. К себе и другим. Но мы гоним его прочь. Бережём себя. Лелеем. Для кого? С каким умыслом? Или от одного лишь непонимания того, что есть жизнь на самом деле?!
Истраченное на иных вернётся. Лаской нежного весеннего солнечного луча. Одобрительным взглядом птицы, что тесно прижалась щекой к твоему окну. Нагретым для тебя сидением в ледяном вагоне первого трамвая. И умением вовремя перейти «на ты». Как та капель, что твердит об этом с раннего утра и зовёт:
– Ты…ты…ты....ты…
Февраль
Чуть утро разбавило небо молоком рассвета, стало ясно, что пора вставать. Шторы небес, на удивление, оказались распахнуты. Солнце, вперив взор в округу, разглядывало её, словно впервые. Нехотя и невнимательно сушило развешенные влажные ветки деревьев да разбухшие за зиму дрова, что выглядывают из-за угла сарая. Более всего, нравилось ему забавляться, выжигая вензель своего имени на ледяной корке крыш. И те, не в силах терпеть боли, не в шутку рыдали:
– С-с-солнце… не с-с-стоит…с-стоять…с-слепишь…
А солнце всё топталось на одном месте и кривило губы, презрительно смеясь.
Если отрезать нижнюю часть пейзажа, то могло показаться, что наступил самый напряжённый день весны. Когда всё вокруг, что удерживало дыхание по-над берегом зимы, готово было выдохнуть, наконец. И заполнится ветер арбузными запахами юной травы, солёным липким ароматом почек. И щёлкнут их хищные клювы, разверзнутся навстречу теплу, выставив напоказ ядовито-зелёные язычки листьев. И без надежды уберечься, будут отравлены они, и низвергнуты, да падут к подножию ствола. В сочную сырую…зарёванную землю.
Ярок день. Непосильно ярмо его жадной ярости. Страсти, которой не миновать. Коей жаждет, истосковавшись всё, что вокруг. То, к чему ночь, очернив привычно, приложит свои холодные руки ввечеру. Чтоб обогреться. Она тоже утомлена. Несговорчивостью и холодностью своей.
